Князь Меттерних: человек и политик

Другое дело антинаполеоновская оппозиция, прежде всего в лице Талейрана и Фуше. Всплывает в этой связи и любовница Клеменса Каролина Мюрат. Талейран сказал Меттерниху, что привлек на свою сторону Коленкура. Их цель – «консолидировать новый порядок вещей на их родине, обратить взоры императора вовнутрь страны, работать над всеобщим миром»[151]. В Эрфурте Талейран обратился к царю как к спасителю Европы. Толстой подтвердил все сказанное Талейраном. После двух десятков встреч с Талейраном у них сложился общий подход: «Дело Наполеона перестало быть делом Франции, Европа может быть спасена только тесным союзом между Австрией и Россией»[152]. В Эрфурте Талейран как раз и работал в этом направлении, стараясь отдалить царя от Наполеона, но Меттерних не питает иллюзий, будто австро-русский союз – дело сегодняшнего или даже завтрашнего дня.

Понимая, что «оппозиция», олицетворенная Талейраном и Фуше, выглядит не очень привлекательно, особенно с моральной точки зрения, Меттерних подчеркивает: «Эти союзники – не ничтожные люди и низкие интриганы, а люди, которые могут представлять нацию и претендовать на нашу поддержку»[153]. Полного доверия к таким союзникам не было, но и обойтись без них нельзя. «Такие люди, как Талейран, подобны острым инструментам, с которыми опасно играть; но большие раны требуют сильных лекарств, и человек, который вынужден их лечить, не должен бояться использовать тот инструмент, который режет лучше всех»[154].

Из анализа войны в Испании Меттерних делает не очень ободряющие выводы. Хотя гений Наполеона дает осечки, сталкиваясь с национальной войной, тем не менее завоевание Испании неизбежно. Несмотря на то, что силы Наполеона отвлечены на Пиренейский полуостров, Австрия может рассчитывать лишь на то, что ее силы будут примерно равны французским в начальный период войны.

Напрасно искать во всех трех записках призыва к войне. Если же вспомнить о «роковых ошибках», отмеченных Србиком, то можно признать таковой расчет на нейтралитет России. Однако прилагательное «роковая» было бы преувеличением, так как участие России в войне 1809 г. на стороне Наполеона носило в основном символический характер. Воздействие записок определялось тем, что читавшие их люди уже были настроены на войну и искали в подготовленных Меттернихом документах лишь аргументы в пользу своего решения.

Самое интересное в этом эпизоде политической биографии Меттерниха заключается в следующем: после довольно реалистического анализа ситуации, несмотря на все оговорки и предостережения, несмотря на чувство опасности, неуверенности в исходе грядущей борьбы, он переходит на сторону «партии войны». Опять, причем с исключительной рельефностью, обнаруживается главное свойство его натуры – оппортунизм. Вряд ли бы повел он себя так, не будь на стороне Штадиона и императрицы Марии Людовики самого императора Франца. Идти же против столь сильного течения было не в принципах Клеменса. Конечно, в его позиции до приезда домой были моменты, сближавшие его с воинственными венцами, но их перевешивала осторожность, основанная на трезвом расчете. Любивший кичиться твердостью принципов, Меттерних дрогнул перед угрозой монаршей немилости, а присоединившись к военной партии, он, естественно, и в ней хотел играть отнюдь не последнюю роль. Как это ни парадоксально, его с опозданием обретенная воинственность объяснялась конформистскими, оппортунистическими соображениями. Оправдаться перед самим собой ему было не так уж трудно: что можно поделать против «хода вещей»?

Войну австрийцы планировали на март 1809 г. Меттерних вернулся в Париж в начале января, даже не получив обычных письменных инструкций. Его пребывание во французской столице должно было служить прикрытием, правда весьма прозрачным, для завершающихся военных приготовлений. В Париже его ждал на сей раз холодный прием. Ситуацию обострили полученные Наполеоном сведения об интригах Талейрана и все более открытом вооружении Австрии. Император буквально примчался из Вальядолида в Париж и 28 января устроил знаменитую сцену разноса Талейрана. На другой день тот вступил в прямое сотрудничество с Австрией, потребовав у Меттерниха немедленно 100 тыс. франков. Австрийский посол тотчас же запросил у Штадиона в свое распоряжение 300–400 тыс. франков. Министр согласился, но предупредил, что нужно быть экономнее. Расходы оправдались быстро. 27 февраля в Вену кружным путем через Дрезден с российскими курьерами были отправлены данные о рейнской и испанской армиях Наполеона. 17 марта вновь с курьером нового российского посла князя А. Б. Куракина Меттерних послал в Вену ценные сведения о передвижениях войск[155].

