Жить – ХОРОШО!…

All.химик

Жить – ХОРОШО!…

Не родись красивой…

Наша необъятная Родина СССР! Самая великая держава! И – огромная, по площади! И на этой территории живут сотни народностей! С разными обычаями, с разным языком, и с самой разной внешностью и цветом кожи. И у нас самая интернациональная страна! Человек человеку – друг, товарищ и брат! Мир-Труд-Май! Мы все равны! Не то, что там, в Америке, где несчастные негры без прав всяких… Так воспитывали всех нас, так мы жили, так думали… Но не все так думали! А точнее, не во всех обстоятельствах!..

В то время Советское государство и Советское Правительство разработало Программу поддержки малых народов СССР. И по этой программе все ВУЗы, по графику и утверждённой разнарядке, обязаны были принимать и обучать (несмотря на уровень подготовки) приезжающих таких представителей из малых народов.

Они приезжали с направлениями от советских государственных органов, обустраивались в общежитии, очень скромно себя вели, а, отучившись и получив диплом, многие возвращались в свои родные края. Возвращались, потому что не могли прижиться среди чужого народа, с чужими обычаями, с чужим укладом жизни.

В середине 70-х годов прошлого уже столетия, в один из среднестатистических городков нашей Казахской ССР приехала одна очень скромная девушка. Приехала она поступать и учиться в местном ВУЗе. Рядовая ситуация, вроде бы, но вся история то из-за того и случилась, что девушка эта была не просто так девушкой! Оля (так её звали, и было написано в паспорте) была коренной якутянкой.

Она приехала сюда по той самой государственной программе в поддержку малых народов СССР, и тихо училась в местном медицинском ВУЗе. Глядя из окна своего студенческого общежития, она смотрела на бескрайнюю казахстанскую степь, и вспоминала родную и такую далёкую тундру, с такими же далёкими и родными северными оленями. Она была маленького росточка, и её обветренное снежными метелями смуглое личико с раскосыми миндалевидными глазками не привлекали взоров интернационального мужского населения этого города. И думала Оленька, что вот, вернётся она в своё стойбище по окончанию учёбы, будет там «однако, доктор-Оля» и потом её сосватают по их старым обычаям за какого-нибудь Васю-оленевода. И будет она жить-поживать и добра с детишками наживать, как и все остальные её сородичи.

Так жила и думала Оля, пока где-то не наткнулась на другого Васю. Васю-тракториста. И что-то такое запало на сердце у Васи – потомственного донского казака, волею обстоятельств и судьбы, родившегося не на берегу величественного и тихого Дона, а в далёкой казахстанской степи. То была участь судьбы многих раскулаченных, репрессированных и переселённых в далёкие от родных мест края, в годы советской коллективизации 30-х годов.

Так всё и вскипело у Василия в его широкой груди после встречи с сибирячкой, что он, не долго думая, решил жениться на Оленьке и объявил об этом страстном желании своим родителям. После оглашённого Василием приговора, относительно его судьбоносного решения, у него в доме случился траур, и Васина мать слегла в слабости:

– …за что такое, сынку-уу? Ну, разве нет других красивше-ее и приго-о-жих? На что тебе эта лилипутка косогла-за-я? А ты подумал, какие у вас детки то бу-уду-ут? Рыжы-и, да косоглазы-и! Тьфу, ты прям – срамота! Пожалей ты на-аас…,– тоскливо подвывая, тоненьким голосом скулила потомственная донская казачка, словно это волки выли на луну в глухую и голодную ночь.

Но Вася был неумолим:

– Мы живём в СССР и у нас – интернационал! У нас полное равноправие! Хочу жениться на ней – и всё! Не жените – уйду из дома! Уеду в эту тундру в тайге! – Горячился Василий в своём протесте.

То, что тайга и тундра понятия совершенно разные, и в тундре самые рослые деревья – это карликовые берёзы и людям они по пояс, а ему будут по колено, Василий не знал, но настроен он был решительно. Делать нечего, и стали готовиться родители к свадьбе, готовиться, словно это похороны.

В назначенное время, в ясный зимний день, прошла торжественная регистрация, молодые были нестерпимо счастливы, а Васины родители и родня пребывали в глухой печали. И сидели гости за свадебным столом, словно на тризне заупокойной, а веселились лишь молодые и их гости – молодёжь интернациональная. И на торжественные и радостные крики молодёжи: «Горько! Горько! Ура!»– Старшие лишь горько-горько вздыхали, а Васина мать утирала горестные слёзы!

