«И я ищу, ищу, ищу». Судьба советского офицера

Николай Шахмагонов

«И я ищу, ищу, ищу». Судьба советского офицера

Глава первая

Стремительно наступало на Советскую землю время страшное, время странное. Странным оно было потому, что большая часть всё ещё советского общества «ехала за шторкой», мало интересуясь тем, что происходило за окошком вагона несущегося в бездну эшелона по имения Россия – эшелона, подгоняемого к пропасти посулами лживой демократии. Впрочем, кому-то было и не до того, чтобы вникать в то, что творится на улицах и площадях столице. Вот и полковнику Андрею Фёдоровичу Световитову хватало дел на службе. Световитов, командуя полнокровной, развёрнутой мотострелковой дивизией, был занят с утра до позднего вечера. Даже в отпуск, который пришлось отгулять в конце года, он не мог себе позволить провести где-то далеко и взял путёвку с санаторий, которого от дивизии можно было добраться за несколько часов. И он добирался, он ездил несколько раз, чтобы посмотреть, как идут дела, как выполняются те распоряжения, которые отдал, уходя в отпуск.

И всё-таки на оставшиеся после санаторской путёвки дни от отправился в Калинин, где оставались кое-какие дела. Ну и, конечно, хотелось повидать Людмилу. Правда в Москве он всё-таки, сам не зная зачем, позвонил Татьяне. Так, не всякий случай. Ведь даже на диете, как говорится в анекдоте, можно смотреть всё меню, а тут диета относительная, ведь Людмиле он особенно ничего не обещал.

Татьяна сама взяла трубку. Разговаривала вежливо, именно подчеркнуто вежливо, но по тону Световитов мог понять, что его звонок оставил её равнодушной. Он не знал, что именно в это время у Татьяны был разгар романа с Теремриным.

Затем отправился в Калинин. Нужно было сдать в квартирно-эксплуатационную часть свою жилплощадь, получить соответствующую справку, которую затем представить по новому месту службы.

Приехал он в город на своей машине, конечно же, в форме. Ну как же можно молодому полковнику, лишь первую зиму осваивавшему папаху, приехать в штатской одежде?

Да, это было время, когда тем, кого представляли к званию полковника, говорили, ну вот, барашка на твою папаху уже режут. А после развала, в эпоху ельЦИНИЗМА советские полковники подшучивали над полковниками нового времени, мол, папаху то получил, ах нет… – значит, ненастоящий полковник.

Замысел пугачихи, пытавшейся отождествить в своей песне полковника с уголовником, не получился, потому что слишком нелепым и гадким был этот замысел, чтобы прижиться. Напротив, когда видели стройного, подтянутого, щегольски одетого полковника, а тем более в папахе, говорили, мол, это – настоящий полковник, и говорили с уважением, а не с той поганостью, которая вкладывала в это слово зловредная исполнительница.

Световитов подъехал к институту, предварительно выяснив через свою маму, которая всё ещё преподавала там, когда и в какой аудитории сдаёт группа Людмилы очередной экзамен сессии, уже подходившей к концу.

Экзамен был в основном здании, и Световитов, оставив машину за углом, взял изящный букет цветов и во всём сиянии советской военной формы направился к главному входу. Да, вот если бы в генеральской форме вот так подъехать! Но не подошёл ещё срок, хотя сроки теперь были уже относительны… Заслуги! Заслуги и успехи в службе и в командовании соединением были, но пока самые первые.

Он издали заметил Людмилу. Она была, как и обычно, в окружении подруг. И она не могла не заметить и не узнать его.

Световитов шёл уверенной твёрдой походкой, привлекали внимание шинель стального цвета, папаха, делавшая его, и так достаточного рослого, ещё выше, и, конечно, цветы, цветы пылавшие разноцветьем на фоне зимнего бесцветия.

Людмила пошла навстречу. Подружки не отставали, хотя держались чуточку позади.

– Я и приехал за тобой! – сказал Световитов достаточно громко, чтобы слышали все и тут же, заметив, как Алла метнула сердитый взгляд сначала на него, а затем на Людмилу, едва не рассмеялся и чтобы подразнить завистливых подруг, слегка склонился, чтобы поцеловать руку и вручить букет той, которой он был предназначен.

