Мастерская хороших воспоминаний

Я точно помню, что мою первую учительницу по музыке (так называл я репетитора по игре на фортепиано) звали Маргарита Сергеевна. Малюсенькая носатая старушка с крупной родинкой на щеке и всклокоченными волосами, в стиле комсомолки 20-х годов. На своем большом носу она носила очки в роговой оправе, одевалась просто и скромно. Она была тонконогая, и у нее всегда были перекрученные чулки. Никогда не расставалась она с большой кожаной сумкой с застежками-шариками, как у Шапокляк. Позднее я узнал, что они называются – «поцелуй». Из этой сумки всегда торчали нотные тетради. Ходила она легкой девичьей походкой и в силу тщедушности производила впечатление идущей лишь слегка «касаясь» земли. Позднее я узнал, что за этой интеллигентной женщиной, которая оказалась в Закарпатье, женщиной, покинувшей родной Ленинград и нанятой в репетиторы к случайному ребенку, стоит история удивительной питерской семьи, прошедшей через все испытания тех времен. Она была первой женщиной, которая заговорила со мной не только о занятиях или послушании, она заговорила со мной, как со взрослым человеком, о жизни и проблемах творчества, хотя всем широко известно, что с детьми о таких вещах не говорят или, если и говорят, то не во всех семействах. Она заговорила со мной без поправки на возраст, со всей возможной серьёзностью, уважением и вежливостью. Это было необыкновенно приятно. Она рассказала мне о годах учебы в гимназии. О… Я к тому времени знал, что гимназия – это школа для детей, которая существовала до революции, где девочки учились отдельно от мальчиков. Это было очень давно… Она была как волшебница. В моем воображении девочка-гимназистка, малюсенькая, кудрявая, в форменном платье и фартуке прискакала ко мне на одной ножке и предложила вместе позаниматься музыкой. И не нудными гаммами-этюдами. Она предложила мне напеть ей песни или мелодии, которые мне нравятся, а она подберёт их и поможет разучить. И вот с этой старенькой гимназисткой, с этой маленькой интеллигентной дамой я очень быстро заиграл музыку из кинофильма «Земля Санникова». Мы выучили правила поведения, манеры, надлежащие к исполнению в приличном обществе, мы обсудили много проблем из мира литературных героев, поговорили о значимости воображения, как в музыке, так и в любом другом виде творчества… Позднее я сдал («блестяще» сдал) экзамены в музыкальную школу, был принята в класс Адели Пантелеевны – Гимгемы Бастиндовны. Началась учёба, а музыка кончилась…

Маргарита Сергеевна уехала в Питер, а я инкапсулировал в себе и надолго спрятал до срока воспоминания старенькой девочки-гимназистки: о воображении, творчестве, а также ассоциациях, их значении в искусстве, о манерах, кои надлежит исполнять в приличном обществе, о ненасилии в обучении и далеком неизвестном мире семей из Петербурга и Москвы, сохранивших атмосферу утонченного быта и «вкусной» жизни на фоне «буржуазной» эстетики начала 20-го века. Старенькая, маленькая гимназистка вложила мне, в детскую душу, недетские мысли о воспитании без насилия, о мире родителей и детей без унижения, о творчестве без границ, о том, что необразованность – зло, гуманизм – прекрасно, а патриотизм – правильно, что можно, как говорил поэт, «быть дельным человеком и думать о красе ногтей», и это не стыдно, что есть такая штука, как благоглупость, и её надо уметь распознать. Она объяснила, что истинная гениальность – всегда добродетельна, а слово благородный имеет два значения. Для блага рождённый, или во благе рождённый. Что тот, кто кричит на тебя, – слаб. Она объяснила мне, что всё в жизни требует усилий, а маленького человечка надо всему учить, ВСЕМУ. Что есть сострадание и сочувствие, оно может быть активным и пассивным (без скидки на возраст объясняла), а плакать не стыдно – это не проявление слабости. И ещё… Что бояться – не стыдно. Стыдно страх не преодолеть. Объяснила, как говорят иногда, на пальцах, что всегда и везде надо оставаться собой. И… Я понял, что она объясняла мне. Как быть человеком будущего. Это был ароморфоз, который мне передала женщина, чтобы я, маленький мужчина, не забыл, сохранил и передал. Это был мой ароморфоз, мой новый стигмат. Она уехала, или, скорее, ушла от меня своей лёгкой летящей походкой девочки-гимназистки, прошедшей с семьёй своей все лихолетья эпохи и не растерявшей любви к жизни и людям. Позднее я понял, что она научила меня видеть людей этой благородной породы по неуловимым стигматам взглядов и движений. Людей – предвестников перемен в моей жизни. Носителей ароморфозов. Все они были женщины. С тех пор я очень люблю женщин. Матриархата не боятся сильные мужчины. Иначе зачем ароморфозы, если их будет некому сохранять!?

