Низвергая сильных и вознося смиренных. Kyrie Eleison

Манассия и Бозон согласились с королём, не удержав, однако, тяжёлых лицемерных вздохов.

– Ближайшие два месяца решат нашу судьбу на годы вперёд. Мы сильны тем, что мы семья. Крепкая семья. Они же все разъединены, и каждый думает только о себе. А я думаю о вас, Бозон, и о вас, Манассия, и хочу устроить вашу судьбу так же благополучно, как и судьбу вашего племянника и брата Теобальда Сполетского.

– Хвала вам, государь! Мы служим вам! – воскликнул Манассия, и Бозон также не замедлил к нему присоединиться.

– Ну а теперь, друзья, пожалуйте вернуться за стол. Нас ждут радости души и сердца! Эх, дорогой племянник, не делайте такое оскорблённое лицо, вы сами выбрали свой жизненный путь. Так что вам к молитвам, а нам уж с вашим дядей разрешите отдохнуть в объятиях Вакха и Венеры, – сказал Гуго и расхохотался, увидев, как смиренный епископ при упоминании языческих имён начал осенять себя знамением.

Эпизод 13. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(октябрь 928 года от Рождества Христова)

Очередной ночной кошмар пробудил Розу от сна. Явь оказалась не лучше забытья, она увидела, что лежит под грубым, залитым вином столом, в окружении пьяных мужских и женских тел. Память безжалостно напомнила ей все обстоятельства вчерашнего омерзительного вечера. Вернувшись с каких-то переговоров, её новый хозяин быстро позвал её к себе за стол, где помимо них продолжил свой ужин его родной брат. Гуго очень скоро догнал по своему состоянию большинство своих гостей и, придя в необыкновенное возбуждение, начал грозить всем своим умозрительным недругам, очевидно проплывающим где-то в притолоках приёмной залы. Затем – какая беда! – его внимание переключилось на неё, Розу. Потребовав внимания гостей, он выволок её за волосы к пиршественному столу, сорвал все её одежды, заставил вскарабкаться на стол и встать там на четвереньки. Все благородные сеньоры повскакали со своих мест и окружили её, отвешивая комплименты, на которые только их пьяное сознание было способно.

– Позвольте представить вам, мои дорогие друзья! Сенатрисса великого Рима, герцогиня Сполетская, маркиза Тосканская, её беспутное высочество Мароция Теофилакт! – кричал Гуго.

Многие рыцари подняли гогот и одобрительно кивали головой, и в самом деле находя сходство Розы с какой-то неведомой ей сенатриссой.

– Да, да, друзья! Вы можете смеяться и говорить, что я пьян. Конечно, это не она! Но кто из вас сомневается, что настанет тот день, когда она вот так же будет стоять в этой позе перед вами и умолять вас взять её. Ведь ты умоляешь? – Гуго наклонился к ней и больно скрутил в узел её волосы.

– Да, да, мой кир, умоляю, – поспешила ответить Роза, чувствуя как десятки липких рук бесстыдно шарят по её телу.

Однако Гуго, на её счастье, видимо, оказался довольно брезглив и посему быстро пресёк нахальные домогательства вассалов. Своей вещью может распоряжаться только он – либо другой, но по его личному разрешению. Так заявил король.

Гости несколько разочарованно потянулись к своим местами, однако король вновь завладел их вниманием. Также взобравшись на стол, он встал перед Розой, приподнял её за волосы и, вновь поставив на колени, заставил ублажать себя.

– Вот так я сделаю и с тобой, римская шлюха! – закричал он, к новому восторгу своих вассалов.

Поведение своего короля гости расценили как сигнал к освобождению от всяких приличий, и вскоре все пространство пиршественной королевской залы заполонила дикая оргия, достойная времён Мессалины. Роза пыталась, как могла, заслужить признательность короля, несмотря на то, что тот время от времени лил ей на голову вино и всё выкрикивал какие-то угрозы и ругательства по адресу неведомой, но, очевидно, сильно досаждавшей ему Мароции.