Как вдруг появились гости – приехали на свадьбу отец Оленьки и младший брат её мамы. Приехали так скоро, как смогли – далёко-то, однако! И ненадолго – ночью обратно: «…Олешки там, однако, совсем одни остались. Так что только посидим за столом и – обратно на вокзал, не обессудьте родственники дорогие!». Васина родня только хмыкнула от этих слов, и молча с неприязнью, рассматривала приехавших гостей из далёкой северной тундры.

А гости выглядели совсем не так, как все остальные. Поверху они одеты были в меховые кухлянки из оленьей шкуры, и отороченной по краям мехом соболя, а одёжка их, пошитая из оленьей кожи тонкой выделки, была расшита весёлыми рисунками, видимо к тожественным случаям, вроде нынешней. На ногах у гостей также были симпатичные меховые унты из той же оленьей шкуры, а в своих натруженных руках гости держали кожаные мешки-рюкзаки, также пошитые из выделанной оленьей кожи.

«В такой одёжке – ни в какой мороз не смёрзнуть! Факт! Но ходить по улице в таком – ну, никак не можно! Осрамят, мол, чукча, а не казак донской!..А сваты-то, сваты! Господя-а!.. Ну, чукчи, чукчи и есть! Да и ещё припёрлись-то с мешками какими-то кожаными! Да ещё из рук их не выпускают! Да кому нужны котомки-то ваши вонючие!»– Мрачно думали свою думу казаки и казачки.

Сибирские гости молча поели, и потом Олин дядя взял слово:

– Однако, дочка, нам идти надо. Поезд скоро! Потому дочка, живи хорошо и радуйся сама. А чтобы помочь твоей радости – вот это тебе, однако! – С этими словами оленевод вытащил из кожаного мешка связку соболиных шкурок, и бросил их на поднос для подарков! – А это, много-много нет, а мало-мало есть вам молодым от меня, однако. – И с этими словами он бросил туда же тугой квадратный пакет, обёрнутый в старую газету «Труд» и обтянутый поверх засаленным кожаным ремешком.

За столом воцарилась гробовая тишина! Связка соболиных шкурок шокировала всех сидящих за столом! Неслыханное богатство и не только в те времена! Ручной выделки шкурка соболя и иной пушнины во все времена была разменной валютой у всех народов. А здесь целая связка – двенадцать штук!.. А на пакет в газетной обёртке никто не обратил никакого внимания…

– Это, однако, – прервал тишину Олин отец, – от меня, дочка, тоже такое тебе есть мало-мало. – С этими словами он развязал свой кожаный мешок, и, вынув оттуда пару связок шкурок горностая, также бросил их на поднос.

Затем он достал ещё связку шкурок соболей и протянул их Васиной маме:

– Это, однако, тебе, сватья! На полушубок! Носи! А это, – и с этими словами он вынул из своего волшебного мешка несколько песцовых шкур и протянул их Васиному отцу, – тебе сват! Сшей себе шапку добрую, однако! И ещё тебе, дочка, однако, чтобы шибко-то не грустила. – И он достал пакет, но гораздо больших размеров, чем до этого подарил молодым его шурин, обёрнутый в такую же старую и замызганную газету «Труд», и, коротко размахнувшись, бросил его через головы сидящих на стол с подарками в углу комнаты.

…И на этот пакет в газетной обёртке опять никто не обратил никакого внимания. Потому что все гости с окаменелым видом смотрели на неслыханное богатство – подарки Олиных родственников, и Васина мама, оторвав свой отрешённый взгляд от пушнины и судорожно переведя дыхание, спохватилась:

– Что ж это вы ничего не кушаете-то, гости дороги-е! И куды ж вы так торопитесь родственники наши разлюбезны-е? Погостите ещё несколько деньков…

Но оленеводы спешно засобирались:

– Поезд, однако! Нельзя опаздывать! Потом на самолёт и – домой! Олешки там, работать надо.

