Лилии над озером

–– Ну, как же без него! Он выглядывает из корзинки, ожидая тебя. Но выйти ему будет позволено только после того, как ты пообедаешь.

–– А сейчас?

–– Нет, мой любимый, это не обсуждается.

…Океан кипел вокруг многочисленных островков, шумел, белым кружевом разбиваясь о берег. Бухту со всех сторон окружали утесы, по скалистым склонам которых карабкались бретонский дрок, серебристый мох и камнеломки. На самых вершинах ветер играл в зарослях гренландских маков. Далеко на западе цепь скал замыкали очертания полуразрушенного маяка, ранее служившего интересам королевской таможни. Над красотой угасающего осеннего дня пронзительно голубело небо, край которого уже начинал розоветь, – приближалось время заката и, стало быть, время ужина.

Кухарки Белых Лип, собиравшие нас в дорогу, превзошли сами себя, поскольку из корзин, привезенных в нашем обозе, шуаны извлекли и разложили на холстинах снедь на любой вкус. Накрытый на земле походный стол можно было бы сравнить с живописным полотном: начиненное чесноком жиго из ягненка, острые сыры, гречневые лепешки, пухлые пряные нантские сосисоны – андуйетты, зеленые и зрелые черные маслины, тушеные морские гребешки, сваренные с водорослями крабы. И, разумеется, изумительные бретонские сладости… Чуть поодаль Люк развел костер, подвесил котелок на огонь и принялся крупными кусками нарезать рыбу – было ясно, что ближе к ночи нас ждет сытный местный кортиад.

Девочки отнеслись к еде, как всегда, без интереса. Ели они плохо, не больше, чем котята, и даже атмосфера пикника не расположила их к трапезе: наскоро перекусив хлебом и сыром, они помчались строить из морской гальки подобия фреэльского маяка. Вскоре весь берег украсился каменными пирамидками в их исполнении… Что ж до Филиппа, то он сильно проголодался и ел с огромным аппетитом, правда, измазался при этом по самые уши. Забавно было смотреть, как он тянется замасленными ручками за все новыми и новыми ломтиками жареной курицы. Как хорошо, что он так ест, что он здоровенький и сильный для своего возраста! Позволив ему вдоволь насладиться самостоятельностью за ужином, я наконец усадила его к себе на колени и стала кормить сама, с нескрываемым наслаждением вдыхая очаровательный молочный запах кожи своего сынишки:

–– Ну, вот, будем кушать вместе. Кусочек Филиппу – кусочек маме. Это – детке, а это – мне… Тебе вкусно, малыш?

Филипп кивал, но не давал сбить себя со следа и часто интересовался, как поживает его любимый пирог. Когда с курицей было покончено, я согласилась распаковать корзинку:

–– А вот мы и до пирога доберемся. М-м, как же прекрасно пахнет эта сдоба!

Давно со мной не случалось такого приступа прожорливости: в любое другое время слоеный пирог «квин-аман», невероятно сладкий, буквально залитый сахаром, истекающий маслом, не вызвал бы у меня ничего, кроме содрогания. Однако сейчас я находила сытную и тяжелую бретонскую кухню просто превосходной, и поедала пирог наравне с Филиппом, получая истинное удовольствие от каждого кусочка. Ребенок ел, блаженно жмуря глазки; я вытерла ему салфеткой личико и, не выдержав, чмокнула по очереди в каждую щечку:

–– Мое ты сокровище!

Александр, в полурасстегнутом камзоле, полулежа, наблюдал за этим апофеозом материнства и чревоугодия. Улыбка была у него на губах, но взгляд был внимательный, пристальный.

–– Давно я не замечал, чтоб вы так ели, любимая, – наконец проронил он.

Я метнула на него быстрый взгляд поверх белокурой головки Филиппа.

–– Вот как, боитесь, что я стану толстой, как торговка рыбой, и перестану вам нравиться?

–– Нет. Я бы сказал, что я думаю, но…

Я отерла пальцы и, спустив мальчика с колен, посмотрела на мужа так же внимательно, как он глядел на меня. В его глазах читалась догадка, которую он, казалось, не решался высказать. Мною овладело озорство. Весь этот день, такой счастливый, очень расслабил меня, наполнил радостью до такого степени, что я, в конце концов, махнула рукой на свою конспирацию: пусть он догадается, пусть! Даже интересно, сможет ли муж догадаться сам, без всяких намеков со стороны жены? Если да, он просто потрясающий мужчина, без преувеличения!

