Какие большие зубки

Я вспомнила, как Люси Спенсер схватила меня за волосы и тянула их изо всех сил, пытаясь сбросить меня. Мои щеки запылали.

– Ничего, – сказала я. – Подралась в школе.

Лума цокнула языком.

– Ну, теперь ты дома, – сказала она. – Если кто-то попытается тебя обидеть, я их сожру. – Она хихикнула и, мурлыкая себе под нос, принялась расчесывать меня.

У себя в комнате она казалась другой – более мудрой, знающей. Она была на пару лет старше меня, но мы всегда менялись ролями, по очереди играя роль старшей сестры. Когда-то мне это нравилось, но теперь я вдруг почувствовала себя не так уверенно.

– Сейчас мы сделаем из тебя красотку, – сказала она.

Я не ощущала себя красоткой даже в позаимствованном у нее платье с рюшами. Уверена, на ней оно выглядело бы элегантным, чувственным; на мне же висело мешком, делая из меня маленькую девочку в ночной рубашке, так что в конце концов я снова надела школьную форму. Но прическа получилась неплохой: Лума обернула мои косы вокруг головы. Затем она велела мне повернуться, выдавила несколько полосок кремов из разных тюбиков себе на запястье и принялась накладывать их на мои щеки и вокруг глаз. Пока она трудилась, снизу из кухни доносился аппетитный аромат. Значит, они что-то поймали.

– Почему ты так долго не возвращалась? – спросила Лума, открыла мне рот и розоватыми пальцами наложила на губы несколько мазков помады. Но тут же нахмурилась и потянулась за платком, чтобы все стереть. – Нет. У тебя странный цвет лица. Чуть ли не зеленый.

– Меня не отпускали домой, – ответила я.

– Забавно. А бабушка говорила, что ты слишком занята.

Она лизнула ладонь и пригладила слюной выбившиеся пряди у меня на лбу. Я сморщилась.

– Ложь. Ничем я не была занята.

Лума пожала плечами.

– А какой смысл ей лгать? Может, ты и правда была занята, просто сама не замечала.

– Чем, поеданием тостов на завтрак? Попытками найти подруг, чтобы девочки перестали лить воду мне в постель, пока я сплю? Да, я вроде как учила латынь, но с тем же успехом могла бы заниматься этим и здесь. – Я вздохнула. – Не знаю.

Глаза Лумы расширились.

– Какой ужас. И почему ты их за такое не убила?

Я вздрогнула.

– Потому что это неправильно! – отрезала я, но тут же вспомнила о Люси, и в животе зашевелилось противное чувство вины. – Они были ужасными, но не настолько.

Лума склонила голову набок, как будто ей хотелось что-то сказать, но снизу послышался голос бабушки Персефоны: она звала нас ужинать.

– Ей бы колокольчик повесить, – заметила я, пока мы спускались по лестнице. – Быть не может, чтобы весь дом ее слышал.

Сзади раздался стук когтей по деревянному полу, и мимо нас молнией пронесся Рис на четырех лапах; черная шерсть сверкнула, когда он в один прыжок преодолел последние несколько ступенек. Он залетел за угол, в небольшую гардеробную под лестницей, и спустя пару секунд снова появился на виду, уже на двух ногах. Он надел через голову свитер, а затем потянулся к пуговице на брюках, чтобы застегнуть ее.

А потом он сделал кое-что странное. Он остановился перед грязным зеркалом в главном зале и лизнул ладонь. Аккуратно пригладил черные блестящие волосы на лбу, точь-в-точь как Лума только что приглаживала мои. Потом повернулся влево, не сводя глаз с отражения, расправил плечи, сунул руки в карманы и только потом переступил порог столовой.

Едва он скрылся из виду, я повернулась к Луме.

– Не припомню, чтобы его так заботил собственный внешний вид, – сказала я. Это было не в его характере. Рис – хищник, прекрасный и неудержимый. Странно было видеть, как он расфуфыривается перед зеркалом.

– Не знаю, кого он хочет надуть, – сказала Лума. – Он пытается впечатлить Артура с тех самых пор, как приехал домой на лето.

– Впечатлить? Но зачем?

– Как по мне, это ребячество, – ответила она и бросилась вслед за кузеном. Но я заметила, что, пробегая мимо зеркала, она тоже остановилась. Я пошла за сестрой, стараясь держаться сзади, и увидела, как она наматывает прядь волос на кончик пальца и отпускает, чтобы та завитком осталась висеть возле лица.