Куклёнок

Никогда нельзя говорить, что кому-то повезло с эпохой, а кому-то нет. Во все времена были свои герои и антигерои. Просто иногда бывало так, что ориентиром для поколения становился человек, сила духа или сила интеллекта, а может, и физические возможности которого выводили вперёд за ним и всё человечество. Глядя на дела и поступки этих людей, мальчишки и девчонки шли за ними в профессию, в спорт, в службу и созидали жизнь. Они же придумывали песни, которые уже тридцать лет поют люди. И какие люди! Люди умели мечтать и вершить. На концерте бардовской песни и сейчас можно видеть множество светлых и чистых помыслами и душой людей.

Эпоха строила, прокладывала, осваивала, отправляла в полёт, делала открытия. Потом пришла другая эпоха. И вдруг учёный с мировым именем и бард А. Городницкий воскликнул, увидев деструктивность происходящих перемен новой эпохи, что бросает вызов композиторам и поэтам-песенникам теперешней поры. Его песни и песни его друзей поют тридцать лет, потому что было о чём! Делались дела, вершились судьбы и воспевались поступки, громадность которых равнялась библейским откровениям и высотам духа и чувств. И он сказал, горя глазами, как пророк:

– Сочините песни такие, чтоб пелись тридцать лет. Чтоб их брали с собою в космос, чтоб их пели матери, дочери и внучки. Чтоб тысячи людей могли сказать, что с ними они тянули ЛЭП и газопроводы в Сибирь, строили тысячи километров железных дорог. Искали нефть и вели геологическую разведку. И… О любви, чтоб без сомнений, чтоб на века! Спойте о своих идеалах, об идеалах и делах вашей эпохи, или замочить бывшего друга, за деньги. Как заработать миллион, как смошенничать и обмануть, как купить яхту или виллу. Но! Напишите так, чтоб с вами эти песни пели миллионы и пели хотя бы лет тридцать, как наши. – Он покинул сцену концертного зала под аплодисменты публики. Он уходил, как последний рыцарь. Он бросил вызов! Его вызов некому было принять. Словом, какая эпоха, такие и песни.

Однако, я не об этом… Я о том, как это бывает в жизни маленького человека…

Была такая песня, где были слова: «Пусть хлещет дождь, окопы заливая. На всей земле сухого места нет…» Когда ты живешь в военном гарнизоне, то вся твоя жизнь крутится вокруг событий полковой жизни и Дома офицеров. Мама молода и прекрасна, а отец – офицер и наследник славы воинов, победивших фашизм, и ты живёшь и тянешься за высотой их поступков и помыслов. Отец почти не бывает дома. Наряды, дежурства в полку и, наконец, серьёзнейшая ответственность за сотню мальчишек. Он сказал мне, когда мне было семь, что матери отдали ему своих сыновей здоровыми, и он должен их вернуть здоровыми и возмужавшими за два года службы назад, матерям. Этим он дал мне понять принцип своего отношения к солдатам. Ему самому тогда было двадцать семь. И ещё… Он служил, а не прислуживал. Он был верен принципу: есть такая профессия – Родину защищать.