Вся Васина родня с просветлевшими лицами засобирались провожать дорогих гостей к поезду. И как повелось – на посошок, за здоровье, за родню, за тайгу, за оленей… По возвращению с вокзала, проводив дорогих и симпатишных родственников-оленеводов, все принялись рассматривать пушнину. Васина мама с блеском в глазах нежно поглаживала меха и, набросив на свои плечи соболей, стала крутиться у зеркала, прикидывая, как мол, будет смотреться. В это время стали разбирать подарки, и одна из родственниц наткнулась на туго упеленанные пакеты в газетной обёртке.

– А это что такое? – Вопросила брезгливо она, – и газеты какие-то старые и грязные…

– А это моё приданное, – тихо сказала всеми забытая в этой суматохе Оля. – Деньги!

– Как, деньги? И сколько здесь? – Встрепенулась от соболей новоиспечённая свекровь.

– Не знаю, посмотрите, посчитайте, мама! – Так же тихо и устало ответила Оля.

Свекровь никак не отреагировала на эту провокационную дразнилку, а все взгляды теперь были прикованы к этим свёрткам в грязной газетной упаковке. Там действительно были деньги! И – немалые, по тем советским временам! В малом пакете оказался подарок от дяди в сумме 25 тысяч рублей в советских дензнаках. В большом – подарке от Олиного отца – 50 тысяч рублей!

При средней, и к пожизненно приговорённой зарплате в 120 рублей в месяц, такую сумму денег можно накопить лет так за 50–60. И это в том случае, если всё откладывать в «кубышку», и ничего не есть, питаясь святым духом. А если откладывать половину зарплаты (кушать-то всё равно что-то надо!), то потребуется 100 лет, не меньше! А одеваться на что? А то, да сё? Тогда такую сумму можно скопить лет так за двести…

Так долго живут только черепахи и вороны. И им, в смысле черепахам и воронам, деньги ведь совсем не нужны! А здесь, в грязных газетных упаковках – 75 тысяч рублей! Неслыханная сумма! Невиданное приданное… и вся жизнь ещё впереди!

В комнате опять воцарилась гробовая тишина! Васина мама остекленело переводила взгляд с пушнины на деньги и обратно, и подняв потяжелевший взор, невидяще посмотрела на свою нелюбимую сноху, которая скромно и устало сидела в конце свадебного стола в полном одиночестве.

– Што ж ты там сидишь одна-одинёшенька-а? А?… Красавица ты наша сибирска-я! Што ты там клюёшь-то с блюдечка, словно цыплёно-че-ек? Миниатюрненькая, ты на-ша! Да тебе ж о здоровьице думать-то уж по-ра! Поешь-ка вот этого вкусненького и полезненько-го! Да где ж этот дурень-то? Жену-красавицу одну-одинёшеньку оставил, бесты-жи-ий! – Всплеснув руками, тоненьким голосом запричитала свекровь, суетясь над уже любимой и красавицей неписанной снохой (и никакая она не лилипутка вовсе-то. Просто она такая вот – «миниатюрненькая»!)…

…И стали они все жить-поживать, да добра с детишками – рыженькими и косоглазенькими – наживать!

Маугли, однако!

В пору, когда я учился в Ленинградском училище связи, осенью нас отправили на уборку картошки в один из колхозов в Ленинградской области. Картошка, как картошка, с обычным лагерным проживанием в полевых условиях, и с обычными приключениями в те молодые годы, с ночными дискотеками и походами в сельский магазин за вином и водкой. И был среди нас один якут – Федя, он попал в эту «путягу» – училище – после неудачного поступления в ВУЗ, как многие из нас. И был он до чрезвычайности невозмутим во всех обстоятельствах и рассудителен. Весьма рассудителен. И было это, видимо, его наследственным достоянием…

Фёдор родился и вырос в глухой и далёкой тундре в семье оленеводов. Он жил самой обычной жизнью оленевода, жизнью, которой жили все его предки с самого своего существования, а возможно и с самого сотворения мира. Он иногда учился в школе, проживая в интернате в большом городе, но, тоскуя по родной тундре и таким же родным оленям, частенько сбегал от цивилизации. На перекладных, где-то с геологами, где-то как-то и с кем-то, он всегда возвращался в родное стойбище, к родному укладу жизни.

А отец его, увидев возвратившегося сына, совершенно спокойно так говорил: «Пришёл, однако!». А как его десятилетний сынок прошёл за неделю триста километров по непроходимой тайге и по безжизненной тундре, его не интересовало. Главное – пришёл. Однако!