Я оказалась последней, все остальные уже собрались за столом: бабушка Персефона во главе, Миклош рядом с ней, что меня удивило (я думала, они всегда садятся на одни и те же места). Мама опять сидела в бочке возле края стола. Лума и Рис боролись за место напротив Артура, и в этом хаосе мне удалось незаметно занять место рядом с ним. Вошла Маргарет с огромным подносом, полным полусырой дичи: филе, стейки и еще что-то, чего я не смогла опознать. Дедушка Миклош насадил кусок мяса на двузубую вилку и махнул в мою сторону.

– Малышка, ты должна попробовать сердце.

Я застыла. Вилка с сердцем дрогнула, и дедушка Миклош сначала будто бы не понял, а потом загрустил. Наконец Рис обеими руками схватил кусок с вилки. Дедушка одобрительно крякнул. Ужин начался.

Столовая наполнилась скрежетом зубов и лязгом зубьев вилок о фарфоровые блюда. Дедушка Миклош уткнулся лицом в свою порцию, съел самые нежные части и облизал тарелку дочиста языком, который казался слишком большим для его рта. Я ела медленно, как меня учили в школе, краем глаза наблюдая за этой мясорубкой. Мне было не так страшно, как за завтраком, но ощущение, что я могу стать следующей, никуда не делось.

Я искоса поглядывала на Артура. Он как будто слегка улыбался. Я обратила внимание, что он ничего не ест, только передвигает еду по тарелке и время от времени скидывает кусочки в салфетку у себя на коленях. Я ощутила дикий стыд.

– Простите их за это, – прошептала я на фоне чавканья и довольного мычания. – От такого у кого угодно аппетит пропадет.

Артур повернул ко мне голову, вид у него был озадаченный.

– Я далеко не первый раз ужинаю у Зарринов, так что знал, чего ожидать, – сказал он. – Садясь за стол с волками, готовься смотреть, как они терзают добычу.

– Но вы ничего не едите, – сказала я. – Я попрошу их в следующий раз помнить о манерах.

Он фыркнул, но тут же взял себя в руки.

– Вы очень добры, – сказал он. – Но уверяю, это никак не связано с манерами Зарринов.

Я продолжила есть, насаживая на вилку маленькие кусочки и отправляя их в рот, но краешком глаза по-прежнему приглядывала за Артуром. Я заметила, как он склонил голову, глядя на семейство с… умилением? Участием? Трудно было разобрать.

– Кажется, они вам нравятся, – сказала я. Облако всеобщего шума создавало впечатление, словно мы одни за столом, единственные, кто не пожирает еду с диким остервенением. – А может, вам просто интересно наблюдать. Вы не боитесь?

Его брови взлетели, и я обрадовалась: похоже, мне удалось его удивить.

– Боюсь ли? – переспросил он. – Нет, а если такое и было когда-то, то очень давно. Случалось, они приводили меня в ярость. Бывало, я вовсе не хотел их видеть. Но думаю, я буду по ним скучать, когда мы уладим все вопросы.

Мое сердце бешено застучало.

– Но вы же не собираетесь уйти? Прекратить работать на нас?

– В ближайшее время – нет, – ответил он. – Но я работаю на Персефону, а годы берут свое. После ее смерти все изменится. Полагаю, ваш дедушка поручит общественные дела Рису, и что-то мне подсказывает, что его взгляды на бизнес расходятся с бабушкиными.

Мы оба посмотрели на Риса. Он показывал куда-то за окно, пытаясь привлечь внимание Лумы, и когда та повернула голову, бросился к ее тарелке и зубами стащил кусок мяса. Повернувшись обратно, Лума толкнула его, и оба рассмеялись, пуская по подбородкам струйки сока. Я снова перевела взгляд на Артура и увидела, что он смотрит на меня – или, по меньшей мере, я увидела собственную полуулыбку и половину лица в отражении стекол его очков. Но он улыбался, хоть и едва заметно.

– С чего бы им поручать это дело Рису? – с горечью спросила я. И тут же попыталась поправить себя: – То есть почему не папе? Он же старше.

– Потому что Рис – их любимчик. Потому что он напоминает им давно потерянного первенца. Они почти верят, что Рис – это он. – Артур цокнул языком. – И потому что они считают, что вашему отцу недостает авторитета. Заррины на удивление консервативный народ.

Я посмотрела на родственников: перепачканные кровью и соусом, орудующие то руками, то вилками, то непосредственно зубами. Должно быть, Артур заметил мой шок, потому что склонился ко мне, не прикасаясь, но достаточно близко, чтобы я ощутила, как от сближения между нами пробежал электрический разряд.

