Полная версия
Дети сакморов
– Во даёт!
Чумазый, враз остановившись, замер на мгновение, потом, закряхтев, подался из норы и, выбравшись окончательно на поверхность, повернулся к гостю.
После чего Сергей смог поближе и повнимательней рассмотреть землекопа, внешность которого со всей очевидностью свидетельствовала о принадлежности последнего к миру духов.
Прежде всего, кожа на лице у него была тёмно-серого цвета с едва заметным желтоватым отливом (впрочем, этот цветовой тон мог быть лишь отражением рассветного сияния на небе, а вообще, как Сергей потом заметил, кожа землекопа, оставаясь серой, оттенки часто меняла, отражая, по всей видимости, смену настроений и чувств).
Глаза (точнее, глазки) были очень маленькие и подслеповатые, совершенно чёрные, словно состояли они из одних зрачков, без намёка на белки. И прикрыты были эти глаза длинными и жёсткими ресницами.
Волосы у чумазого, как и сказано выше, были очень длинные, ниже плеч (с учётом маленького роста – едва не до пояса), спутанные, сплошь засыпанные бело-рыжим пуском, так что лишь с трудом угадывалось, что были бы они тёмно-русые, с зеленоватым отливом на свету, если бы, конечно, были чистые.
А ещё у чумазого была длинная борода, привязанная к телу бечевой, чтобы не мешала она свободно двигаться в подземных норах.
Одет он был в кожаную куртку грубого покроя, клетчатую рубаху домашней выделки, на ногах – заправленные в сапоги до белизны тёртые кожаные штаны.
Щёки у землекопа были пухлые, губы – толстые, нрав – весёлый.
Землекоп, прищурившись, глянул весело на гостя и, хихикнув, заявил:
– А я тебя знаю! Ты вчера с Апофиусом к Клотильде в гости приехал! Апофиус, голова со специями, не иначе как к фее за советом собрался, причину какую-то искать…
И, спохватившись, добавил:
– Здрасте, кстати! Я Корнилий, земляной!
И попытался поклониться, но с поклоном у него ничего не вышло по причине чрезвычайной коренастости и плотности телосложения, а также из-за непривычки к подобным церемониям.
– Мы – духи простые, – словно извиняясь, сказал Корнилий.
Сергей мало что понял из его речи, но, соблюдая правила приличия, представился в ответ:
– Сергей.
Подумав, добавил:
– Водитель.
Ещё немного подумав, назвал и фамилию:
– Пантюхин.
Ещё немного подумав, добавил:
– С Апофиусом я… Работаю. Приехали мы… Так-то вот!
И вздохнул.
А потом любопытно ему стало до крайности, что же это за такая фея-советчица, о которой упоминал этот… как его…
Земляной? Это ещё кто такой?
– Земляной? – с удивлением повторил вслух Сергей.
– Ага, – подтвердил Корнилий и вытер ладони о куртку.
А потом одну протянул Сергей.
– Стало быть, будем знакомы.
Одну его ладонь Сергей смог пожать, только охватив её двумя своими. Иначе с рукопожатием ничего бы не вышло, уж больно широка была эта ладонь-лопата.
– Водяных знаешь? – осведомился Корнилий.
Сергей кивнул в ответ, но как-то не слишком уверенно.
– А я – земляной, – пояснил Корнилий. – В земле живу, в песке, в суглинке. Влажные почвы только не люблю, это которые с подземными водами. Ну их, влажные эти, вечно там ходы затапливает. Я, по молодости лет, везде копал, где можно. В Мещёре однажды весь лес изрыл, пока на болото не нарвался. А лет сто назад за ум взялся, стал с оглядкой всё делать, места выбирать.
Он зажмурился и махнул рукой.
– А то ведь столько раз на новое место приходилось перебираться! То люди набегут, строить чего-то начнут, так сваю прямо в галерею вобьют. Или котлован какой прямо посреди лабиринта выкопают. Или место не рассчитаешь – и вода в половодье всё затопит. По молодости и по глупости столько лишней работы понаделал, так сейчас и вспомнить стыдно. Копал, да бросал! Теперь наперёд думаю. Вот…
Он показал на откос.
– Жене дачный домик выкапываю. Осень скоро, так она хочет у реки малость пожить. На отлёт уток посмотреть…
Он хихикнул и рукавом вытер нос.
– Вот чего придумала! Она вечно что-нибудь придумает. То на птиц посмотреть, то зимой – на медведя в берлоге. Всё ей забавы подавай, да монплезир всякий с бланманже! Она ведь у меня…
Подмигнул Сергею.
– …заграничная! Ей-богу, из Европы в наши края прикатила когда-то. Да задержалась малость, лет на триста. Она родом из гномов. А гномы – публика известная. Народ зажиточный, прижимистый. Но на зрелища – падкий. Я ещё в детстве много чего про них разузнал! У меня дед как-то к графу Орлову в карету забрался да поездил с ним по Европам. Всё в тюках да в мешках жил, графу боялся на глаза показаться. Очень скромный у меня дед был, воспитанный! Так, с кареты на корабль, с корабля на карету пересаживаясь, до самой Италии добрался. Говорил, что и в Швейцарию заглянул. В Россию возвращался уже в багаже Суворова, потому на обратном пути был слегка контужен. Так он такого нарассказывал про дворцы гномов, про изумруды, сапфиры и всякие там рубины, что в их кладовых хранятся – вся семья с замиранием сердца слушала. Да, много чего повидал дед на своём век. А у меня вот…
Он показал на нору.