Западная граница нашей Родины повидала всякое. В горах и долинах Закарпатья, где тогда служил папа, осень в тот год была долгая и ненастная. Холода, ветра и дожди. Бесконечные стылые дни… Учения и манёвры, выезды на стрельбища и марш-броски оставляли ему мало времени для семьи. И подумала я, что ему будет легче, если я положу в карман его шинели крошечную куколку в одежде, которую я сшила, чтоб куклёнок не замёрз и не промок на полигоне. Карманы у шинели глубокие, а куклёночек крошечный, и завалился он в самый дальний угол кармана так, что большая мужская ладонь до этого уголка и не доберётся. А ночью прибежал посыльный и передал приказ срочно явиться в расположение полка. (Женам всегда было страшно. А вдруг это не учения?) Для нас потянулись будни ожидания. А для него – ратный труд и суровый походный быт.

Сложно представить себе, как можно провести недели осенью под проливными дождями, под ветром, без надёжного обогрева и в залитых дождём траншеях и окопах. Мотопехота – царица полей… Наверное, оголодавшие, чумазые и промокшие пехотинцы не раз пожалели о том, что служат в пехоте, а не в лётных частях, не в бронетанковых или не на подводной лодке. И вот в такой день, который, отяжелев под моросящим серым дождём клонился к холодным пустым сумеркам, сидевшие уже более суток в окопах солдаты и офицеры получили приказ о скором наступлении. О том, что они пойдут в атаку, и это случится на рассвете. Предстояла ночь в темноте, холоде и ожидании. Я не знаю, достанет ли нам воображения, чтоб представить себя в мокрой одежде осенью, на улице? Голодными и уже, мягко говоря, деморализованными из-за этих «романтических» армейских будней. А на рассвете в атаку! Вот мой папа и думал о том, какие слова найти на рассвете, чтобы в едином строю поднять замёрзших, промокших, голодных и проведших бессонную ночь девятнадцатилетних мальчишек в атаку. Ведь это – не кино.

И вот на рассвете, когда окопы ожили тихим и угрюмым движением мокрых и продрогших людей, папа, чтоб хоть немного согреть руки, засунул их в карманы поглубже. В правом кармане он кончиками пальцев нащупал что-то махонькое. Он достал это и, прикрыв полой шинели, «это» осветил фонариком. На руке лежал тёпленько одетый и тоже промокший куклёнок. Папа очень удивился, солдат, который был рядом, спросил, что там с таким изумлением рассматривает лейтенант. Папа повернулся к пареньку, и тот в призрачном свете нарождающегося утра увидел на ладони у лейтенанта куклёночка. Папа разулыбался и сказал, что это ему положила дочка, а он только сейчас нашёл. Солдат тихонько засмеялся, увидев пупсика. Смех в такую пору?! Ребята стали интересоваться, что так насмешило этих двоих? Пупсика передали дальше. И дальше, и дальше. Из рук в руки. Его рассматривали, давали шутливые имена и нарекли дочерью полка. Пупсик вернулся к папе грязненьким и захватанным. Папа сказал, что очень меня любит, а куколку убрал в карман. Настроение у солдат поменялось. Они как-то воспряли и стали не просто солдатами, они стали бойцами. Они готовы были идти в бой за маленькую куколку или маленькую девочку, за всё человечество! Больше не нужны были слова. Бойцы по команде поднялись в атаку и сокрушили условного противника. Их очень забавляло, что где-то в городе дочка ждёт папу с учений с победой, как с самой настоящей войны, и надеется, что масенький пупсик сбережёт его от пуль, от смерти. Папа вернулся с учений. В прихожей висела шинель, стояли сапоги. Я залезла в сапоги ногами и закрылась полами висящей над ними шинели. Я вдыхала запах учений, запах мужества и тяжёлого труда. Папа подошёл и, раздвинув полы шинели, показал мне мою куколку. Вынул из сапог, и мы пошли на кухню. Он, усталый и грязный, ел жареную картошку и рассказывал мне, как проходили учения, и про куколку тоже. В эти минуты я очень завидовала маленькому игрушечному резиновому человечку. Он побывал на войне, ходил в атаку и вернулся с победой! Он вместе с папой Родину защищал.