– Вас не было очень долго, – сказал он. – Знаю, вам кажется, будто это плохо, но теперь вы можете видеть все гораздо яснее.

Ужин продолжался, пока тарелки не опустели. Столовая постепенно погрузилась в тишину, лишь звуки лакания еще раздавались то здесь, то там. Артур наклонился вперед.

– Благодарю за прекрасный ужин, – сказал он. – Персефона, могу я попросить чашечку кофе?

– Я принесу, – сказала Лума. Рис толкнул ее. Она толкнула кузена в ответ. Они начали рычать друг на друга, их плечи напряглись.

– Элеанор, – обратилась ко мне бабушка Персефона, – почему бы тебе не принести кофе? Уверена, Маргарет уже все приготовила.

– Пожелайте мне удачи, – сказала я Артуру. Он тихонько рассмеялся себе под нос.

– Удачи с чем? – Бабушка Персефона опять смотрела на меня, склонив голову набок, как в тот раз, когда хотела предостеречь меня от грубости. Скоро это начнет меня бесить.

– Так, ерунда.

Поднос с готовым кофе уже ждал на столике возле двери. Тетушка Маргарет стояла спиной ко мне и мыла посуду. Я подняла поднос, стараясь не произвести ни звука, но одна ложка предательски соскользнула и со звоном ударилась о каменный пол. Тетушка повернулась и уставилась на меня.

– Всего лишь ложка, – пробормотала я, поставила поднос обратно и подняла ложку. Я протерла ее краем юбки. – Я нечаянно.

– М-м-м-м-м-м-м… – пробормотала Маргарет, будто разговаривая сама с собой – по крайней мере, так мне поначалу показалось. – М-м-м… предательница. – Не припомню, чтобы Маргарет когда-нибудь так четко произносила хоть одно слово при мне, но в этот раз она выразилась вполне ясно.

– Прошу прощения? – удивилась я.

– Хм. – Она опять отвернулась от меня к пригоревшей сковороде.

Я пыталась убедить себя, что это меня не задевает. Подумаешь, какая-то сумасшедшая. Просто странная тетка, которая предпочитает готовку и мытье посуды ужину с семьей. Я даже ни разу не видела, чтобы она разговаривала с собственным сыном; разумеется, я ей не нравилась. Я ведь нарушила ее привычную рутину.

Но это подействовало на меня. Дрожь, зародившаяся в моих мыслях, распространилась вниз к ладоням, и поднос задрожал у меня в руках. Чашка из костяного фарфора сдвинулась с середины блюдца, кофе расплескался из серебряного кофейника, ложечки для сливок и сахара позвякивали. Как только я переступила через порог, Артур поднял на меня взгляд, и все замолчали. Я плавно шла прямо к нему. Наверное, Лума иногда подавала кофе, и я представила, как она это делает: длинные волосы переброшены на одно плечо, шаги легкие, словно она идет по лесу. Я держалась так же: мягко склонив голову, вытягивая носочки, повернувшись чуть в сторону от Артура. Я поставила поднос прямо перед ним, и выбившаяся прядь моих волос скользнула по его пиджаку. Он посмотрел на меня снизу вверх, его лицо и мое ухо разделяла какая-то пара дюймов.

– Благодарю, – сказал он.

Я кивнула и убрала руки от подноса. Мое запястье коснулось горячего кофейника, и я быстро отдернула руку, хотя даже не почувствовала боли. Почти.

– Вы обожглись, – заметил он.

– Нет, все в порядке.

– Вы очень стойкая девушка.

Я поймала себя на том, что улыбаюсь. Когда я впервые приехала в школу, я была плаксой, той самой девчонкой, что проигрывает в каждой драке. Но я многому научилась.

– На кухне есть мазь от ожогов, – сказала бабушка Персефона. – Попроси Марга…

– Я в порядке, – сказала я чуть резче, чем нужно.

Бабушка откинулась на спинку стула и не сводила с меня глаз, пока я садилась на место. В столовой снова стало шумно, только не от скрежета зубов, а от возобновившихся разговоров, и напряжение слегка спало.