Потом наступил тяжёлый пьяный сон, сквозь пелену которого Роза ощутила, как кто-то вновь воспользовался ею, но она уже не понимала, король ли это или кто-то из его осмелевших друзей. Во сне она увидела площадь, залитую лунным светом. На площади была установлена виселица, и усердный палач всё проверял и проверял надёжность конструкций. Вскоре раздался нестерпимый трубный хор, и Роза увидела, что какого-то человека, чьё лицо закрывалось капюшоном, ведут на казнь. «Король, это король» – вдруг заговорили в толпе, и злобная радость охватила Розу. Сжигаемая ненавистью, она опередила толпу, также жаждавшую мщения и бежавшую к ведомому на казнь. Роза успела первой и, сорвав капюшон с осуждённого, узнала в нём своего отца…

Она тяжело приподнялась из-под стола, отыскала среди живого и неживого мусора своё платье и села на длинную скамью. Голова раскалывалась от выпитого насильно вина, всё тело ныло от оскорблений, нанесённых ему, а также от холода и жёсткости каменных плит пола. Никто из гостей даже не шевелился, и только многоголосый храп отличал представавшую перед глазами панораму от последствий жестокой баталии. Слуги не посмели разнести цвет рыцарства лангобардского и бургундского королевств по своим покоям, поскольку, во-первых, вечером это было небезопасно, по причине не в меру разошедшихся господ, а во-вторых, непрактично, ибо все проблемы, связанные с пробуждением и выздоровлением хозяев, поутру распространились бы по всему замку. В итоге пиршественная зала дворца, вместившая в себя «элиту» обоих королевств, сейчас представляла собой одну зловонную клоаку, и бедная Роза с содроганием и брезгливой тошнотой оглядывалась вокруг себя. Рядом с ней на голой девице лежал какой-то барон, в порыве заставляющей всё забыть страсти, а может, в силу осторожности так и не снявший со своего пояса кинжал. Отчаянная мысль вдруг овладела Розой, и она начала оглядываться по сторонам, ища короля. Однако того, видимо, всё-таки унесли в спальню его верные придворные, и возможности отомстить за себя не представлялось никакой. Роза всхлипнула и начала читать молитвы то к Господу, обошедшему своим вниманием сей грешный пир, то к отцу, который даже ради неё не посмел нарушить своей, такой глупой и никчёмной, клятвы.

Внезапно за колоннами залы она увидела тень от чьей-то невысокой фигуры. Сначала она подумала, что это кто-то из ненадолго воскресших гостей, однако фигура держалась ровно и, по-видимому, не стремилась себя обнаруживать. Фигура проплыла от одной колонны к другой, ближе к ней, затем ещё несколько раз повторила этот манёвр и остановилась напротив неё. Роза напрягла всё своё внимание и вновь оглянулась на кинжал, спасительно торчавший на перевязи пьяного барона.

Фигура поманила её к себе. Роза отрицательно мотнула головой. Фигура умоляюще сложила ладони и осенила себя крестом. Роза, поколебавшись и рассудив, что после вчерашнего мало что в этом мире её может сильнее напугать, осторожно вытащила кинжал и поднялась навстречу незнакомцу. Тот вначале покачал головой, но, видя настрой Розы, примирился с кинжалом в её руке.

Роза подошла к колонне, и фигура сняла со своей головы капюшон, обнажив лисью физиономию с глубокими морщинами и живыми, перебегающими с места на место глазами.

– Узнаёте ли вы меня, дитя моё?

Она вгляделась в его лицо и чуть не вскрикнула. Фигура жестами умоляла её держать себя в руках. О, Роза ошиблась, считая вчерашний день самым страшным в своей жизни. Да, был на её памяти ещё один день, который она хотела бы забыть навсегда!

– Ваше преподобие!

– Тсс, ни звука, дитя моё, покуда мы не покинем сие зловонное место. Следуйте за мной и не бойтесь зла и вреда для себя.

Они вышли за пределы пиршественной, и Гвидолин отвёл её в одно из помещений первого этажа. В помещении, заваленном пергаментными свитками, никого не было, и только одна плавающая в масле свеча уныло освещала холодные угрюмые стены.

– Дитя моё, дитя моё! Господи, отчего Ты сдержал гнев Свой на хулителей Твоих? – заговорил, причитая, Гвидолин.

– Вы один из друзей короля, ваше преподобие? – предполагая самое худшее от святого отца, спросила Роза.

Лицо Гвидолина перекосилось от злобы.

– «Друзей»? Отнюдь, отнюдь! Если выстроить к нашему обожаемому королю очередь из всех живущих и расставить их в порядке симпатии к королю, то, уверяю вас, я окажусь самым последним. И не приписывайте мне несуществующих титулов, ибо он всё отнял у меня! Он и папа Тоссиньяно, да сгорит его душа в вечном пламени ада!