–– Что же вы думаете, господин герцог? – проговорила я смеясь. – Надеюсь, наши убытки не достигли того уровня, когда вы должны следить за каждым съеденным мною куском?

–– Нет, госпожа герцогиня. – Он притворно вздохнул. – Хотя в наше время, как говорят буржуа, всему нужен счет.

Посерьезнев и подавшись ко мне, Александр взял меня за руку. Поднес ее к губам и после паузы произнес:

–– Я не знаток и не вполне доктор, но мне кажется, что вы беременны, Сюзанна. Я прав?

Между нами повисла пауза. Слышно было, как бьются волны о берег, как ворчит Люк, подкидывая хворост в костер. Александр придвинулся еще ближе, встал передо мной на колени – я, сидевшая на складном стульчике, оказалась вровень с его лицом, и мы глянули друг другу глаза в глаза.

–– Я прав? – переспросил он, отыскав и легко стиснув обе мои руки.

–– Да, – шепнула я. – Вы правы.

Он сдавленно, едва слышно охнул, чуть отведя взгляд, будто эта догадка, хоть и была высказана им самим, все же оказалась для него большим потрясением. Некоторое время длилось молчание.

–– Похоже, я узнал об этом последним, – наконец вымолвил он.

–– Нет. Вовсе нет. Я еще и Маргарите не говорила об этом.

–– И что же… пока длился весь этот ужас с моей немощью, вы вынесли столько хлопот, не сказав никому ни слова?

–– Уверяю вас, доктор д’Арбалестье знал с самого начала. Без его советов и успокоительных порошков было бы трудно. Кроме того, Александр, разве у меня был выбор? – Я пожала плечами. – В то время приходилось бороться за вас, некогда было забивать голову малышом.

–– Ах, Сюзанна…

Не договорив, он прижал мою голову к груди, порывисто вдохнул запах моих волос. Притихнув, я не шевелилась, наслаждаясь этим покровительственным жестом защитника, чувствуя в настроении Александра те самые глубокие нежность и желание поддержать, какие только может испытывать мужчина к женщине. Потом прошептала, погладив его щеку:

–– Все в порядке. К чему сокрушаться о прошлом? Ребенок все выдержал, и я считаю благословением Божьим то, что он нам послан. Он, как и ваша рана… свел нас вместе вновь.

–– Да, конечно, но… честно говоря, любовь моя, его здоровье – это, увы, не единственное, что меня тревожит.

Его взгляд оставался озабоченным. Он снова поцеловал мои руки, прижал их к лицу, словно пытался собраться с мыслями, но беспокойство не отпускало его. Казалось, само представление будущего, которое он себе создал, было нарушено открывшимся обстоятельством, и он не знал, какое принять решение. Я молчала, полагая, что со временем он сам мне все объяснит. Александр, наконец, поднялся, протянул мне руку:

–– Пойдемте прогуляемся, дорогая. Как давно мы с вами не бродили вдоль кромки моря!

–– С охотой, – откликнулась я. Некоторая бодрость снова вернулась ко мне после отдыха за ужином, и я вправду хотела движения. – Надеюсь, на порцию кортиада я еще могу рассчитывать, мой бережливый и рачительный супруг?

–– Вам бы только смеяться, carissima. Дай Бог, ваш оптимизм поможет и мне понять, как поступить!

Я и мысли не допускала, что озабоченность Александра вызвана тем, что он в принципе огорчен известием о ребенке. Отношения между нами в последнее время были такие искренние и теплые, что ни о каких подводных камнях думать не приходилось. Подсознательно я понимала: если что и может серьезно беспокоить моего мужа, так это грядущая война. Мы находились в провинции, раздираемой междоусобицами: я, пятилетние девочки, кроха Филипп и этот нерожденный, самый беззащитный ребенок у меня под сердцем… Уже очень давно я думала о том, что Александр, если уж он сам выбрал для себя стезю мятежника, должен всерьез позаботиться о нашем переезде в Англию. Прежде такие мысли, если я их высказывала вслух, вызывали неодобрение. Теперь же ситуация так заострилась, что я сама ожидала от мужа подобного предложения. Если, конечно, его слова о желании начать все сызнова имели под собой какие-либо основания!