Но теперь мной заинтересовался папа. С озадаченным лицом он переводил взгляд с Артура на меня и обратно. Впервые после возвращения я внимательно рассмотрела его. Он был похож на молодого дедушку Миклоша или на Риса в зрелом возрасте: густые темные волосы, тяжелые надбровные дуги и челюсть. Но Артур был прав: папе недоставало какого-то важного качества, которым обладали Рис и дедушка Миклош. Словно в этом крепком теле скрывался хлипкий и робкий человек, вечно чем-то смущенный. И я, кажется, заметила еще кое-что, хотя пока не до конца понимала что. Заметив мой взгляд, папа сказал:

– Итак, Элеанор. Как ты? Освоилась?

– У меня такое чувство, будто я потеряла очень много времени, – сказала я. – Я почти и не помню, как жила здесь раньше. Как будто это было не со мной.

– О нет, – подал голос Миклош с дальнего конца стола. Я посмотрела на него. На его лице читалась искренняя печаль. Может, он все тот же дедушка, каким я его помню? В те моменты, когда не смотрит на меня как на раненого оленя. Может, я еще могу показать ему себя с другой стороны.

– Я помню, как ты рассказывал замечательные истории, дедушка, – сказала я. – Может быть, ты поможешь мне.

– Отличная идея, – поддержал меня Артур.

Папа снова покосился на Артура, но дедушка улыбнулся. Он был в человеческом обличье, за исключением волчьих зубов, так что улыбка была чересчур широкой. Я заставила себя не отводить взгляд, дышать глубоко, несмотря на черный туман, заволакивающий мое боковое зрение. Все получится, только если я буду сильной.

– О чем ты хочешь послушать? – спросил он.

– Расскажи, как ты впервые стал таким, какой ты сейчас, – попросила я. – Как ты начал… – Я порылась в памяти, отыскивая фразу, произнесенную им за завтраком. – Перевоплощаться в волка?

Бабушка Персефона возмутилась.

– Элеанор!

– Тише, дорогая. – Дедушка Миклош положил ладонь ей на плечо. – Это тяжелая история, – сказал он мне. – Слишком тяжелая, чтобы рассказывать ее после сытного ужина. Я расскажу в другой раз, обещаю. А сейчас вместо этого я расскажу… – Он задумался. – Другую историю о нашей семье. Историю моего имени.

Дедушка Миклош наклонился вперед и облокотился о стол.

– В детстве, – начал он, – меня звали не Миклошем. И фамилия моя была не Заррин. Я был мальчиком без имени.

Я оглядела всех за столом. Рис и Лума подались вперед и навострили уши: как и полагается, все внимание. Мама протянула руку через стол, чтобы погладить папину ладонь. Папа наблюдал за Артуром, а Артур смотрел на меня. Интересно, что видит каждый из них? Или думает, что видит.

– Ты был сиротой? – спросила я.

– Нет, – сказал Миклош. – У меня была семья: мать, отец и две старшие сестры. У них не было имен. Ни у кого из нас не было. Потому что никто из нас не знал ни единого слова. Мы жили вот так.

Он отодвинулся на стуле, вскинул обе руки и принялся изображать разные вещи, словно актер немого кино. Его жесты описывали невидимые предметы: деревянная миска, отполированная ладонями многих поколений. Вилы, которыми протыкали стоги сена. Мягкая шляпа, которую сшила для него мама и надела ему на голову.

Я завороженно наблюдала.

Дедушка Миклош изобразил жест, очевидно, обозначавший перемены: время шло.

– И вот когда я прошел через всю страну, это было в…

– Европе, – подсказала бабушка Персефона.

– В Европе, да. Я вышел к морю и сел на корабль – и вот тогда я, можно сказать, впервые услышал человеческую речь. Я знал, что люди вроде как умеют говорить, но думал, это привилегия знати, королевских особ. Но на корабле говорили все, говорили все время. Совсем слов не экономили! Я был в восторге.

– Но почему ты уехал из своей страны? – спросила я.

Внимание сидящих за столом переключилось на меня. Бабушка Персефона приподняла бровь. Я смотрела на нее в ответ. Чего она от меня ждет? Как я должна позволить глазам привыкнуть, если мне не разрешают никуда смотреть?

Дедушка Миклош, похоже, даже испытал небольшую гордость за меня.

– Ага, пытаешься все же выудить у меня ту историю, я гляжу. Умно, – заметил он. – Не сегодня.

– Корабль, – напомнила бабушка Персефона.

– Да, корабль! Мне ужасно понравился тот корабль. Там были люди, они научили меня стольким словам. Некоторые учили меня хорошим словам: «привет», «делиться», «одеяло», – они остались в живых и попали в Америку, и те из них, кого мне удалось отыскать позже, когда я разбогател, разбогатели тоже. Но те, кто учил меня плохим словам… – Дедушка пожал плечами и в неровном свете свечи позволил лицу трансформироваться. Только что за столом сидел дедушка Миклош. А в следующую секунду – скалящаяся зубастая морда.