Меттерниху приходится нелегко. Наполеон демонстрирует свою холодность, общество, ранее принимавшее австрийского посла с распростертыми объятиями, теперь следует примеру императора. На приеме 2 февраля Наполеон ограничился лишь вопросом о здоровье графини Меттерних. Клеменс и Лорель – единственные из дипломатического корпуса, кого не пригласили на стрельбы гвардейской артиллерии. В беседе с русскими дипломатами Румянцевым и Куракиным Наполеон заявил, что австрийцам следовало бы дать взбучку. Российский министр иностранных дел граф Н. И. Румянцев попытался было взять на себя роль посредника, но вскоре понял, что война неизбежна[156]. Шампаньи в беседе с Меттернихом напоминает тому об Ульме. Личные интересы семьи Меттернихов были болезненно задеты декретом Наполеона от 24 апреля 1809 г., по которому бывшие имперские графы и князья, чьи владения вошли в состав Рейнского союза, лишались прав на них, если находились на австрийской гражданской или военной службе. Таким образом, Меттернихи теряли права на княжество Охсенхаузен, включенное в состав Вюртембергского королевства.

Воинственность Клеменса растет. «Мы сильны как никогда, – утверждал он в одной из последних своих парижских депеш, – 1809 год – либо последний год старой эры, либо первый год новой»[157]. Однако он не исключает очередного разгрома. Если Наполеон добьется быстрой победы, он станет сувереном Европы, а Австрия будет вычеркнута из списка великих держав[158].

Едва австрийский посол собрал чемоданы, как французские власти запретили ему отъезд из-за того, что в Вене в качестве военнопленного был задержан военный атташе французского посольства. Французский посол уже успел уехать, и в Вене опасались за безопасность своего посла, демонстрируя тем самым, по словам Меттерниха, непонимание духа и поведения Наполеона[159]. Всем французам, кроме Шампаньи, запрещалось общение с австрийским послом.

14 апреля австрийские войска начали военные действия на территории Баварии. Ответ Наполеона был решительным и эффективным. Хотя австрийцы во главе с эрцгерцогом Карлом, безусловно талантливым полководцем, сражались как никогда храбро и умело, Наполеон нанес им целую серию поражений и в начале мая вторично, как и в 1805 г., занял Вену. На сей раз это не сломило австрийцев, и эрцгерцог Карл сумел нанести французам серьезный удар в тяжелом сражении при Асперне (21–22 мая). Успех был, видимо, для него неожиданностью, и он не смог воспользоваться его плодами, за что всю жизнь подвергался критике. Особенно рьяным критиком полководца был Клеменс, любивший порассуждать на военные темы. Сам же он 25 мая был вывезен из Парижа в карете с эскортом из жандармов для обмена на арестованного французского дипломата. Семейство же Меттерниха (Лорель и дети) с разрешения Наполеона остались на время войны в Париже. Характерный штрих о нравах и обычаях того времени, которое современники считали ужасным и жестоким.

По прибытии в Вену «военнопленный» был размещен во дворце князя Эстерхази. Он узнал, что и его отец Франц Георг попал в число заложников, взятых французами на срок до выплаты наложенной на Австрию контрибуции. Через маршала Бертье Меттерних обратился к Наполеону. Заложников, которых собирались увезти во Францию, оставили в Вене. Самому же Клеменсу военный губернатор предписал перебраться из Вены в пригород. Там, в доме матери, по соседству с резиденцией Наполеона, Меттерних ожидал размена. После нескольких неудачных попыток (французы и австрийцы не могли одновременно прибыть в назначенное место) 1 июля обмен Меттерниха на французского дипломата Додэна наконец состоялся. 3 июля Клеменс прибыл к своему императору, вместе с которым через день наблюдал за ходом решающего для всей кампании сражения под Ваграмом.