Жизнь в суровых природных обстоятельствах лишила их эмоций. И они, народ, проживающий свою жизнь в этих суровых условиях, научились просто жить, и просто радоваться маленьким человеческим радостям, не проявляя эту радость наружу, на обозрение всем. И эта способность, способность не выставлять на всеобщее обозрение свои эмоциональные вспышки, будь то ярость, гнев, страх, либо любовь, с течением времени превратилась в обычную рассудительность…

Когда Федьке стукнуло семнадцать лет, местное районное руководство из отдела народного образования решило одним ударом решить двойную проблему. Из-за него у райОНО были плохие показатели: из-за того, что он постоянно сбегал из учебного заведения – интерната, он не сможет получить полного образования. После среднего обязательного, ведь нужно ещё дать образование советскому трудящемуся, независимо от его собственного желания – хочет он этого или нет. А этот постоянно сбегает. Сколько якута не корми, а он всё в тундру смотрит! А если его отправить по государственной программе в поддержку малых народов СССР учиться в ВУЗе, то пусть с ним там и возятся, решают, как ему дать это самое образование.

И вот, однажды, в Федино стойбище приехал председатель сельсовета вместе с представителем райОНО. Вездеход, на котором они приехали, фыркнул выхлопными газами, крутанулся стальной гусеницей по вечной мерзлоте, и, рыкнув, замолк. Из его тёплой механической утробы выползли люди и сказали подошедшему Фединому отцу, что его сыну выпала великая честь стать образованным человеком. Партия и Советская власть отправляют Федю на учёбу в город-герой Ленинград, учиться на энергетика. А когда он отучиться, то приедет в родные края, и будет проводить электричество в тундре для трудящихся оленеводов.

«И зачем здесь в тундре электричество? – Рассудительно думал Федькин отец. – Баловство это, однако! Опять же, оленям – незачем, а в чуме[1] простой керосинкой-то привычней». Но возражать против глупого районного руководства он не стал, а лишь упросил их разрешить ему самому отвезти Федю в город Якутск на аэродром. Время же ещё есть, а пока пусть побудет дома, ведь далеко-то в этот раз едет – не сбежать уже оттуда. Да и собрать надо его в дорогу…

Начальство согласилось с таким рассудительным мнением отца, оставили Федькины документы для института, и укатили к себе в район на рыкающем и вонючем вездеходе. В назначенное время оленевод привёз Федю прямо к аэропорту города Якутска. Он оставил ему рюкзак с собранным в дорогу, отсыпал туда денег на жизнь, немного так, и укатил на нартах[2] обратно в тундру.

Федя, держа деньги с паспортом в одной руке, и документы с направлением на учёбу в другой руке, подошёл к кассе:

– Однако, мне в Ленинград надо! Шибко скоро надо!

– Сегодня рейсов нет. Приходи послезавтра! – С сожалением, посмотрев на него, ответила кассирша.

Федя, молча и спокойно отошёл в сторону – послезавтра, так послезавтра. Но то, что можно и нужно купить билеты на послезавтрашний рейс он понятия не имел. А подсказать это ему было некому, и Федька застрял в аэропорту города Якутск аж на целый месяц! Он в назначенное время исправно подходил к кассе, но ему отвечали, мол, билетов нет, приходи через три дня. И он честно выжидал это время, приходил, и его снова отправляли вернуться через три дня…

А ему понравилось здесь! Он с удовольствием лопал мороженное в буфете, пил лимонад «Дюшес», ел кексы и пирожные, и совершенно не скучал – со всеми знакомился и весело проводил время. Спал он на скамейках в зале ожидания, а когда мест там не было, то спокойно уходил в ближайшую лесополосу, и там, устроив из веток и листьев спальное ложе, вдыхая свежий ночной воздух, безмятежно засыпал. Дитя природы! Ну, прям, Маугли, какой-то! За этот месяц он сносно научился говорить по-русски, и в кассы уже стал заглядывать по привычке:

– Билеты есть? Нет? Потом подойду, однако!

Через месяц аэропортовские милиционеры обратили внимание на примелькавшегося беспризорника.

– Эй, парень! Документы у тебя есть? – А, взглянув на документы, милиционеры, долго хохоча, объясняли Федьке о том, что билеты нужно покупать заранее.-…А за этот месяц, что ты прошарахался в аэропорту, все вступительные экзамены уже закончились!