Роза вздрогнула.

– Зачем вы позвали меня… святой отец?

– Милое, доброе, безотказное создание, – прошептал Гвидолин, – я отомщу и за тебя тоже. Ты ведь хочешь отомстить ему?

Роза молчала. Этот скрюченный, с грязными пальцами и полубезумным взором Гвидолин вселял в её душу страх едва ли меньший, чем король.

– Мы отомстим ему, дитя моё!

– Вы поможете мне бежать? – воскликнула Роза, не в силах сдержать радость от своей догадки.

Гвидолин покачал головой, и радость несчастной девушки тут же угасла.

– Нет, я уйду один. Меня никто не хватится, а хватится, так не будет искать. Другое дело ты, дитя. Тебя будут искать, за тобой будут гнаться, как гонятся на охоте собаки за бедным серым зайчиком, и горе тебе, если ты попадёшься им в зубы.

– Пусть так, но умоляю вас взять меня с собой.

– Тебя не выпустят даже за пределы города. Везде, по всем улицам Павии рыщут ищейки Сансона, графа дворца.

При имени Сансона Роза ещё раз вздрогнула.

– Что с тобой, доченька?

– Это граф Сансон похитил меня для нашего короля.

– Плохо, дитя моё, очень плохо. Ты не первая и, наверное, не последняя, на которую наш любвеобильный король положил свой похотливый глаз. Но ты из благородного рода, и ты заслуживаешь иной участи, ты заслуживаешь почёта и уважения. И я помогу тебе. Дай мне какую-нибудь вещь – вещь, которая принадлежит только тебе и по которой о тебе вспомнят твои друзья, когда я покажу им её.

Роза сняла со своего платья фамильную перламутровую брошь в позолоченной раке.

– Чудесно, дитя моё. Именно то, что нужно, – радостно зашипел Гвидолин, пряча брошь у себя.

– Но у меня нет друзей, – сказала Роза. – Найдите моего отца, судью Вальперта.

– Ваш отец благородный милес, бедное дитя. Пожалуй, слишком благородный для нашего грешного времени. Он всё так же, повинуясь глупой клятве, сидит в лесной глуши возле Ирменгарды, но его отныне караулят люди Гуго. Они не дадут ему и мне уйти подобру.

– Тогда, быть может, благородный мессер Эверард? – с надеждой в голосе спросила Роза.

Гвидолин поднял вверх указательный палец, на ободке ногтя которого красовался чёрный земляной венец.

– Вот! Вот кто нам нужен, моя милая! Он ведь состоит королевским апокрисиарием в Риме?

– Кажется, да, – неуверенно сказала Роза.

– Рим и новый папа, да поддержат все его деяния ангелы небесные, наша основная надежда. Пусть новый папа говорит обо мне что угодно, я-то знаю, для чего ему это понадобилось, и не держу на него зла. Если вы позволите, дитя моё, я состригу локон с вашей прекрасной головки и преподнесу в подарок мессеру Эверарду.

Роза немного поколебалась, ибо отдавать свои волосы незнакомым людям в те времена, как и сейчас, считалось поступком легкомысленным и опасным, поскольку волосы могли быть использованы для какого-либо чародейства. Однако она вновь вспомнила о своём положении и в очередной раз грядущие опасности не показались ей слишком страшными по сравнению с действительностью.

– А теперь возвращайтесь скорее в приёмный зал. Наши благородные сеньоры очень скоро начнут просыпаться, и ваше отсутствие может быть обнаружено. И конечно, ни слова о нашей встрече, если только вы хотите вырваться отсюда.

Роза покинула канцелярию и начала подниматься наверх по винтовой лестнице. По дороге она услышала чьё-то пыхтенье и приглушенные стоны, раздававшиеся где-то впереди. Очевидно, гости и их подруги уже в самом деле проснулись. Будь что будет, но ей надлежало ускорить шаг и прошмыгнуть перед не знающими ни похмелья, ни усталости любовниками.

Быстро прошмыгнуть не удалось. Роза остановилась, словно излишне любопытная жена Лота22, и в немом удивлении несколько секунд наблюдала за стараниями преподобного отца Манассии, пока тот не повернул к ней свою массивную голову.

– Я вышибу тебе мозги, тварь, если ты только заикнёшься об этом! – рявкнул добродетельный священник, и Роза стремглав побежала прочь. Для едва начинающегося утра потрясений было уже более чем достаточно.