Несмотря на упорное сопротивление, австрийцы были разбиты. Определенные шансы на затягивание войны у них оставались, но император и его окружение, за исключением, пожалуй, императрицы Марии Людовики, сохранившей мужество, оказались в состоянии прострации. Клеменс и здесь верен себе: «Монархия была бы победоносной, – писал он 18 июля матери, – если бы я прибыл в нашу главную квартиру на восемь или четырнадцать дней раньше». Задержка с разменом на господина Додэна, «возможно, привела монархию к гибели»[160]. После жестокого сражения при Цнайме (Зноймо) 10–11 июля эрцгерцог Карл без санкции Франца начал переговоры о перемирии. Хотя тот и осуждал действия брата, но в душе почувствовал облегчение. Мария Людовика не могла с этим примириться, она с возмущением писала: «Это меня не удивило, так как я знаю мелкую душонку Карла»[161]. Лучший австрийский полководец и благородный солдат не заслуживал, однако, столь уничижительной оценки. С чисто военной точки зрения у него были достаточные основания для перемирия. Видимо, сказывался также и комплекс, сложившийся за долгие годы неудачной борьбы с Наполеоном.

Ваграм решил не только исход кампании, но и участь главных действующих лиц проигравшей стороны: Штадиона и эрцгерцога Карла. Перед Меттернихом же открылась дверь в госканцелярию.

Глава III. «…счастливая Австрия, заключай браки»

I

После Ваграмской битвы главный поборник войны граф И. Ф. Штадион взял на себя ответственность за поражение и попросил об отставке. Если верить Меттерниху, Штадион уже накануне сражения выглядел совершенно подавленным. Он относился к людям «живой созидательной силы и светлого разума, которые легко поддаются впечатлениям момента. Люди этой категории склонны всегда к крайностям: для них нет никаких переходов, а так как последнее заложено в природе вещей, то они предвосхищают события, вместо того чтобы подождать и потом работать спокойно»[162]. Меттерниховская характеристика Штадиона, конечно, интересна, но важнее другое. Штадион будто бы сказал Клеменсу, что политика, которую тот предлагал, была более пригодна, нежели та, которой он следовал. Говорил это Штадион или нет, не столь уж существенно; важнее другое – вольно или невольно Меттерних признал, что его политика отличалась от воинственного курса Штадиона.

По версии Меттерниха, уже утром 8 июля 1809 г. император вызвал его к себе и принял со словами: «Граф Штадион просил об отставке; я предлагаю вам его место в департаменте внешнеполитических дел»[163]. В ответ Меттерних будто бы предложил, чтобы назначение было условным, поскольку выглядело несвоевременным, и он еще не чувствовал себя «созревшим» для такой ответственной роли. «Я менее опасаюсь людей, которые сомневаются в своих способностях, чем тех, кто считает, что может все», – сказал ему ободряюще Франц. Далее Меттерних пишет, что пытался отговорить Штадиона, но тот был тверд в своем решении. В конце концов договорились не объявлять об отставке Штадиона до конца войны. Груз ответственности, утверждает Меттерних, он принял только из чувства долга. «Свободный, как и всю мою жизнь, от малейшего честолюбия, я чувствовал только тяжесть цепей, которые должны были лишить меня всякой личной свободы»[164], – уверял он будущих читателей автобиографии.

В действительности эта история выглядела несколько иначе. Клеменс великолепно использовал благоприятную возможность, которая представилась ему в ходе совместного путешествия с Францем из Цнайма в Коморно. Они были вдвоем в карете, и Меттерних мог пустить в ход все свое незаурядное мастерство обольстителя, основанное на умении распознавать особенности психологии людей, с которыми ему приходилось сталкиваться. Любопытны с этой точки зрения написанные им портреты Наполеона и Александра I. Без этой способности сыграть на тех или иных струнах души своих друзей и врагов Меттерних не стал бы мастером политической интриги. Правда, самомнение, склонность к шаблону порой вводили его в заблуждение, а некоторые политические деятели, не укладывавшиеся в рамки его привычных представлений, так и остались для него неразгаданными.

Своего же императора он изучил досконально и, несмотря на разительное несовпадение характеров, стиля жизни, сумел подобрать к нему ключи. Не исключено, что именно их совместная поездка во многом предопределила выбор Франца I.