В общем, посадили они Федьку в самолёт, позвонили в Ленинград, тамошним милиционерам, чтобы его встретили и помогли. В институт его не взяли, но чтобы не сгорела его «путёвка в жизнь» – направление на учёбу, то его определили к нам в училище связи. Какая разница – пусть учиться! Жалко, что ли? Ну, будет он в тундре своей не электричество, а связь проводить… для оленеводов. Так Федя попал к нам.

Находясь с нами, он не выделялся и не привлекал к себе особого внимания. Ему нужно было время, чтобы привыкнуть к новому образу жизни, но в принципе, там мы все были такие – все мы привыкали к новой и самостоятельной жизни вдали от дома. Начало нашей жизни, началось с трудовой повинности – отработки на сельхоз работах. Ах, это молодое и романтическое время! С молодыми шалостями, с картошкой, запечённой в золе у костра, и танцами в колхозном клубе, с обязательными драками с местными пацанами, после этих танцев!

Фёдор наш проявлял чудеса в ориентации на местности в абсолютной тьме и лесной глуши, и тем самым заслужил уважительное отношение к себе. В самую глухую ночь, когда мы сбегали от наших надсмотрщиков-преподавателей, и ходили в близлежащий посёлок за вином, а затем тащились через тот же тёмный лес на танцы, в студенческий лагерь, Федя был нашим незаменимым проводником. Он, по непонятным нам всем ориентирам, безошибочно определял не только курс в тёмном ночном лесу, но точно знал о том, что творится у нас под ногами!

– Однако, туда ходи не надо! Худой место! – Спокойно так сказал он, показывая на чистую поляну, показавшуюся впереди нас.

– Федя! Да ты что? Это же поляна! Впер-рёд! – И мы с ребятами рванули к поляне, гремя бутылками с «бормотухой» – щас расположимся, разопьём «Яблочного», и – к девчонкам-студенткам!..

«Чистой поляной» оказалась трясина! Ленинградские леса сплошь покрыты торфяными болотами, и предательски-заманчивые трясины попадаются на каждом шагу, засасывая в смертельную бездну всякого, кто по незнанию попытался потревожить их вековую жидкую муть.

Наш восторг был прерван отчаянными воплями, когда все мы почувствовали, что медленно (но довольно-таки быстро!) погружаемся в расступающуюся почву под нашими ногами. Все мы оцепенели от этой жуткой картины и липкого ощущения страха перед надвигающимся жутким концом…

– Однако, не шибко глубокая трясина! – Услышали мы спокойно-рассудительный голос Фёдора чуть позади нас. – Смотри, травка здесь, однако, хитрая есть.

Какая травка? Кто хитрый? Нам спасаться надо!.. Что ты там увидел, в ночной мгле, Маугли?

– Однако дальше там шибко глубоко будет. Выходи! – Опять спокойно произнёс он.

Мы вдруг поняли, что опасности уже нет, и что мы перестали проваливаться в бездну – попали в самое начало трясины. Мгновенно перестав орать, судорожно цепляясь друг за друга, и за всё, за что можно ухватиться, мы вылезли на твёрдую основу, и в изнеможении рухнули на землю – вся физическая сила пред лицом «старухи с косой» куда-то испарилась!

Мы, тяжело дыша, лежали на земле и, переживая недавние ощущения, делились жуткими впечатлениями, распивая яблочный портвейн, для снятия стресса. Фёдор невозмутимо сидел на корточках рядом с нами и с любопытством рассматривал нас. Его спокойная рассудительность и любопытство, с которым он на нас глядел, взбесила нас (…чё вытаращился? В цирке, что ли? Нет, а ты что такой спокойный, а? Мы тут чуть не померли от страха, а ты тут такой невозмутимый, понимаешь! Щас! Отдышимся – посмотрим, какой ты спокойный…). И всё могло бы для него весьма печально закончиться, если бы не всё та же его невозмутимость:

– Федь! А у вас там, что, болота тоже есть? – Задал кто-то вопрос. (Надо же как-то отвлечься? И начать с Федькой…).

– Есть, однако, топь…

– А-а… пожары у вас бывают? – Спросил кто-то.