Снежинка

Давно это было. В советской Украине, в её западной части, в небольшом, но очень красивом чисто европейском городке. Народ готовился к празднованию Нового года. Готовились к нему в домах, школах и храмах. Никому и в голову не приходило, что 25 декабря не будет праздноваться рождение Спасителя. И никому не мешал светский Новый год. Праздновали его украинцы, гуцулы, мадьяры, цыгане, русские, евреи и прочие национальности, населявшие богатый и преуспевающий край – Закарпатье. Над городом возвышался силуэт настоящего замка, а защищали и украшали город убелённые снегом Карпаты. Сами понимаете, что зима в таком городе для ребёнка – это чудо из чудес. Мама моя решила, что её дочурка на школьном новогоднем празднике должна быть самой красивой из снежинок. Тогда, на утреннике такого рода, выбор для массовки был невелик. Мальчики – зайчики, девочки – снежинки. Самые красивые девочки могли быть Снегурочками, Гердами или Красными Шапочками – в зависимости от сценария. Но мне, маминой дочке, всегда казалось, что Баба-яга, Снежная Королева, Кикимора и даже Мышь – обладают большими возможностями, чем Снежинка, и жизнь у них интереснее. Я уж вообще молчу о пиратах, мушкетёрах, Котах в сапогах, Гномах, Космонавтах, Волшебниках. Но выбора у меня не было. Мама развила бурную активность. Где-то и у кого-то был куплен небольшой отрез атласа нежнейшего бледно-голубого цвета. К нему был найден, добыт и куплен отрезик тюля, на «подъюбочник». Необходима была особого рода мишура – блестящая, эластичная, разноцветная и пышная. Ещё нужна была снежинка, которая бы украсила собой головной убор, сделав зауряд-снежинку заметной среди одинаковой массы снежинок, кружащих в хороводе вокруг ёлочки. Такая СНЕЖИНА была найдена и тоже куплена. Колготки тоже были нужны. Не гольфы и не те белые колготки, что носили все девочки на праздник, а тонкие, эластичные, немного прозрачные… Именно такие «достала» мама на барахолке (если кто не знает, что это такое, уточните у старшего поколения) и торжественно принесла домой. На ноги мне планировались белоснежные матерчатые «чешки», обшитые той же самой мишурой. И мама засела за шитьё. Так родилось платье. Вырез лодочкой, отрезное по талии (если только у ребёнка в восемь лет есть талия), юбка-полусолнце с подъюбником! Вырез лодочкой и край подола платья был расшит прекрасной переливающейся всеми цветами мишурой. Мерцающее благородное сияние нежного бледно-голубого атласа подхватывало огоньки мишуры, делая платьице волшебной одеждой снежинки. Папа сделал классическую герцогскую корону из ватмана. Витиевато уклеил её всё той же мишурой, поместив в центре надо лбом крупную породистую перламутровую звездищу с каким-то особенным центральным соцветием разноцветной плёнки. ВСЁ!