Меттерних быстро научился не только предугадывать мысли и желания своего кайзера, но и при необходимости облекать их в изящную форму. Более того, Меттерних овладел такой манерой ведения дел, при которой многие его собственные решения выглядели как бы исходящими от императора. Сам Франц очень не любил отягощать себя принятием решений. У него был образ мыслей добросовестного чиновника средней руки. Не может не удивлять сближение этих двух, на первый взгляд, столь разных людей: фривольного грансеньора и добропорядочного бюргера с императорской короной. Дело не только в умении Меттерниха улавливать нюансы настроения своего августейшего повелителя, не только в том, что он разгружал его от массы неприятных и непосильных обязанностей; в Меттернихе с повадками грансеньора парадоксальным образом уживались педантизм и морализаторство. С возрастом эти свойства усиливались. Если изначально в этом еще сказывалось и стремление попасть в ногу с Францем, угодить ему, то постепенно это проявлялось как органичная часть его натуры.

Скорее всего, затяжка с назначением Меттерниха на пост главы внешнеполитического ведомства объясняется не его деликатностью по отношению к Штадиону, а колебаниями Франца. Есть достаточно сведений о том, что Меттерних не очень церемонился с предшественником. Так, Ф. Генц в своем дневнике возмущается тем, как легко Меттерних переступил через Штадиона: «Я никогда не прощу Меттерниху безразличия и легкости, с какой он отнесся к уходу Штадиона, и поистине шокирующей уверенности, с какой он взялся за столь ужасающую задачу, как управление делами в такой момент»[165]. Возникло затруднение, как именовать Меттерниха: уже не посол, но еще и не канцлер. Франц I находит выход, возведя его в ранг государственного министра.

Помог Меттерниху и Наполеон. Ему нужен был подходящий министр иностранных дел в Австрии. В Меттернихе он такового тогда не видел: ведь бывший посол в конце концов примкнул к «военной партии» и обрел, пусть не совсем заслуженно, репутацию одного из зачинщиков войны. Всплывали фамилии представителей старой сановной гвардии: графа Цинцендорфа, барона Тугута. Но первый был слишком уж дряхлым, а второй не рискнул вновь взвалить на себя тяжкое бремя поражения. Между тем Шампаньи и австрийский дипломатический представитель в ставке Наполеона граф Бубна склоняли императора в пользу Меттерниха. Бубна, в частности, старался очистить Клеменса от подозрений в подстрекательстве к войне. По сравнению со Штадионом Клеменс был для Наполеона меньшим злом, именно от этого своего ненавистника он стремился избавиться в первую очередь.

Австро-французские переговоры о мире шли крайне напряженно. Наполеон опасался затяжной войны, которая могла бы приобрести национально-освободительный характер, как в Испании. Ему нужно было как можно скорее кончить дело и в то же время сурово наказать австрийцев. Чтобы сразу же ошеломить их, Наполеон потребовал отречения Франца I и угрожал расколоть Австрийскую империю на три части: Богемию, Венгрию и собственно Австрию. Слава Богу, габсбургских принцев было в избытке. Ультимативное требование Наполеона: либо отречение и сохранение статус-кво, либо тяжелые территориальные потери.

Местом переговоров стал Альтенбург, куда Меттерних прибыл вместе с князем И. Лихтенштейном, сменившим опального эрцгерцога Карла на посту главнокомандующего. И в этот момент Наполеон опять-таки невольно оказал Меттерниху большую услугу. Император французов заявил, что не намерен вести переговоры с Меттернихом, этим «жонглером от дипломатии», а предпочитает, как солдат с солдатом, иметь дело с князем Лихтенштейном. Наполеон не без основания опасался, что Меттерних попытается затянуть переговоры, а императору нужно было поскорее развязать себе руки. Таким образом будущий министр иностранных дел был избавлен от неприятной необходимости ставить свою подпись под крайне суровым для Австрии Шёнбруннским миром (14 октября 1809 г.). Австрийская империя теряла почти 1/3 территории и 3,5 млн подданных, должна была выплатить 85 млн флоринов контрибуции, ее армия ограничивалась 150 тыс. солдат. Франц I особенно тяжело переживал потерю Тироля в пользу наполеоновской союзницы Баварии.