Все случилось за какой-то миг. У меня не было времени падать в обморок, поэтому я просто изо всех сил вцепилась в стол, пока сердце грохотало у меня в груди.

– Миклош! – осадила его бабушка Персефона. – Она еще не готова к таким представлениям.

– А когда-то ей нравилось, – сказал дедушка Миклош. – «Дедуля, дедуля, а покажи волка…»

– Все в порядке, – сказала я. Дедушка одобрительно кивнул. Может, он меня полюбит. Точно полюбит. Я этого добьюсь.

– А потом я прибыл в Нью-Йорк, – сказал он. – И там оказалось так людно! Я и не знал, что бывают разные языки; на корабле меня, видать, обучали польскому. А тут – испанский, греческий, итальянский, английский. Я пытался достать еды, но у меня не было денег. Хотел переночевать в каком-то доме, но меня оттуда выгнали. И я уснул в… промежутке между двумя домами.

– В переулке, – подсказала бабушка Персефона.

– Среди мусорных баков и птичьих трупов. А когда проснулся, вокруг было темно, а рядом со мной стоял какой-то пьяница и мочился!

Мое лицо вспыхнуло. Не самая приятная история.

– А я был голоден, – продолжал Миклош. – Ну и… – Он оскалился и щелкнул зубами. – А потом заприметил его добротную одежду и надел на себя. И тут нащупал что-то в кармане.

Он сунул руку в карман собственного жилета и вытащил дешевые позолоченные часы на цепочке, которая была куда дороже самих часов. Открыл их и показал мне внутреннюю часть крышки. На ней было выгравировано имя: МИКЛОШ ЗАРРИН.

На мгновение в моей голове возникла абсурдная мысль: это существо сожрало моего дедушку.

– Вот так я получил имя, – сказал человек с карманными часами в руках, сидящий напротив меня. – Целых два слова, которые принадлежали одному мне. Первая неделя в Америке – а я уже так разбогател.

– А ты хоть иногда вспоминаешь того человека, у которого украл имя? – спросила я.

После этих моих слов все притихли. Голова бабушки Персефоны словно на шарнире повернулась ко мне. Рядом со мной удивленно кашлянул Артур.

Но дедушка явно задумался.

– Бывает время от времени, – ответил он. – Иногда я о нем вспоминаю.

– И что ты думаешь?

– Я благодарен ему, – сказал дедушка. – Он подарил мне все это.

И он взмахнул рукой, и этот жест охватил все: залитую светом столовую с обоями в китайском стиле и заграничной посудой, пещерный мрак в фойе под нами, зигзаги лестниц. Его жест устремился по извилистой дорожке сквозь трубы и перекладины на чердак, рванул вверх по громоотводу на вершине самой высокой башни и устремился в небо, чтобы рассыпаться искрами фейерверка над нашим домом, нашей землей, рыбацким городком внизу, где люди понижали голос до шепота, произнося нашу фамилию: Заррины.

– И все, что у меня есть, – подытожил он, – однажды достанется тебе.

И на мгновение я почувствовала себя дома.

Пока не поняла, что на слове «тебе» дедушкин взгляд обратился к Рису, который сидел, словно король, с широкой улыбкой и без тени удивления на лице. У него, у Риса, были идеальные зубы. И дедушкино лицо. И полная самоуверенность человека, который никогда за всю жизнь не испытывал трудностей. Видимо, дедушка уже не в первый раз говорит Рису, что завещает ему дом и все, что в нем находится.

– Итак, – сказала бабушка Персефона. – Перейдем в гостиную?

В моем животе заурчало, и, опустив взгляд в тарелку, я вспомнила, что почти не притронулась к ужину. Артур посмотрел на бабушку.

– Она еще не закончила, – сказал он. – Элеанор, вы же не поужинали?

– Все нормально.

– Глупости, – сказала бабушка Персефона. – Не спеши.

– Я составлю ей компанию, – сказал Артур.

Бабушка кивнула и вышла. Остальные члены семьи последовали за ней, словно разномастные вагоны за локомотивом.

– Зачем вы вмешались? – спросила я.

– Вы голодны, – ответил Артур. – И вы не собирались ничего говорить.