Эпизод 14. 1682-й год с даты основания Рима, 9-й год правления базилевса Романа Лакапина

(24 декабря 928 года от Рождества Христова)

– Итак, бесконечно дорогая моему сердцу сестрица, я слушаю тебя внимательно. В зависимости от того, что именно и как ты будешь говорить, я решу, являешься ли ты пособницей моих врагов или они использовали тебя, рассчитывая на твою непроходимую тупость.

После столь многообещающего начала Мароция откинулась на подушки широкой кровати и стала сверлить взглядом своих тёмных глаз сжавшуюся в жалкий комок Теодору. Опасения последней подтвердились, встреча с сестрой ничего хорошего не обещает. С некоторых пор Теодора вообще перестала испытывать удовольствие от посещения Замка Ангела. Вот и сегодня у Теодоры мгновенно испортилось настроение, как только она получила на руки требовательный приказ ещё до заката солнца прибыть в замок сестры. Весь свой путь, от Авентина до Ватикана, Теодора просидела в носилках в глубочайшем раздумье, рассеянным взглядом наблюдая из-за занавесок за оживлёнными людскими ручьями, стекающимися к собору Святого Петра. До последних слов сестры Теодора робко надеялась, что та позвала её к себе на помощь ввиду своего неважного самочувствия, находясь на последнем месяце беременности.

– Я теряюсь в догадках, дорогая моя сестра, о причинах вашего неудовольствия мной и о теме того, о чём вы просите меня рассказать. Я всегда являлась и являюсь верным вам другом, слугой, всем сердцем преданным вам, а также Его Святейшеству папе Льву…

– Папа Лев скончался вчера вечером.

– Ах!

– Вы так вздыхаете, будто до вас эта новость дошла только что.

– Это так и есть, и я, сестра…

– Послушайте, Теодора, неужели вы не увидели ничего необычного в несметных толпах черни, идущей сейчас к Ватикану?

– Но ведь сейчас рождественские праздники, и я…

– Иногда я даже завидую вам, сестра. Завидую вашему таланту, если таковым это можно назвать, не замечать того, что вокруг вас происходит. Без мозгов, наверное, действительно проще жить.

Теодора резко выпрямилась, и глаза её метнули искры.

– Ого! Вы обиделись? Но мне плевать на ваши обиды, Теодора! Я требую, чтобы вы рассказали мне, откуда при вашем дворе появился отшельник без имени, назвавший себя Последним из рабов Иисуса.

Фигура Теодоры приняла прежний покорно-испуганный вид.

– Я жду. – Мароция для своего удобства поправила подушки, причём это далось ей путём немалых сил. До родов, по расчётам врачей и её собственным прикидкам, оставалось недели две-три. Как человек на редкость наблюдательный, она не могла не заметить, насколько протекание этой беременности у неё отличалось от прежних, в результате которых на свет родились уже четверо сыновей. Никогда, никогда до этого растущее в её чреве дитя не отнимало у неё столько красоты. Сейчас же, день за днём глядясь непрерывно в тусклое медное зеркало, она видела всё новые свидетельства таких хищений со стороны новой, зарождавшейся в ней, жизни. Печальная догадка уже давно мучила её, но она до сего дня отгоняла прочь невесёлые мысли о том, что ей не повезло именно тогда, когда повезти более всего было нужно.

– Этот святой человек прибыл ко мне вместе с людьми королевского апокрисиария, точнее, человека, который был апокрисиарием до мессера Эверарда Гецо, – начала Теодора.

Мароция кивнула головой, приободряя сестру и показывая свою удовлетворённость начавшимся покаянным монологом Теодоры. Разумеется, она уже знала от городской милиции, с лета этого года подчиняющейся её сыну, обо всех обстоятельствах появления святого отшельника в Риме. Теперь она только сверяла показания.

– Что за переписку вы ведёте с королём, сестра? И почему вы сочли необязательным посвящать меня в подробности ваших писем? – спросила Мароция, прекрасно зная ответ, но тем не менее максимально ужесточив выражение глаз, направленных на Теодору.

Та несколько секунд провела в нерешительном и губительном для себя молчании.

– Я пыталась сделать самостоятельно то, что мне было обещано, но не исполнено вами, сестра, – наконец проговорила она.

– А именно?

– Я направила королю письмо, в котором… предложила ему свою руку.