«Я несу мир вместе с моей головой, император по своей доброй воле может распоряжаться и тем, и другим», – сказал по возвращении из Альтенбурга несчастный Лихтенштейн. Нетрудно предугадать реакцию Меттерниха: «Во время переговоров в Альтенбурге я легко мог бы добиться лучшего»[166], – это из письма к Лорель, в котором он, вопреки собственной версии о том, что Штадион добровольно ушел в отставку, пишет, что тот любой ценой хотел удержать свой пост. Несколько позднее в разговоре с Наполеоном Клеменс вновь затронет эту тему: «Я уверен, что никогда не заключил бы такого мира, как этот последний». И Наполеон, по словам Меттерниха, согласился с ним и сказал, что ему довелось вести переговоры со слабыми дипломатами[167].

В правящих кругах Австрии разгорелись упорные дебаты между партиями «войны» и «мира». Меттерних колебался вместе с Францем и не сразу стал апостолом партии мира. Как велико было у него смятение мыслей и чувств, свидетельствует любопытный фантасмагорический план, относящийся к августу 1809 г. Речь шла о том, чтобы идеей восстановления Польши перехватить поляков у Наполеона. Ради этого Австрия и Пруссия должны были отказаться от польских владений, собственно даже не от самих владений, а от права на них, так как Наполеон лишил Пруссию польских земель, а Австрия потеряла свою часть Галиции, полученную Россией за символическое участие в войне 1809 г. на стороне Франции. Франц I отослал этот план Штадиону, тот его, естественно, не принял, справедливо усомнившись в том, что поляки отойдут от Наполеона. Пугать этим Россию тоже не было смысла. На предложение Меттерниха Франц наложил такую резолюцию: «Сохранить в научных целях»[168].

Постоянные колебания Меттерниха, угодливость вызывали презрение у его будущего помощника «верного Гуделиста», самого опытного чиновника госканцелярии. Тот рассказывал Генцу, что на совете у кайзера 7 октября 1809 г. (за день до официального назначения канцлером) Меттерних вел себя «совершенно непоследовательно, говоря о мире и войне в соответствии с тем, откуда дует ветер»[169]. Но именно это в немалой мере обеспечило ему вожделенный пост.

Назначение Меттерниха вызвало в Вене негативную реакцию. Она объяснялась не только тем, что рейнского графа все еще воспринимали здесь как чужака. Многие сочувствовали Штадиону. Меттерниха считали, и не без оснований, интриганом, сумевшим охмурить императора. В венских салонах возникла версия о том, что, воспользовавшись минутной слабостью «доброго кайзера», Меттерних вырвал у него обещание насчет госканцелярии. Самые верные в ближайшем будущем сотрудники Меттерниха сожалели об уходе Штадиона, а в его преемнике видели самонадеянного интригана. 12 октября Генц пишет в дневнике о разговоре с Гуделистом: «Он настолько расстроен, что раскрыл мне всю свою душу. Он не может простить графу Штадиону его уход особенно потому, что тот оставил нас Меттерниху, о котором он говорил с презрением и яростью, удивившими меня, несмотря на все то, что я знал»[170]. Гуделист был скандализирован той манерой, в какой Меттерних говорил о предшественнике, и полон тяжких сомнений насчет его возможностей в качестве главы австрийской внешней политики.

Во Франции назначение Меттерниха было встречено прохладно. Наполеон хорошо помнил, что тот водил компанию с Талейраном и Фуше. Тем не менее по сравнению со Штадионом это был все-таки лучший вариант.

Вместе с Клеменсом радость разделяла только Элеонора. Ее муж стал преемником ее великого деда. Едва появившись в госканцелярии, новый канцлер потребовал, чтобы она обрела такой же вид, какой был при Каунице.

Теперь ему предстояло доказать всей Европе, что ноша, которую он сам постарался взвалить на себя, по силам ему, еще молодому 36-летнему человеку, в послужном списке которого больше было амурных, чем дипломатических дел. Врагов и недоброжелателей насчитывалось у него гораздо больше, чем друзей. Сказывалась естественная зависть к его стремительной карьере. Многих отталкивало его высокомерие, едва смягченное снисходительной любезностью грансеньора. Его двусмысленное поведение в сложных, требовавших решительного выбора ситуациях создало ему репутацию двуличного, ненадежного человека. Хотя круг его знакомств весьма широк, но искренними друзьями он так и не обзавелся.