Однако я не хотела торопить события и, прогуливаясь с ним по песку вдоль морского берега, изображала полнейшие беспечность и легкомыслие. Никаких намеков или предложений с моей стороны – мне хотелось, чтобы он сам все предложил. Сжимая его руку, я смеялась, рассказывая о том, что беременна с начала июля, что, испугавшись поначалу, теперь очень хочу этого ребенка, что чувствую себя прекрасно и обещаю не доставлять хозяйству особых убытков своим аппетитом… Ветер играл лентами моей шляпы и светлыми локонами, я разрумянилась, глаза у меня сверкали счастьем, и поскольку Александр не сводил с меня зачарованного взгляда, убеждалась в который раз, что он влюблен, что его влечет ко мне, что он находит меня красивой и возбуждающей.

–– Ах, госпожа герцогиня! – сказал он наконец. – Ваши дары так щедры – вы дарите мне не только себя, но и второго наследника!

–– Может, и наследницу, Александр! Помните, мы мечтали об этом?

–– Нет, на этот раз желателен наследник. Назовем его Реми Кристоф, как звали моего отца… А уж потом будет девочка, черноглазое чудо, такое, как вы!

Мы стояли обнявшись, глядя, как красное солнце тонет в океане. Издалека доносились звонкие голоса близняшек, но, честно говоря, нам обоим не хотелось, чтобы кто-либо, даже дети, нарушал наше уединение. Бесконечная голубая гладь простиралась перед нами. Где-то там, в полутора сотнях миль отсюда, должно быть, белели дуврские скалы Туманного Альбиона, а еще дальше, как я знала, в полутора месяцах плавания от Бретани простирались бесконечные земли новых континентов и островов, луга, пустыни, прерии, незнакомые города… Мне казалось в этот миг, что перед нами вся земля, вся жизнь, полноценная и прекрасная, в которой нет ничего невозможного и недостижимого – столько сил давала нам любовь, которую мы испытывали сейчас друг к другу. От одного присутствия Александра, его объятий спокойствие поселялось у меня в душе. Даже гражданская война не казалась такой страшной, а будущее – неуправляемым, когда я ощущала его рядом.

–– Удастся ли нам, – шепнула я, – поплыть куда-нибудь так же беззаботно и свободно, как мы плавали на Корфу?

Он не ответил, только крепче прижал меня к себе.

–– Хотите сказать, что мы теперь слишком устали для таких приключений? – не без лукавства спросила я.

–– Нет. Скорее, слишком связаны обязательствами перед другими… Хотя, черт возьми, почему бы и не развязаться со всем этим на время?..

Он не договорил, но даже эти краткие слова в устах Александра дорогого стоили. На миг я ощутила себя победительницей в долгой борьбе за него, которую вела с роялизмом и долгом. Но поблаженствовать, сознавая это, мне не довелось, потому что муж обрушил на меня такой поток известий, что мне не осталось ничего другого, кроме как их энергично осмысливать.

–– Сюзанна, – начал он решительно, – вам многое нужно узнать. Поль Алэн ездил в начале сентября в Англию, вы были свидетельницей его возвращения. Но я еще не говорил вам, что в течение этого лета он вывез в поместье под Лондоном все наши картины, фамильные драгоценности и коллекцию камней Голконды… да и вообще все более-менее ценное, что было в Белых Липах и что мы хотели бы сохранить от разорения.

–– От разорения? Вывез в поместье? Какое поместье, Александр?

Я впервые слышала о каких-либо имениях дю Шатлэ за границей.

–– Небольшая усадьба в двух часах езды от Лондона, – терпеливо, хотя, как мне показалось, несколько смущенно пояснил Александр. – Блюберри-Хаус, очаровательный дом на берегу озера, усыпанном песчаными лилиями.

–– Вы арендуете его?

–– Да, король Георг несколько лет подряд позволял мне его арендовать, пока я пребывал в Англии. А прошлым летом дал разрешение на выкуп, коль скоро… словом, коль скоро мне и Жоржу Кадудалю, по всей видимости, суждено часто пользоваться гостеприимством английской столицы.

–– Вам и Жоржу Кадудалю? То есть вы купили его вскладчину, что ли?

–– Нет. Но, поскольку поместье куплено из необходимости принести пользу роялистскому делу, для господина Кадудаля там всегда будут открыты двери. Кроме того, он почти наш родственник – крестный отец Филиппа.

Блюберри-Хаус, дом среди лилий… Я пыталась обдумать то, что услышала. Для меня было полнейшим сюрпризом узнать, что Александр, оказывается, не только думал о нашем отъезде, но даже позаботился о достойном жилище в Англии. Понятно, что в этой покупке были использованы деньги английского правительства, иным способом делать такие приобретения Александр вряд ли мог.