Да, опыт, опыт приходит ведь с годами, с годами наступает и понимание того, что нельзя, ох нельзя дразнить подруг, особенно завистливых подруг своей избранницы. Но Световитов этого ещё не знал, потому что не случалось на его жизненном пути соответствующих ситуаций.

Людмила, глядя на него восторженными глазами, проговорила:

– Здравствуй…

Но не добавила обычного в таких случаях: «Я ждала…» или ещё чего-то в том же роде, хотя фраза: «я приехал за тобой» её немного заинтриговала.

– Извините, девочки, – сказал Световитов. – Вынужден забрать у вас Людмилу.

Они пообедали в ресторане, затем навестили маму Световитова и её супруга. Там получилась полная идиллия. Людмилу обласкали, приняли, что, конечно, не могло не подействовать на Световитова соответствующим образом.

Мама, конечно, предлагала остаться у них, но Световитов сказал твёрдо:

– Нет, мы поедем. Ещё есть дела, – и, хотя никаких дел не могло быть по причине позднего времени, они тепло попрощались, обещали заехать ещё и спустились к машине.

Людмила уже не спрашивала, куда они направляются. Ей всё стало ясно и без слов. Разве что интриговал вопрос, что же он имел в виду, говоря, что приехал за ней?

Но разговор был самым общим. Световитов неподдельно интересовался экзаменами, учёбой. Быть может, конечно, эта неподдельность была вызвана именно тем, что он произнёс двусмысленную фразу и теперь старался уйти от возможности вернуться к ней. Да, он сказал: «приехал за тобой», но это могло означать и то, что он собирается увезти её с собой в Краснодар, но и то, что просто забрать её в ресторан, в гости к маме и так далее.

«А может действительно хватит холостяковать?! – думал он, изредка поглядывая на Людмилу, – Действительно, где ещё найду такую? Чем не жена? Так значит надо ехать к её родителям, торжественно просить руки и… Но что же «и»? Забрать то с собой пока нельзя. Ведь до выпуска осталось всего несколько месяцев. А может всё же отложить окончательное решение до лета… Ну так будь, что будет…»

Когда поднимались по лестнице, он слегка поддерживал её под руку и даже через зимние одежды нет-нет да чувствовал, как вздрагивала она от волнения. А когда закрыл входную дверь и уже в прихожей обнял Людмилу и прикоснулся губами к её губам, это трепетную дрожь ощутил в полной мере. После долгого поцелуя шепнул:

– Вот мы и дома…

Эти слова привели Людмилу в ещё большее волнение, и ему показалось, что она замерла в ожидании какого-то боле ясного продолжения, но он снял с неё пальто, повесил на вешалку рядом со своей шинелью. Он не любил бросать слов на ветер и не хотел, чтобы какие-то его заявления в развитие отношений оказали влияние на её поведение в этот вечер и, конечно, предстоящую ночь.

«Пусть идёт всё так, как идёт! – решил он и даже загадал: – Если сегодня будет всё, значит, выбора у меня не останется. Значит…»

И вот они снова оказались в постели, и он снова довольно легко прошёл всё то, что было повторением пройденного прежде. Легко освободил из плена два восхищавших его холмика, коснулся попеременно каждого из них и положил руку на плотно сжатые её коленки, пытаясь развести их. Она вся напряглась и потребовались некоторые усилия, чтобы всё же провести рукой по внутренней стороне бедра до самой главной преграды, не позволявшей ощутить то, что так хотелось ощутить, хотя бы рукой.

Людмила противилась молча, именно слегка противилась, а не сопротивлялась. Она не повторяла как прежде «не надо», «ты же обещал». И от этого ему в какой-то момент показалось, что она решилась на всё, а потому резко спустился вниз и стал целовать колени, бёдра, продвигаясь всё выше и выше, а затем протянул руки вверх, коснулся пояска, удерживавшего последнюю преграду, и потащил эту преграду вниз. Она перехватила её, слегка поджала ноги, сорвала и убрала куда-то в кресло, где была аккуратно сложена её кофточка.