– Сама? Предложила сама?!

Мароция с нескрываемым презрением окинула взглядом Теодору. Щёки у той вспыхнули кровавым румянцем, полные белоснежные руки крупно задрожали.

– Любая мысль и желание, Теодора, приобретают тысячекратную ценность, когда высказываются в нужное время и при нужных обстоятельствах.

– Я думала, вы забыли обо мне, вы перестали заботиться обо мне! Ведь ты же обещала! – Лепет Теодоры был сбивчив, голос готов был сорваться на плач.

– Что за овечье блеяние я сейчас слышу? Как ты посмела писать что-то королю и что-то ему предлагать за моей спиной? Каким образом, интересно, ты намеревалась исполнять желания Гуго без меня?

– Я боялась упустить момент, я думала, что главное – открыть для короля перспективы брака со мной. Ведь ты не отказала бы мне, если бы я тебе вернула твоё Сполето?

Мароция, не найдя ничего в ответ, в гневе швырнула в сестру одну из своих подушек, но тут же на мгновение насторожилась, испуганно прислушавшись к своему чреву. Теодора же, получив в лицо подушкой, воспользовалась, однако, замешательством сестры и бросилась перед той на колени. Поймав её руку, она стала осыпать её жадными поцелуями.

– Прости меня, милая, любимая сестра моя! Да, я дура, неисправимая дура, но, видит Бог, я никогда не хотела тебе зла. Ведь ты же знаешь это, знаешь? Я клянусь, что не сделаю более ни шага, не посоветовавшись с тобой. Я выполню всё, что ты пожелаешь, ведь ты же знаешь, что я никогда не отказывала тебе, даже когда ты просила…

– Довольно, прекрати! – Мароция успела остановить монолог сестры, начинавший приобретать опасные интонации. – Посмотрим, как ты держишь своё слово. Сейчас мне нужна от тебя помощь в проведении скорейших выборов нового папы, скорейших, пока Рим не наводнили бургундские священники, в обилии расплодившиеся усилиями Тоссиньяно. Увы, я теперь не могу организовывать всё сама, а мои сыновья ещё слишком неопытны. Я могу рассчитывать на тебя?

– Как на саму себя! – крикнула Теодора и вновь замучила поцелуями изящную руку своей сестры.

– Но отчего умер несчастный папа Лев? – вдруг вспомнила Теодора. – О, милая, представляю, как сейчас разрывается твоё сердце, как ты тоскуешь о нём! Я буду молиться за душу его, так рано нас покинувшую! Но отчего ты интересуешься ещё и этим святым отшельником? Он разве имеет к этому какое-то отношение?

Мароция начала неспешно и обстоятельно рассказывать сестре о событиях последних дней, исподволь по-прежнему наблюдая за её реакцией. Семь дней назад, накануне Рождественского поста, в Рим вместе с королевским посольством прибыл неизвестный отшельник из числа тех святых людей, что в обилии тогда селились на труднодоступных скалах Апениннских гор, где вели свои дни исключительно в молитвах к Господу и в истязаниях тела своего разными изощрёнными методами, от лишения всяческой одежды до бичевания и разведения язв. Житие этих людей всегда вызывало благоговейный трепет у суетных мирян, и появление такого рода отшельника на городских улицах, как правило, истолковывалось как великое проявление благостной воли Господа, заставившее этих просветлённых людей снизойти к грешникам с наставлениями и укоризной, проистекающими, несомненно, всё равно что из самих Божьих уст. Кроме того, возвращение отшельника в мир свидетельствовало о грядущих потрясениях и скорбях, грозящих миру, о переполнении чаши Небесного терпения.

Войдя в Рим, святой отшельник покинул королевский обоз и нашёл себе пристанище на берегу островка Тиберина, в том самом месте, где более тридцати лет назад был кощунственно сброшен в Тибр труп папы Формоза. Первым делом отшельник обильными слезами омыл память несчастного понтифика, пообещав все известные муки ада, а также им самим лично придуманные, всем осквернителям его останков. Следующие два дня он провёл на том же самом месте, творя нескончаемые молитвы, прерывающиеся лишь на грозные обличения проходящих в этот момент по мосту Фабрициуса купцов, жонглёров и особенно куртизанок, в то время густо населявших квартал Трастевере. Мало-помалу к нему начал стекаться любопытный римский люд, привлечённый благопристойным и строгим поведением отшельника. Как его ни просили, он так и не назвал своего имени, что, впрочем, среди отшельников было в порядке вещей, и лишь попросил называть себя Последним из рабов Иисуса.