В костёле играл орган, пели хористы, возглавляемые регентом, мерцали свечи, а в советской школе – через забор, в спортивном зале – проходил утренник по поводу Нового года! Суть сценария я не помню. Надо полагать, что у Деда Мороза украли внучку – Снегурочку – такие-сякие Кощей и Баба-яга, а добрые Кот в сапогах, Снеговик, дети (Зайчики, Серый волк, единичные Звездочёты, Клоун и многочисленные – СНЕЖИНКИ) должны были её спасти и вернуть безутешному Деду Морозу, потом хоровод и вручение подарков. Мой костюм Снежинки всем был хорош, и его оценили все. Но по-своему. Во-первых, его не поняли, во-вторых, если бы он достался девчушке с темпераментом и внешностью Мальвины – всё бы получилось, а тут… Маленькую Разбойницу одели как принцессу. Вот где горе так горе! Спортивный зал был холодный, я была тощенькой, и голой шее, в вырезе лодочкой, было холодно. Подкладка у платья была жёсткой, а мишура колола шею и ноги в тонких колготках. Причём ноги ещё и в двух местах – на ступнях, где были надеты балеточки, расшитые мишурой, и на бёдрах, от подъюбника из накрахмаленного тюля, и опять-таки МИШУРЫ! Корона сползала на глаза из-за тяжёлой «звезды во лбу», скользя по жиденьким волосёнкам, а колготки, оказавшись маловатыми, сползали безбожно до середины бёдер, мешали движению и тоже, как и платье, совсем не согревали. Балетки, будучи тоненькими, привели к тому, что ноги из разряда замёрзших, перешли в разряд замороженных, и мне уже было всё равно… Спортзал располагался отдельно от школы, был одноэтажным, пол был ледяным, отопление – печным… Словом, с короной на глазах, в колючем тесном платье, колготках, сползших до колен, и ледяными ногами мне хотелось одного – чтоб скорее дали подарки, переодеться, и ДОМОЙ! Позднее, переодевшись и согревшись, в нормальной зимней одежде я шла домой со своим закадычным другом (самым нелепым и косолапым Зайцем в сказочном лесу). Двери в костёле были открыты, оттуда на заснеженное крыльцо лился мерцающий тёплый свет, и были слышны звуки органа. Голоса певчих звучали ощутимо всем телом и имели цвет пламени свечей. Старый костёл обнимали какие-то былинные средневековые дерева, и в их чёрных воздетых к небесам ветвях кружили настоящие снежинки. Мы замерли на припорошенном снегом крыльце костёла и заслушались:

– Да, – сказал мой друг, – не на тот утренник пошли. Надо было сразу сюда идти!

Ещё немного послушав пение и орган, мы побежали домой, а на фотографиях осталась на память худая девочка с ногами породистого жеребёнка в красивом платьице с неновогодним выражением лица и где-то рядом в толпе одноклассников косолапый Заяц. С Новым годом!

Подснежники

Разное отношение может быть к этому празднику. Женский день. А какой не женский? А с теперешней толерантностью и прочими гендерными перегибами чёрт знает до чего договориться можно. Но мне дороги две тетеньки, с которых всё началось. Кларочка и Розочка! Спасибо, девочки! Помню, как сейчас. Училась я в первом классе. И в этот день или накануне должны были мальчики поздравить девочек. Поздравить должны были веточкой мимозы, каждый свою соседку по парте.

Не помню, чтоб в моей семье этому дню уделяли особое внимание. Папа маму любил просто так, и ему не нужен был для выражения чувств конкретный день. А тут… Мимоза. От лучшего друга. А кто такой лучший друг? А это тот, с кем шкодили напополам, по крышам, по гаражам, в лес, на речку, опаздывали домой к сроку, списывали уроки и стояли друг за друга горой. А тут мимоза. Пахучая, жёлтенькая, нежная. И Олег, такой нарядный, румяный и улыбается.