Однако, если оставить вопрос финансов, что-то во всем этом было не до конца понятно. Во-первых, я как-то совсем не предполагала в муже такую предусмотрительность: подобная забота превосходила все ожидаемое. Во-вторых, усилия герцога, направленные на оседлый образ жизни в Англии, указывали на то, что Белым Липам, очевидно, грозит крах, и это казалось ужасным!

–– Вот как, значит, вы уверены, что Белые Липы обречены?! – вскричала я в испуге.

–– Ну, что еще за выдумки! Меньше всего на свете я хотел вас испугать.

Сжимая меня в объятиях, закрывая от сильного океанского ветра, он принялся меня успокаивать:

–– Ничего подобного у меня и в мыслях не было. Да я и не пророк, чтобы предвидеть заранее исход войны и судьбу нашего замка… Но я знал, как вы боитесь за себя и детей, пока я воюю против Республики. Да и что говорить, у меня самого за вас сердце всегда было неспокойно. Сейчас затевается новое противостояние. Я был бы глуп, если б надеялся, что шуаны смогут в одиночку сокрушить синих. Самое большее, чего мы можем достичь, – это мира и нашего собственного порядка для Бретани, да еще прекращения притеснений священников. Но и за эти победы придется пролить реки крови. Поэтому…

Он помолчал, будто подбирал слова, чтобы выразиться мягче.

– Поэтому я позаботился о своей семье, и предложение короля Георга оказалось как раз кстати.

–– Вы занимались этим делом летом, когда я была в Сент-Элуа?

–– Да. Я передам вам документы, прежде чем уеду.

–– Так что же, получается… вы даете мне добро за отъезд с детьми в Англию? Сейчас, уже в начале войны?

Воцарилась пауза. Повернув голову, я пытливо вглядывалась к лицо Александра, сама не зная, поддержу или нет эту идею немедленного отъезда. Разумеется, в доме под Лондоном я обрела бы спокойствие. По крайней мере, хотя бы физически для меня и детей не было бы никакой угрозы. С другой стороны – как же быть с мыслями о судьбе Александра? Мы будем разлучены не только войной, но и милями морской глади!

–– Острой необходимости ехать пока нет. Но в Блюберри-Хаус вы сможете спокойно выносить ребенка, любовь моя, – весьма рассудительно сказал он, выразив то, о чем думала и я сама. – Мне кажется, это главное сейчас.

–– Да, но мы будем разлучены, и я… Ах, Александр, мой дорогой, я изведусь от тревоги за вас!..

Мой возглас трагической ноткой повис в воздухе. Я прошептала:

–– Письма будут приходить так редко… И вид каждого нового корабля в гавани будет повергать меня в ужас, так я буду бояться получить плохие вести!

Он не отвечал, хотя было видно, что мои слова тронули его. Похоже, это была именно та моя жалоба, на которую ему нечего было сказать. Да и потом (я и сама поняла всю свою непоследовательность), разве здесь, в Бретани, вести будут поступать часто? Разве вид каждого нового всадника с письмом не будет вызывать у меня столь же сильный мороз по коже?

–– Блюберри-Хаус, – повторила я растерянно. – Красивое название. Что это значит по-английски?

–– Черничный дом. Он невелик, но местность весьма живописна. Рядом Эшдаунский лес… оттуда к усадьбе иногда подходят косули с детенышами.

–– Я совсем не знаю английского.

–– Это не беда. Вся английская знать говорит по-французски так, будто воспитывалась в Сен-Сире.

Я представила зеленые английские газоны, трепетных оленят на них, белые песчаные лилии – возможно, подобные тем, что благоухали на Корфу… подумала о том, что, будь я в Англии, у меня будет много возможностей видеться со старшим сыном, и это наполнило меня счастливыми надеждами. Но потом в памяти мелькнуло красивое породистое лицо графа д’Артуа, искаженное гневом, и я вздрогнула: все-таки расстались мы скверно, отношений не выяснили, и он, живущий в Англии, наверняка считает меня мошенницей. Что хорошего ждет меня от встречи с ним?

Кроме того, когда я подумала о Сент-Элуа, бретонском изумрудном побережье, тумане, cоленом ветре, солнце, воздухе, от сожаления и ностальгии у меня болью обожгло сердце. Я сжала руку Александра:

–– Нет.