Он воспользовался моментом и тут же очутился меж вздрагивающих ножек, лихорадочно стиснувших его, но тут же обмякших – опоздала…

Он стал целовать бёдра, поднимаясь всё выше и наползая на Людмилу. Людмила вздрогнула, не произнесла ни слова, но поспешила закрыть рукой то, к чему он так стремился. Он стал целовать эту руку, отодвигая её и устремляясь к тому желанному и притягательному, чего ещё никогда, и никто не касался не только так как прикоснулся он, но и вообще никак…

Она реагировала не слишком бурно и страстно, а скорее даже на удивление спокойно, возможно, потому что не только не испытывала ничего подобного, но даже и не подозревала, что такое может быть. Она пришла в оцепенение и не знала, как реагировать на его действия.

Он оторвался от заветного места, скользнул губами по вздрагивающему животику, прошёл дальше через восхитительную долину между двумя холмиками и коснулся губами её губ. Она несколько успокоилась, но слишком рано, потому что тут же ощутила сильное давление в той точке, которую так старалась закрыть рукой, но теперь не могла сделать этого потому что сама вцепилась в его руки, после чего её руки оказались в плену и вырвать их было уже невозможно.

Она ощутила как та частичка его существа, натиска которой она не только испугалась, но и устыдилась невероятно, стремится проникнуть в неё, но не может сделать этого без помощи рук, а потому не отпустила его руку, которой он хотел помочь этому проникновению, сдерживаемому самой последней преградой которая одна лишь только и охраняла и её достоинство и её девичье достояние на этом необыкновенном рубеже перехода девушки во взрослую жизнь.

Он чувствовал, что остался один рывок, один натиск и он готов был сделать его, но сделать как можно мягче, нежнее.

Но она, вздрогнув, дёрнулась, слегка извиваясь и движением сорвала натиску, который пришёлся мимо. Он же испугался лишь одного, испугался, что все эти его действия распалили настолько сильно всё его существо, что всё могло внезапно окончиться слишком бурно и в данном случае весьма неловко и неудобно, поскольку рядом с ним была девушка, ничего в этом не понимающая, а потому не способная понять, что случилось.

И тогда он замер в том положении, в котором застало его первое отражение натиска. Он всё ещё чувствовал под собой её упругое тело, её упругие изваяния, словно вонзающиеся в его грудь. Он снова стал целовать её, снова закрыл поцелуем губы, почувствовав, что она хочет что-то сказать, но какие могли быть слова в этот момент…

А в голове билась мысль:

«Ну что же… Если решение откладывается, значит, так тому и быть!»

Утром он завёз её в институт, где была назначено консультация перед очередным экзаменом сессии. Сам отправился за Волгу, в квартирно-эксплуатационную часть, где сообщил, что пока, до получения жилья в Краснодаре – дом вот-вот должен быть сдан – оставляет за собой квартиру и сдаст её совершенно точно, когда приедет в летний отпуск. Такое допускалось. Иначе, куда же отправлять контейнер с вещами, а надо сказать, что хоть вещей и было у него – холостяка – пока очень и очень немного, но всё-таки какое-то количество их набралось, особенно во время службы в ГСВГ.

Потом проехал по магазинам. Увы, в Калинине они зияли пустыми прилавками. Что же удивительного? Время горбачёвщины. Пройдут годы, и бессовестные клеветники, продавшиеся Западу, будут орать на каждом перекрёстке об ужасах социалистического строя, цинично умалчивая о том, почему было именно так как было. И только добросовестные исследователи смогут поднять неопровержимые документы и доказать, что тому были причины. Запад сотрясал кризис, запад во главе с заокеанской омерзительной шайкой оказался на краю пропасти. Вот-вот должен был начаться голод, вот-вот могли рухнуть все социальные и военные институты. Вот тогда-то горбимочёвская шайка и ринулась спасать любезный ей Запад за счёт России. Продукты, настоящие продукты, натуральные и самые лучшие продукты эшелонами шли в Европу в обмен на милостивое позволение предателям советской власти и СССР вылизывать у них, заправил тёмных сил, всё то отвратительное, что составляло их «достоинства» и «плебсократические ценности». Что имеется в виду? Да ведь Задорнов давно дал на то ответ. Если мы говорим «спасите наши души», то гейропейцы и заокеанские недочеловеки кричат «спасайте свои задницы».

Циничное время ельЦИНИЗМА и торжества ельциноидов приближалось неотвратимо, приближалось, заставляя даже в романе о светлом, о любви, напоминать время от времени об этом ужасающем, омерзительном приближении.