У нас была очень суровая учительница. Мучительница, склонная порой и к физической расправе с инакомыслящим или нерадивым чадом. Сильно не любила она одного медлительного паренька-двоечника. Был у нас такой. Нечёсаный, мешковатый, тихий, улыбчивый низкорослый здоровячок. Двоечник он был, скорее, идейный, чем от лени. Почерк как у гения, речь неразборчивая. Однако глаза были необыкновенной красоты, а ресницы – любая девка позавидует. В одежде был он небрежен, как Че Гевара, и обаятелен, как Бельмондо. Издевалась над ним училка нещадно. Тычки, затрещины, стояния в углу, позоры перед всем классом. И, наконец, самое страшное! Его не приняли в октябрята. Но мы отвлеклись. Праздничный день, всем девочкам уже подарили мимозу, а его соседка по парте – без мимозы. Училка просит отличника подарить букетик несчастной девочке. Он дарит. Начинается урок, и вроде всё идёт своим чередом, однако каждый из нас думает о том, что лучше бы наш бедоносец-двоечник заболел, чем опоздал. Мы ведь знаем, какой разнос ждёт его в случае его появления. Разнос, осмеяние и посрамление. И тут он появляется. (Мы раздевались в классе. Времена были стародавние, былинные. Отопление печное, а парты дубовые.) Стоит наше чудо на пороге… Весь насквозь промокший. Шапка мокрая, пальто мокрое, штаны и ботинки мокрые, из портфеля течёт. Лужа под ним увеличивается, а грымза наша, Гингема Бастиндовна, начала надвигаться на него и кулаки сжимать. Мы застыли в благоговейном ужасе. Училка начинает изощряться в унижающем красноречии. В ход пошли все аргументы и даже объяснения, что теперь из-за его опоздания вся обороноспособность страны рухнет. Постепенно, упиваясь собственной речью, она впадает в экстатическое состояние. Вообще-то становится похожа на бешеного Адика перед юными нацистами, когда он орёт и кликушествует. Потупился наш Серёжа, выронил портфельчик из руки и полез рыться под пальто. И вдруг из мокрого пальто он достаёт подснежники! Много! Тётка замолкает, а он делает шажок к парте, за которой сидит его подружка, и протягивает ей цветы. Она принимает их и нюхает, не сводя глаз со своего героя. Потом он снова лезет под пальто и достаёт ещё. Тётка стоит молча, а он, не поднимая глаз, протягивает ей подснежники: «Это вам. С праздником». Училка берёт, отходит к окну. Букетик в руке, спина прямая как палка. Мы тихо сидим и лишь знаками показываем ему: раздевайся и садись. Он начинает стягивать пальто, стоя в увеличивающейся луже. Падают варежки и шапка. Туда же сползает с шейки шарф. Шлёп, шлёп. Топчется, переступает ногами. И тут мы узрели. Гингема, кажись, плачет! Вдруг она резко разворачивается, оставляет цветы на окне и быстро подходит к нему. Мы застыли, а он зажмурился. Однако она быстро и сноровисто начинает его раздевать. Усадив его за парту, она снимает с себя вязаную кофту и надевает на него, а его босые ноги одевает в свои варежки. Вещи несчастного училка тут же развесила около печки на стуле. Так же молча у печки был устроен его портфель и аккуратно расставлены учебники и тетради с его поплывшими от воды фиолетовыми каракулями.

Что мы думали тогда, глядя на маленького мальчика в большой женской кофте и с варежками на ногах? Девочки думали – он герой! Они завидовали его соседке по парте, белёсой и конопатой Маришке. Мальчики думали – почему не я? С этого момента каждый из них понял. Поступок – это очень важно, это очень по-мужски. И день тут ни при чём. Так что вот такая, блин, мимоза получается. Делайте поступки, принимайте решения, и тогда любая Кларочка или Розочка скажет, что это был её день, и мужчина тоже её. И он – герой!

А то иной раз в метро 8 Марта, смотришь, сидят шесть балбесов подряд, в один ряд, с одинаковыми тюльпанами, и вид у них (не у тюльпанов) не очень…

У меня украли две родины, Москва

Москва. Не хотела я в Москву…

Но папа поступил в военную академию и… прости-прощай, мой дорогой Мукачев. Ехали в поезде. Мама плакала. Папа понимал, что жизнь меняется круто и навсегда.

Частная квартира в Орехово-Борисово[4]. Мы снимали комнату у хозяев. Железнодорожных работников. Весёлых и пьющих, которых вселили по очереди в новую квартиру, переселив из жутких бараков, в которых они жили в Сокольниках. Вот туда, в новую квартиру они привезли с собой деревенско-коммунальный уклад с клопами и тараканами. Тараканы – мелочь, в Баку чёрный таракан куда больше. А вот с клопами я познакомилась впервые. Наверное, дальше всё как у всех… Школа. Пионерия, комсомол – и да, я в это верила. Друзья, спорт. И самое захватывающее – художественная школа. Поистине педагоги-художники – великие люди. Я была вполне себе молодой здоровой особью, не отягощённой самоанализом, и вдруг! Андрей Рублёв, от Джотто до Тинторетто, передвижники, импрессионисты. А какие диспуты, какие речи крамольные и суждения независимые, какое доверие! История искусств – история мира, людей и красоты. Не будь моей дорогой «художки», и я сомневаюсь, что моя жизнь была бы так расцвечена событиями, встречами и пониманием, что большое многообразие прекрасного, удивительного, спорного должно иметь право на существование, а у человека должна быть свобода выбора.