–– Что «нет», дорогая?

–– Отложим это на последний момент. На самый-самый что ни на есть последний. На тот миг, когда оставаться во Франции не будет уже ни малейшей возможности.

–– Вы сейчас противоречите сами себе. Вам же всегда хотелось уехать, разве не так?

–– Да. Хотелось. До тех пор, пока я не представляла себе это так реально.

Помолчав, я прошептала:

–– Я никогда не была эмигранткой. Мне довелось пройти через все ужасы революции, однако эта чаша меня миновала. Думаю, это не так легко.

Он согласился, погладив мою щеку:

–– Это правда. Если вам придется-таки попасть в Лондон, уверен, вы встретите множество версальских подруг, до сих пор тоскующих по Франции, хотя со времени отъезда прошло уже десять лет.

Я внимательно взглянула на него:

–– Признайтесь, Александр: именно по этой причине вы готовы сражаться до последнего, только не уехать?

Он некоторое время молча глядел, как серебрится лунная дорожка на водной глади, потом приглушенно ответил:

–– Отчасти – да. Я француз и не дам себя отсюда так легко изгнать.

Солнце давно уже село, на воде исчезали последние его отблески. Звезды зажигались на небе, темнели и тяжелели облака. Становилось прохладнее. Издалека доносились голоса Вероники и Изабеллы, играющих в волан. Филипп, наверно, уже давно спал под присмотром Марианны. Пора было возвращаться к детям.

Александр набросил мне на плечи свой камзол, осторожно взяв за руку, повел по берегу.

–– Пойдемте, саrissima. Пора. Согреемся кортиадом.

Я спросила мужа, пока мы приближались к нашей стоянке, когда ему предстоит уехать.

–– Через неделю, – ответил он. – В День всех святых мы получим благословение священника и покинем Белые Липы.

–– А нет ли возможности остаться до середины ноября? Все-таки вы совсем недавно оправились от ран.

Я имела в виду еще и то, что в середине ноября Александру исполняется сорок лет – мне очень хотелось быть в этот день с ним рядом. Но ответ был короток:

–– Нет, Сюзанна, такой возможности нет.

Я подавила вздох. Герцог попытался меня приободрить:

–– Не грустите, милая, я вам даю клятву, что мое пятидесятилетие мы уж точно встретим вместе. А сорок лет – это такая нелепая дата. Не молодость уже и еще не старость – ну ее, что тут праздновать?

К нам уже бежали девочки, наперебой крича о том, какие великолепные они собрали ракушки на морском берегу. Воспользовавшись моментом, Александр в последний раз крепко прижал меня к себе и, поцеловав в губы, чуть хрипло шепнул:

–– Я был ранен, конечно… и еще не готов к очень уж громким подвигам. Но твое присутствие, дорогая, вливает в меня недюжинные силы.

–– Что это значит?

–– Это значит, что раненый воин за неделю до отъезда так окреп, что готов пылко овладеть собственной любимой супругой. Если супруга, конечно, тоже вполне здорова.

Меня потрясло это заявление: я совсем не ожидала, что Александр оправился до такой степени! Но, с другой стороны, в его хриплом шепоте было столько чувственности и нетерпения, что я сама ощутила внутри подзабытую уже за эти месяцы дрожь страсти. Я засмеялась, довольная тем, что желание не уходит из наших отношений:

–– Супруга здорова. Ее спальня всегда открыта для вас, о доблестный воин.

Девочки настигли нас, оглушили разговорами, и наша интимная беседа была прервана. Мы зашагали быстрее, к Люку, который ждал нас с ароматным рыбным супом, но руки наши не разомкнулись, и в этом теплом сплетении пальцев я предвкушала все те радости, которые всегда дарила мне телесная близость с Александром – единственным мужчиной в мире, который делал меня счастливой одним своим прикосновением.

3

1 ноября я впервые сняла траур, который носила по старому герцогу дю Шатлэ.

Нет, конечно, я и раньше не ходила исключительно в черном, но все же в моем гардеробе преобладали темные цвета. За восемь с лишним месяцев они утомили меня морально, и сейчас, в день отъезда Александра, я почувствовала настоятельную потребность переодеться во что-то более приятное. Во-первых, беременным женщинам полезна радость, во-вторых, я не хотела, чтобы день проводов герцога был омрачен хоть какими-то признаками траура. Я гнала от себя любые мысли о том, что с войны, бывает, не возвращаются. Мы расставались ненадолго, я была уверена, и впереди нас ждала долгая-долгая и счастливая семейная жизнь – если не во Франции, так в Англии.