Начинать новому министру пришлось при самой неблагоприятной внешней и внутренней обстановке. Можно сказать, что он принял дела разоренной компании. Если не весь мир, как он любил говорить, то во всяком случае весь Габсбургский рейх лег на его плечи. «При чудовищной ответственности, оказавшейся тогда на мне, – писал он в автобиографии, – я находил только две точки опоры: непоколебимую силу характера императора Франца и мою собственную совесть»[171]. Впрочем, и та и другая опоры были явно ненадежны: император вполне мог пожертвовать в трудный момент министром, что же касается совести, то она могла служить Клеменсу опорой главным образом благодаря исключительной гибкости и растяжимости.

Возможностей выбора политической стратегии у Клеменса было немного: «Социальные вопросы отодвигались на второй план, все внимание было направлено на сохранение того ядра, которое после неудачных походов оставалось еще Австрийской империей»[172]. Многие авторы, и прежде всего Г. фон Србик, склонны свести к этому всю политическую стратегию Меттерниха с 1809 по 1813 г. На практике все обстояло сложнее. Бесспорно, подобный расчет занимал видное место в планах нового канцлера. Вместе с тем он был сторонником тактического сотрудничества с наполеоновской Францией, и сотрудничество это зашло так далеко, что грань между стратегией и тактикой оказалась размытой.

Символично, что Меттерних затеял перестройку интерьера и организационной структуры госканцелярии по образцу своего знаменитого родича. За этой внешней стороной дела нетрудно разглядеть черты, напоминающие курс Кауница с его ориентацией на альянс с Францией. «Нашей безопасности, – писал Меттерних Францу еще до вступления в должность, – мы должны теперь искать только в сближении с достигшей триумфа французской системой». Конечно, были и сомнения в связи с тем, насколько органично удастся вписаться во французскую систему. Перспективной ему казалась такая линия: «С первого же дня мира мы должны ограничить нашу систему исключительно лавированием, уступчивостью, лестью. Так мы сможем продлить наше существование до дня всеобщего распада»[173].

Для него не было сомнений в том, что наполеоновская империя на европейском континенте уже перешла пределы возможного. «Моя совесть, – писал он в автобиографической записке, – указала мне направление, которому я должен был следовать, чтобы не становиться на пути естественного развития и получить для Австрии шансы, которые могла дать первая из всех сил, сила вещей…»[174]. Тем самым Меттерних хотел бы создать впечатление, что он повиновался всего лишь «силе вещей» (одно из любимых выражений Клеменса), ожидая благоприятного момента, чтобы выступить в качестве спасителя своей страны. Меттерниху импонировало представление о нем как хитроумном и тонком политике, сумевшем искусно переиграть в многолетней затяжной борьбе грозного корсиканца. Это придавало образу австрийского канцлера нечто демоническое, мефистофелевское, но в то же время служило и индульгенцией: ведь все, даже весьма неприглядные его поступки получали оправдание в «великой цели», которой были подчинены все его помыслы и деяния.

Между тем если канцлер и был в чем-то последователен, то в своей непоследовательности, постоянных колебаниях, которые и прежде сопутствовали его дипломатической практике. Но тогда он был хотя и не пешкой, но все же легкой фигурой на дипломатической шахматной доске. Теперь же он, можно сказать, вышел в ферзи, его возможности в определении стратегии неизмеримо возросли; и его колебания вызывали изрядные волны в политической жизни Европы.

Историкам известны слова кардинала Мазарини: «Когда полагают, что австрийскому дому пришел конец, он всегда извлекает из кармана какое-нибудь чудо». Такими чудесами обычно являлись «австрийские браки», посредством которых Габсбурги опутали всю Европу. Чадолюбивый австрийский дом не испытывал недостатка в эрцгерцогах и эрцгерцогинях. «Пока другие воюют, ты, счастливая Австрия, заключай браки», – гласила старинная поговорка. При совсем невоинственном Франце Австрия довоевалась до того, что возникла самая настоятельная потребность в очередном чуде, и в роли кудесника намеревался выступить сам канцлер.