Он все еще потягивал кофе. Когда он поставил чашку, я заглянула в нее. Кофе был гораздо чернее, чем я когда-либо видела, с блестящей маслянистой пленкой на поверхности. Мне напиток не показался очень аппетитным, но, судя по всему, это было единственное, что действительно нравилось Артуру.

– Итак, – сказал он, – никто мне ничего особо не рассказывал. Что привело вас домой так внезапно?

Я подняла на него взгляд.

– Я сбежала из школы-пансиона.

– Должно быть, вы воспользовались деньгами, которые вам отправила бабушка. – Заметив мое замешательство, он улыбнулся. – Зря удивляетесь, я ведь веду все ее счета.

– Вы знаете, почему она отослала меня из дома?

Артур поджал губы и покачал головой.

– Если вы думаете, что она рассказывает мне все, – сказал он, – то вы недостаточно хорошо знаете свою бабушку.

– Что вы имеете в виду?

Он как будто слегка удивился.

– Вы задаете слишком много вопросов для Заррина.

– А это что должно означать?

Он рассмеялся. Я тоже невольно хихикнула.

– Я имею в виду, что вы любопытны, – пояснил он. – Мне это нравится. Чтобы вы знали, я не считаю себя самым верным другом вашей бабушки, скорее – вынужденным союзником. Я оберегаю ее активы, а она… ну, она угощает меня кофе. – Он сделал очередной глоток. – Но я уверен, что бы она ни делала, она не желает вам зла.

– А мне так не кажется. Иногда… – Я подумала, что надо бы остановиться, но все-таки решилась. – Иногда мне кажется, что она меня ненавидит.

Я рассказала ему о школе-пансионе, о девочках, которые годами дразнили меня, твердили, что семья выгнала меня из дома, потому что я слишком уродлива. О том, как первое время я забрасывала бабушку Персефону письмами с мольбами забрать меня домой, а она отмахивалась общими фразами и игнорировала мои просьбы. Как я несколько раз сбегала, но полиция ловила меня и, читая по пути нотации, возвращала в школу. Как в двенадцать лет я подружилась с Люси Спенсер, и какое-то время все было хорошо, но потом она начала распускать обо мне сплетни, рассказывала всем такое, что меня возненавидели. А поскольку она была мне не безразлична, я возненавидела ее сильнее всех. Услышав последнюю часть, Артур поднял брови.

– Расскажите мне о ней, – попросил он.

– Ну, мы ведь с ней были подругами. Близкими подругами. А потом вдруг перестали ими быть. И это случилось как будто на ровном месте.

– Словно она переросла дружбу с вами.

– Именно! – сказала я и подумала: а с ним такое когда-нибудь случалось? И тут вдруг поняла, что раскрылась перед ним больше, чем перед кем-либо за все эти годы. А он молча слушал, пока я делилась с ним почти всем самым сокровенным. И я рассказала ему, как Люси Спенсер столкнула меня с лестницы.

Мы остались в школе одни: Люси, ее новая лучшая подруга и я. Они ждали, пока матери приедут за ними и увезут в Нью-Йорк. За завтраком они поймали мой взгляд, принялись мычать какую-то песенку себе под нос, скрестили руки на груди и щелкнули пальцами, а потом захихикали. Я, как всегда, постаралась просто не обращать на них внимания. Но позже тем же утром я несла коробку с документами для сестры Катерины из хранилища на втором этаже, как вдруг услышала сзади шаги, а потом кто-то сильно толкнул меня в спину. Я споткнулась, выронила коробку и увидела наверху на лестнице Люси. Она стояла и улыбалась, словно наслаждаясь результатом своей работы.

Артур покачал головой.

– Людям так нравится жестокость. Я никогда не мог этого понять.

Он ненадолго накрыл мою ладонь своей. На ощупь она была как бедро святой Цецилии, к которому я однажды прикоснулась в соборе, пока никто не видел: холодная, тяжелая, гладкая. Холодок пробежал от самых моих ног к основанию мозга. Пальцы у Артура были длинными, идеальными для пианиста, и увесистыми, словно клавиши из слоновой кости. Их тяжесть могла бы утянуть меня на самое дно моря. На секунду мне показалось, что я готова выложить ему все, что произошло потом. Но я сдержалась. Я слишком боялась, что тогда он станет смотреть на меня так же, как смотрит на остальных Зарринов.

– Я так долго была одна, что забыла, каково это – быть частью чего-то, – сказала я. – И переживаю, что не смогу стать частью этого дома, и даже если меня не сожрет дедушка, то бабушка снова скажет, что мне надо уехать.