Последнее было, на мой взгляд, более вероятно. В то, что шуаны смогут победить Республику, я, конечно, очень мало верила. Хоть сколько вокруг велось разговоров о том, что им помогут англичане, что принцы крови высадятся в Бретани с многотысячным войском и сокрушат синих, все это не вызывало у меня особого доверия. За последние десять лет я слышала тысячи таких разговоров, и теперь предпочитала помалкивать, лишь пожимая плечами. Возможно, я гораздо лучше, чем бретонцы, знала, насколько глубоко революция пустила корни в умах французов. В годы террора я жила в Париже и видела, как он изменился: мне было ясно, что возврата к Старому порядку нет и не будет. О нем можно было сколько угодно сожалеть, но он исчез без шанса на возвращение, оставив своим приверженцам лишь вздохи и иллюзии.

Таким образом, огонек моей надежды на светлое будущее поддерживался только перспективой жизни в Англии. Образ Блюберри-Хауса, дома среди лилий, раздул из этой искорки целый костер. Я даже планировала взять несколько уроков английского, ведь нехорошо жить в стране без какого-либо умения изъясняться… Я молилась о том, чтобы Александр достойно исполнил свой долг чести перед Бурбонами (ну, раз уж от этого долга было не отвертеться), вернулся живым и нашел себя на какой-либо более безопасной военной или дипломатической службе. Через несколько лет, когда режим Директории совсем себя исчерпает, а коалиция сокрушит республиканские армии, неизбежно встанет вопрос о монархии во Франции – вот тогда мы и вернемся.

Мысли мои были вполне оптимистичны, и под стать им я выбрала коралловое платье. Но этот яркий цвет мне не очень-то сейчас подошел – слишком подчеркивал бледность лица и круги под глазами. Увы, беременность все же меня не красила. Я пришла к выводу, что мне нынче подойдут более спокойные цвета, и надела платье мягкого серо-жемчужного оттенка, простое, с завышенной талией. В качестве верхней одежды с этим нарядом будет отлично сочетаться изящный просторный спенсер английского покроя.

Марианна причесала меня согласно новой моде: золотистые завитки надо лбом, основная масса волос поднята вверх и заколота декоративной иглой а ля грек, концы тоже завиты и пышно уложены с небрежной живописностью – прическа очень мне шла и подчеркивала красивые линии шеи. Едва служанка отложила гребень, скрипнула дверь, и звон шпор раздался позади меня.

Я увидела в отражении зеркала своего мужа и знаком отпустила горничную.

Александр стоял посреди спальни, не сводя с меня глаз. Я сразу поняла, что он пришел проститься. На голове у него была черная широкополая шляпа, украшенная пером, складки темного плаща ниспадали, скрывая отвороты высоких ботфорт, за пояс с массивной серебряной пряжкой, стягивающий кожаную портупею, были засунуты пистолеты. Под плащом угадывалась длинная шпага.

Я шагнула к нему. И он тоже двинулся ко мне, порывисто наклонился и коснулся губами моих губ.

–– Уезжаете? – прошептала я, поднимая на него глаза.

–– Да. Люди уже ждут меня.

–– Ваш брат тоже готов?

–– Нет. Он задержится здесь еще на неделю, присмотрит за замком.

Во дворе действительно было шумно. В спальню долетало ржание лошадей, разговоры шуанов. Александр улыбнулся:

–– Анна Элоиза меня благословила – словом, все, как полагается.

–– Это радует, – проговорила я, гладя его по щеке.

–– Теперь очередь за вами, carissima.

Не отвечая, я обхватила его обеими руками, сильно прижавшись лицом к его портупее. Я вдыхала его запах, такой родной и возбуждающий, и, казалось, не могла насытиться. Перед этим часом разлуки мы провели несколько ночей в одной постели. Он был еще не совсем здоров и не совсем силен, но, овладевая мною, обрушивал на меня столько неистовых и терпеливых ласк, был так изощрен и изобретателен, что сейчас во мне была по-женски удовлетворена каждая клеточка тела – всю меня он словно напоил наслаждением. Даже в этот миг, вспоминая об этом, я могла почувствовать внутри себя сладкие судороги. Второго такого мужчины на свете нет. И вот мы должны расстаться… о Боже, как же мне отдать его, отпустить на смерть?!