Впрочем, нашему герою удалось взять что-то на вечер, в основном к чаю. Ну а на обед? Это уже слишком. Пообедали они в ресторане.

Когда после обеда вернулись домой, Людмила засела за учебники, а он съездил в 83-й военный городок, побывал в своём полку, где ему особенно хотелось повидать своего заместителя по политической части.

К вечеру погода испортилась. Ветер бросал в окно гроздья колючего снега, по земле мела позёмка. Но в квартире было тепло и уютно. Попили чай, переговариваясь на отвлечённые темы, в основном, конечно, об институте, о сессии, которая завершалась и о последнем семестре. Людмила словно специально заговаривала о близящемся выпуске, о грядущем распределении, но Световитов делал вид, что не понимает причин.

Потом она стала убирать со стола и мыть посуду, а он сходил в ванну, принял душ и отправился в комнату, где быстро разделся и забрался под одеяло, не включая свет.

Она ещё некоторое время что-то делала на кухне, потом он услышал, что щелкнул замочке в двери в ванну. Приглушённо послышался шум душа. Он ждал. Ждал терпеливо, повторяя про себя: будь что будет. Он решил, что снова не станет действовать слишком дерзко и настойчиво.

Наконец, она неслышно вошла в комнату, шагнула к окну и проговорила:

– Ну и погодка…

На фоне более светлого, нежели комната, окна, её контуры слегка проступали в темноте. Она долго стояла, разглядывая что-то на улице. Он не торопил. Лежал, затаив дыхание. Наконец она плотно задёрнула занавеску, и исчезла в полном мраке. Лишь по шуршанию шагов можно было определить, что подошла к постели, что сбросила халатик. Глаза немного привыкли к темноте и даже выступило в полумрак всё её волшебное существо, перехваченное в двух местах тёмными полосками. Присела на краешек, и он тут же обнял её и притянул к себе. Она повернулась к нему и долгий поцелуй положил начало второй зимней ночи, собственно, по времени ещё и не наступившей, но укрывшей всё ранней темнотой этого времени года.

Он снова нащупал замочек на спине и, расстегнув его, освободил то, что уже нуждалось в освобождении. Она замерла и буквально вжалась в него, стараясь завладеть его руками. Она был, как и накануне, напряжена, потому что понимала, что всё, к чему он стремился, а она продвигалась неосознанно, как к пока ещё неведанному, может произойти в любую минуту. Значит, она готова была ко всему? Но на этот вопрос и сама не могла ответить, продолжая машинально, хоть и очень осторожно, но препятствовать его действиям. Он понимал, сколь нелепо то, что он постоянно загадывал… Если она останется девушкой, если не произойдёт, к чему он неизменно стремился, но чего не добивался резко и грубо, значит и он будет освобождён от каких-то обязательств? Ну а если… Тогда другое дело, тогда надо делать предложение, тогда надо, вероятно, ехать с нею к её родителям?

И тут же усмехался своим мыслям: «Гм-м, останется девушкой… Так сказать непорочной… Да, конечно, физиологически останется, то есть сохранит то, что именуется…. Нет-нет, не станем применять сухие и грубые медицинские термины, а тем паче жаргонные словечки, которые оставим плебсократам и их плебсокультурным ваятелям пошлости в духе «наставлений Алена Даллеса». Мы опустим некоторые слова и определения, поскольку читателю и так ясно, что имеется в виду.

Он понимал, что формально, в случае их разрыва, в случае если не сложится у них, и у неё рано или поздно появится другой претендент на руку и сердца, для которого она будет вполне целомудренной девушкой… Он вспомнил рассказ одного однокашника по училищу, которого очень хотели женить на девице своего круга. Замысел то вполне нормальный, да вот только девица эта оказалась весьма и весьма своеобразной.

Познакомились в гостях у её родителей. Так, как будто бы и ничего. Всё при ней. А вскоре остались они одни. Ну и приятель рассказал, как тут же пошёл в атаку. Намерения его не вызывали сомнений, а она, девица эта, сказала вкрадчивым голоском, мол, ты так хочешь… Но я … ну словом типа того, что не была замужем. Так пояснила, лишь другими словами и прибавила, что может удовлетворить его другим способом и провела рукой по выступающей части брюк, слегка даже склонившись, чтобы было ещё яснее. Более тот курсант с ней не встречался. Рассказывая же, возмущался, мол, вот тебе и раз?! И это девушка!?