Ну и непонятливый ты, друг! Какие пожары? Причём тут пожары? Вот выяснить бы у этого Маугли, почему он не побежал с нами? Почему не стал спасать? Откуда мы знали, что здесь так мелко, по колено всего, а? А он знал! Он что, издевается над нами? И так спокойно ещё смотрел на нас, когда мы орали как ненормальные! Мы, понимаешь, тонем, а он травку какую-то высматривает! Вот что надо выяснять, а ты – пожары! Хоть что-нибудь понимаешь?…

– Не-ет. Позары[3] у нас не бывают… Не-ет… Тайга – горит! Неделя горит! Две недели горит! А позары не бывают! Не-ет!.. – Спокойно так и рассудительно произнёс он.

Ведь в его представлении пожар – это вой пожарной сирены и большое скопление зевак, тупо следящих за всё быстро съедающим огнём. А горящая сотнями, тысячами гектаров тайга – это так, «горит, однако»… До-о-олго, горит!

И эта спокойная рассудительность, этого дитя природы, вызвала глубокий шок внутри нашей возмущённой натуры. Святая святых! И не ведал Фёдор, какие мстительные мысли-тараканы до этого ползали в наших думках насчёт него, из-за недавнего нашего позорного страха. И не понимал он, отчего мы, сидя в грязи, так дико хохочем, утирая выступившие слёзы, и почему мы так смотрим на него…

А он смотрел на нас, неумёх таких, и думал там что-то своё… «Чего смеются?… Глупые, однако!»…

Эй, Лумумба!

У нас самая дружественная страна – СССР! И гостеприимная! Кого только у нас нет! Кто только к нам не приезжает! В то время политика, проводимая нашим Советским Правительством, открывала нараспашку все свои двери для братских стран. С одной стороны, для укрепления международных связей, с другой – чтобы показать всему миру о преимуществе социализма перед загнивающим капитализмом. И для развития этой пропаганды в нашу страну приезжали представители из третьих и самых, что ни на есть из последних развивающихся стран.

Для них у нас в стране специально даже был открыт ВУЗ! Московский Университет дружбы народов имени Патрица Лумумбы! Но одна Москва не могла вместить в себя всех страждущих к познанию, и потому, многие из иностранцев учились в других университетах, в других городах, на необъятных просторах нашей великой страны. Эти самые представители из этих стран, учились в наших советских ВУЗах, проживали в общежитиях, очень скромно себя вели, и присматривались к нашей жизни. Присматривались, чтобы потом, по приезду к себе на Родину, собрать своих соплеменников и рассказать им о счастливой своей жизни в СССР. Тысячи тысяч таких рассказчиков прошли через эту кузницу политобразования и разошлись по всему миру.

И чтобы их рассказы о нашей распрекрасной жизни не омрачались, каким бы то ни было неприятным казусом, с нами, с гостеприимным народом СССР, периодически проводили политбеседы. Эти беседы проводились в присутствии незаметных таких внешне, представителей наших бдительных органов госбезопасности. И потому эти беседы носили лаконичный характер:

– …иностранцев – не трогать! Не обижать!.. И ни в коем случае не входить в контакт! Особенно, это касается вас, девушки! Не забывайте о том, что вы советские люди! А они – из какой бы дружественной страны не приехали – иностранцы!..

Они, иностранцы, знали о таком своём преимуществе перед нами, знали о том, что наше государство их защищает, и подавляющее большинство не пользовались своими привилегиями, так как сами приехали из самых, что ни на есть, беднейших стран. Но было немало приезжих и из весьма богатых стран. И эти представители вели себя вызывающе, насмехаясь над нашим нищенством, которое нам и всему миру, наши идеологи выставляли как самое высшее достижение в области социального благополучия.

Но и они, представители капитализма, также были под покровительством наших бдительных органов и нашего государства. И для них в наших городах были открыты валютные бары и рестораны, были открыты валютные магазины «Берёзка», где можно было за инвалюту посмотреть, либо приобрести какой-нибудь кусочек из красивой и нереальной жизни.

И вход в эту красивую жизнь, даже просто в виде экскурсии, всем нашим гражданам был запрещён! Нельзя! Это не для нас, не для строителей светлого Коммунизма. Нам этого не надо! А за незаконную операцию с инвалютой, в те времена карали по расстрельной статье! И иметь в наличии даже несколько иностранных монет, могло весьма печально окончиться, для владеющего таким запрещённым капиталом.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.