На третий день своего пребывания в Риме он получил приглашение от Его Святейшества. Во все времена люди, облечённые всеми властными атрибутами, завоёванными или благоприобретёнными, вкушающие все самые сладостные плоды от своего льготного расположения в мироустройстве, испытывали странное и стыдливое чувство, похожее на чувство вины или, если хотите, комплекс собственной неполноценности, при виде самых сирых детей природы, достойно нёсших свой крест. Отчего-то сильные мира сего неудержимо стремились к общению с париями общества, пытаясь получить их расположение и заручиться поддержкой тех, кто перед Страшным судом предстанет со спокойной душой и блаженной улыбкой на устах. В своё время так поступала и Мароция, приложив немалые усилия, чтобы угодить Одону Клюнийскому, так что неудивительно, что папа Лев, лучше других сознающий свою собственную суетность, поспешил облагодетельствовать косматого, никогда за свою жизнь не мывшегося оборванца, одежда которого едва прикрывала срамные места, а лоб был стёрт до крови от частого соприкосновения с грубой поверхностью сабинских отрогов.

Мароция также присутствовала при этой аудиенции, вполуха слушая разглагольствования папы и отшельника о Слове Божьем, и только время от времени подносила к своему чувствительному носу склянку с розовой водой, чтобы немного утихомирить нестерпимый запах благочестия, густыми ядовитыми волнами доходящий до неё от Последнего из рабов. Однако она тут же встрепенулась и по-другому взглянула на отшельника, когда святой человек заговорил о желании собственными глазами увидеть останки покойного папы Иоанна Десятого и помолиться над ними за весь этот грешный мир.

– Что за странная просьба, брат мой? – не меньше Мароции удивился папа.

– До ушей братьев моих, славящих Господа нашего каждое мгновение своего существования, а также до ушей моих собственных дошли прискорбные и, вероятно, клеветнические вести о том, что Его Святейшество, папа Иоанн и по сию пору находится в добром здравии, но ограничен в свободе своей. Братья мои послали меня с наказом удостовериться и успокоить всех нас в том, что город Рим и правитель его по-прежнему находятся одесную Господа нашего, управляющего Церковью Своей через наместника апостола Своего. К этой просьбе присоединяются и святые братья из благословенного и защищаемого самим Иисусом Клюнийского монастыря.

Папа Лев украдкой взглянул на Мароцию. Та еле заметно покачала головой. Папа улыбкой в ответ попытался успокоить её.

– То есть вы допускаете мысль, что вы сей момент разговариваете с человеком, узурпировавшим Апостольский престол?

Мароция кивком головы поддержала выпад Льва.

– Мне достаточно было краткого общения с вами, Ваше Святейшество, чтобы понять, что данная ситуация могла возникнуть только при полном вашем неведении.

– Где же, по-вашему, сейчас может находиться папа Иоанн?

– Об этом ведает Господь, но не последний из рабов его. Однако что удерживает вас от удовлетворения моей просьбы, точнее просьбы братьев, меня сюда приславших?

Папа вновь взглянул на сенатриссу. Та кусала губы, признавая сильную аргументацию отшельника. Но Лев сам нашёл выход:

– Не уподобимся ли мы презренным язычникам и врагам Христа, если потревожим останки покойного викария Церкви Его?

– Вашими устами, Ваше Святейшество, говорит мудрость, но братья дали мне суровый наказ в моей миссии.

– Вы хотите, чтобы мы вскрыли саркофаг с телом покойного папы ради вас одного? – спросила Мароция.

– Нет, благородная сенатрисса. При мне будет мессер Отберт, которого с аналогичной миссией направил в Рим король Гуго.

– Король также более доверяет слухам, чем Римской церкви?

– Король, как и я грешный, всего лишь хочет удостовериться в соблюдении законов. Кроме того, мессер Отберт был ранее знаком с папой Иоанном, мне же его видеть никогда не доводилось.

– Значит, доверия к слову Церкви все же нет?

– Меня удивляет ваше упорство, сенатрисса.

– Ничего удивительного, святой отец. Как прикажете Церкви отвечать в будущем, если после вас появятся другие страждущие, намеренные удовлетворить своё любопытство или не менее настойчиво, чем вы, требующие установить истину?