Но в данном случае всё было иначе, совершенно иначе. Людмила оказалась действительно уникумом – да, даже для тех лет излёта перестройки. И он не хотел резко менять это её состояние, ему в какой-то степени даже нравились этакие вот игры томления и ожидания.

И в ту ночь он снова завёл игру, и снова изумлял её невероятными видами ласки и неожиданными поцелуями, от которых она, вероятно, заливалась краской – просто в полумраке комнаты увидеть этого было нельзя.

Зигмунд Фрейд утверждал:

«Всё, что вы делаете в постели, – прекрасно и абсолютно правильно. Лишь бы это нравилось обоим. Если есть эта гармония – то вы и только вы правы, а все осуждающие вас – извращенцы».

Наконец, когда он окончательно освободил её от всего лишнего, что разделяло их существа, когда снова стал очень осторожно, осыпая поцелуями наползать на неё до тех пор, пока не упёрся своей воинствующей частичкой тела в последнюю преграду, она снова попыталась сорвать этот натиск, извиваясь всем телом. Но на этот раз манёвр её не удался, и он усилил натиск, а она стала отползать в сторону, стараясь этаким вот отступлением уйти от неизбежного, хотя бы отложить то неизбежное, что неминуемо должно произойти при таком её поведении. Она отползала, он преследовал, она отодвигалась в сторону и скоро оказалась на самом краю дивана. Он сделал последнее движение, и она тут же вывернулась и вскочив с дивана, убежала в ванную комнату.

Он откинул одеяло и включил торшер… Путь её к краю дивана был чётко обозначен алыми пятнышками.

Первой мыслью было показать ей это всё и пояснить, что больше нечему противиться, что…

Но едва он услышал её шаги, как погасил торшер и закрыл одеялом следы их борьбы и томлений…

Она вернулась уже в тазобедренной защите. Он не стал снова бороться с этой защитой, а просто обнял её, поцеловал и более ничего не предпринимая и скоро они так и заснули в объятиях.

А потом, когда он дал ей возможность сполна испытать всё, что случилось между ними, уже чувствуя, что пора спать, сказал тихо, но твёрдо:

– Завтра отвезу тебя в Старицу сам. И…, – он ещё чуть-чуть помедлил: – И зайду к твои родителям.

– Зачем? – спросила она, хотя было всё понятно без слов, и голос выдал волнение.

– Ты же знаешь зачем! Я ведь приехал за тобой, – повторил он слова, сказанные возле института в день приезда в Калинин.

– Но ведь мне ещё полгода учиться…

– Значит свадьбу сыграем летом и тогда заберу тебя с собой окончательно. Ты согласна? Ты согласна стать моей женой?

Она тихо молвила:

– А ты этого ещё не понял?

– Конечно, понял! – сказал он, ещё крепче прижимая её к себе.

А утром, когда уже собирались идти к машине, телефонный аппарат разразился длинными трелями.

– Слушаю. Световитов! – ответил он привычно, так как обычно отвечал в кабинете, поскольку по домашнему телефону давно уже разговаривать приходилось очень редко.

– Андрей Фёдорович! Это Труворов. Хорошо, что тебя поймал. Тут дело такое нарисовалось. Тебе нужно срочно прибыть на беседу к генералу Рославлеву. Он ждёт сегодня в шестнадцать часов. Успеешь?

Световитов посмотрев на часы, сказал:

– Успею!

И поинтересовался:

– Причина вызова?

– Не по телефону, – ответил Труворов.

Световитов специально не плотно приложил трубку к уху, потому что заметил, что Людмилу насторожил междугородний звонок. Кто мог звонить? Мало ли что можно было подумать. Но звонили по службе, однако это не успокоило. Им предстояло расстаться уже сегодня, сейчас.

– Ну что ж… Мы всё решили. Отпуск в этом году летом. Попробую подгадать к окончанию института. Тогда и свадьба…

Глава вторая

Теремрин наблюдал за событиями минувшей зимы с удивлявшим его самого равнодушием. Он любил, и любовь ограждала его от будничной, как ему казалось, суеты. Его любовь к Татьяне разгорелась с такой неистовой силой, что уже всерьёз угрожала делам семейным.