Рыба

Приехали мы в Москву, потому что отца-военного направили туда для обучения в академии. Жить предложили или в общежитии, тридцать хозяек с чадами и домочадцами, восемь плит на кухне, две раковины, одна ванна со штабелями тазов и тенётами верёвок под потолком и… туалет, а точнее, отхожее место… Спасибо, что раздельный. Здание коридорной системы и довоенной постройки. Да, конечно, потолки четыре метра. Но зачем? Можно подумать, что если в одной комнате живут четыре человека, то такой потолок поможет с размещением вещей и комфортом устройства детской кровати. Ну, разве что коробки у «господ офицеров» стояли под потолок, на шкафах. Да! Ещё вечные сожители любой коммуналки – крысы, тараканы, клопы, мокрицы… Не мог мой отец позволить своей жёнушке, похожей на юную Марину Влади, жить в такой обстановке. В Закарпатье, в славном городе Мукачеве, семья жила в комфортабельной однушке. Ну и, конечно, Мукачев – это Европа, даже в те времена. А тут… Папа нашёл комнату в новостройке, на далёкой окраине Москвы. Борисовские пруды, деревня Борисово, сельские пейзажи, поля-луга. Новостройки, возникшие там, были заселены сплошь пролетариатом. Гегемоном из сокольнических бараков, в которых проживали железнодорожники с чадами и домочадцами. Ранее при разных обстоятельствах судьба забросила их в Москву, но крепкий деревенский, посконно-полотняный дух им изжить не удалось, несмотря на житие в граде столичном. На этот «дух» наслоилась мощная печать псевдопролетарской культуры. Во многом это были люди тяжёлых судеб. Пьющие, тяжко работающие, лупящие детей и жён… Однако чувствовались в них простота и искренность, а ещё умение жертвовать, если надо, и умение отдать последнее. Это теперь я понимаю, что именно такие люди становились бойцами ополчения и шли в окопы под Москвой, что именно эти женщины и дети работали по три смены на оборонных заводах. И это именно те семьи, которые принимали к себе сирот без разбора на происхождение и национальность в лихую военную пору… Вот у таких стариков мы и поселились в комнатушке девять метров с видом на живописнейшие Борисовские пруды. До нас там жили студенты и воевали с клопами, которых привезли хозяева из старых бараков железнодорожников в Сокольниках. То тут, то там на стенах были своеобразные «захоронения» прибитых клопов. С эпитафиями вроде: «Здесь 12.08.1974 безвременно почил Клопий Клопенский. Сын, муж и отец». Хозяева – люди великолепных типажей. Она – дама необыкновенной античной наружности, испытавшей на этой самой наружности все трудности эпохи, женской судьбы и алкоголизма. Представьте Маньку Облигацию, только располневшую, испитую, но с теми же манерами дамы полусвета. Юморила она в стиле Раневской. Хозяйка мыла вагоны в депо. Он – жилистый, испытанный жизнью и тяжёлым физическим трудом дядька с золотыми руками ваятеля и мозгами самородка Кулибина. Даже алкоголизм, которым он страдал меньше, чем жёнушка, не пригасил острый ум этого дядьки. Он был изобретателем в пределах своего ремонтного цеха. Государство реагировало грамотами и незначительными премиями. Люди жили небогато, но весело. Картоху жарили на духовитом подсолнечном масле, ели селёдку с луком, ходили на первомайские демонстрации и красили на Пасху яйца. На кухне стоял буфет (антикварный, как я сейчас понимаю), монументальный, нерушимый и огромадный. Там, в глубине, стояла чёрная от времени икона с тёмным и скорбным ликом Богоматери, которой матушка благословила хозяйку нашу на союз супружеский и переезд в далёкий град столичный за счастьем, ибо именно для этого человек и рождён…