Всю зиму они с Татьяной не сидели на месте. Несколько раз ездили в дом отдыха «Подмосковье», выбирались даже в Ленинград, в другие города, отчасти, по делам, поскольку Теремрин брал командировки от редакции пятитомника, но в большей степени потому, что хотелось побыть вместе и посмотреть что-то новое, оторваться от беспокойной Москвы.

В Дивеево они так и не съездили, решив, что туда лучше ехать в тёплое время года. Но в начале лета Татьяна была очень загружена работой – курсовые экзамены в академии! Решили, что отправятся в гости к Афанасию Петровичу во время отпуска, в августе. Даже примерно время наметили.

Но неожиданно позвонила Елизавета. Она сумела поймать Теремрина на службе, хотя сделать это было не совсем просто. Его позвали к телефону сразу после совещания, и он услышал взволнованный голос:

– Дмитрий Николаевич! Дедушка решился съездить в гости к Афанасию Петровичу Ивлеву в Дивеево! Очень ему хочется повидать однокашника…

Она замолчала, ожидая реакции. Конечно, без помощи Теремрина такая поездка была просто невозможна. Не тот уже возраст у старого кадета Порошина. Ещё до Москвы добраться, куда ни шло, а вот до Дивеева?!

Но какой же могла быть реакция у выпускника суворовского военного училища, у суворовца! Ведь суворовцы – наследники Российских кадет!

– Замечательно! – воскликнул Теремрин, даже не подумав в первую минуту о проблемах с Татьяной, которые непременно возникнут. – Просто замечательно. Я немедленно сообщу Афанасию Петровичу. Когда вы приедете?

– Вот думаем, – сказала Елизавета. – Когда, на ваш взгляд, удобнее?

– Чем быстрее, тем лучше, – решительно заявил Теремрин. – Нужно ехать в тёплое время, пока осенние дожди не зарядили. Там кое-где есть участки без асфальта.

Решили, что Елизавета с дедушкой выедут, как только билеты возьмут.

Эта новость обрадовала Теремрина. И вдруг как гром среди ясного неба: «Что скажу Татьяне? Как объясню свою поездку в Дивеево с Елизаветой? Конечно, можно рассказать обо всём откровенно, в том числе и о знакомстве с Елизаветой в Пятигорске, и об осенней поездке с ней к Афанасию Петровичу… Но такой рассказ может огорчить Татьяну. Вдруг да не поверит, что и само знакомство, да и поездка были совершенно безгрешны. Конечно, можно взять Татьяну с собой, во всяком случае, предложить поехать. А если откажется и обидится, подозревая, что отношения с Елизаветой не столь уж и безгрешны? Реакция совершенно непредсказуема».

Но размышлял так Теремрин недолго, потому что сработала давняя привычка скрывать от жены все свои знакомства, в том числе и самые безобидные. Он решил, что лучший выход – вообще ничего не говорить Татьяне. В конце концов, он действительно не имел в отношении Елизаветы никаких мятежных планов, а уж тем более в сложившихся обстоятельствах. В данный момент он считал главной задачей организовать встречу двух старых, заслуженных, замечательных людей, к тому же однокашников его деда. Теремрин представлял, сколько радости принесёт им такая встреча. Правда, мелькнула мысль о том, что и Татьяне поездка была бы очень интересна, но тут пришлось подумать об Елизавете, которой присутствие Татьяны могло создать некоторый дискомфорт.

У женщин своё отношение к этаким вопросам. Даже если мужчина совсем не интересует, им не хочется видеть его с другой женщиной, особенно, если отношения с той женщиной выходят за рамки обычных.

Теремрин помнил, что сказала ему Елизавета перед тем, как сесть в поезд, когда провожал её на Курском вокзале минувшей осенью: «Спасибо, что вы такой!»

Как он мог оценить эти слова? Не признание ли это в её особом к нему расположении, не признание ли в том, что, если бы он проявил настойчивость, она не стала противиться, хотя и не сочла бы себя безгрешной и внутренне осудила себя.

Как же он мог теперь взять в Дивеево Татьяну!? Нет, это в любом случае могло ранить Елизавету. И он решил просто-напросто не заводить с Татьяной разговоров о Дивеево. Ведь точной даты своей поездки они не наметили. Татьяна была в отпуске, а у Теремрина отпуск планировался на осень.