– Всё скромно и просто. Камней самоцветных в местных почвах отродясь не видел, и слитки золотые не попадались, так что красавицу свою заграничную развлекаю лицезрением красот родной природы, благо, что красот этих у нас в избытке… А, вот и жёнушка моя пришла! Голос мой услышала! Домик свой будущий посмотреть пришла!
Кусты боярышника на края откоса задвигали ветками, и из зарослей показалась супруга Корнилия, пожила и почтенного вида дама низкого, под стать Корнилию, роста и примерно такой же плотной комплекции.
Платье её была куда нарядней скромной одежды супруга. Одета она была в багровый, с синей оторочкой, балахон, на плечах украшенный золотистой вышивкой. На ногах были нарядные сапожки мягкой кожи, с блестящими металлическими вставками, богато разрисованными декоративным узором.
На голове её был синий бархатный колпак с меховой оторочкой по краю, верхушку которого венчал меховой же рыже-серый помпон.
На вид, как показалась Сергею, дама была в возрасте предпенсионном (то есть, лет примерно пятидесяти пяти… хотя какая у гномов пенсия?)
Впрочем, вид молодящейся дамы, конечно, обманчив и ошибся Сергей раз этак в восемь. Впрочем, с гномами ошибиться легко. Рождаются они сморщенными, вылитыми старичками на вид, но зато уж потом почти не меняются с возрастом, так что на вид никогда и не определишь, имеешь ли дело с почтенным подземным духом полутысячелетнего возраста, или с совсем юным гномышом годков шестидесяти от роду.
Впрочем, у совсем юного духа взгляд озорной и весёлый, щёки румяные и плотные, будто райские яблочки.
Супруга Корнилия таковым цветущим видом похвастаться не могла: лицо её было сморщенным, а взгляд полнее старушечьим, то есть подозрительным, колючим и замутнённым одновременно.
Впрочем, чувствовалось (непонятно отчего, но чувствовалось), но женщина она добрая, хотя от природы слегка занудная и не слишком расположенная к чужакам.
Супруга, переваливаясь с боку на бок, медленно спустилась по тропинке к берегу, на ходу, превозмогая одышку, ругая мужа на швейцарском диалекте немецкого языка, который (как и вообще немецкий язык) был Сергею знаком лишь по фильмам про войну, то есть, можно сказать, незнаком вообще.
– Гретушка! Гретхен любезная! – засуетился Корнилий, спиной загораживая нору. – Чего так рано пришла? Чего на веранде тебе не сиделось? А жилище ещё не готово, не готово ещё!
И он, попятившись, едва не заткнул нору задом.
– Его ещё копать и копать! Расширять надо! Расширять, тебе говорю!
Упрямая Грета, не сбавляя хода, пошла прямиком на мужа и остановилась только, когда от слегка развевающегося на ветру края балахона до Корнилия осталось полшага.
– Старый турак! – переходя на русский, продолжила Гретхен. – Разговаривать с незнакомец, болтать фсякий глупость фместо рапота! И фсё путать! Твой нора смотреть на зюйд!
Корнилий, вынув зад из норы, засуетился, размахивая руками, заметался вдоль откоса, слюнявя пальцы и пробуя воздух.
– Да нет же! – закричал он. – Какой юг? Юго-восток, как ты и просила!
– Нихт зюйд-ост! – отрезала Грета. – Строго зюйд! Что не есть нормаль для наблюдения осеннего полёта птиц! Ты толшен переделать нора, изменить направлений!
Корнилий, опустившись на четвереньки, примерился к будущему наблюдательному пункту.
Потом, поднявшись и потерев ладони одну об другую, заявил уверенно:
– И так сойдёт!
– Тойфель! – ответила Грета. – Тебе всю жизнь: «так сойдёт»! Жить в провинция – так сойдёт, сидеть безо всякий компаний и не встречаться с гномами на ассамблей – так сойдёт, копать кривой нора и не на том месте – так сойдёт!
Гретхен сердито тряхнула головой и помпон на колпаке задорно подпрыгнул.
– Ты при госте-то не ругайся, – попытался урезонить жену Корнилий. – Поздоровайся хоть, морковка моя сладкая! А то обидится гость… Люди, сама знаешь, народ обидчивый.
Грета подошла вплотную к Сергею и, посмотрев на него оценивающе, произнесла:
– О, челофек! Вы и есть гость Клотильда? Утром о ваш визит писать в «Вестнике Подземелья». Жаль, что такой симпатичный юнош связался с авантюрист Апофиус, но всё равно – отшень приятно видеть вас в наш маленький и уютный страна.
– Гутен таг! – бодро ответил Сергей и, подумав немного, для большего впечатлении шаркнул ногой.
Собственно, кроме этой фразы, из немецких он знал ещё «хенде хох» и «аусвайс битте», но по здравому рассуждению решил, что в данной ситуации они неуместны, потому в разговоре их решил не употреблять.
– Тобрый, тобрый день! – расцвела Гретхен и протянула широкую ладонь, которую Сергей, сообразив что к чему, почтительно тронул пальцами.
– Отшень жаль, что хороший человек пришёл к нам при плохих обстоятельств, – добавила Гретхен. – Желаю вам всячеких счастий в борьбе с этот искривлений! А теперь не медлите, юноша, Клотильда будет ждать вас к столу. Не опаздывать!
И Грета, погрозив на прощанье старательно копавшемуся в норе мужу, отправилась куда-то по своим делам.
И лишь когда ушла она, Сергея озарило.
– Это как же это? – спросил он Корнилия, успевшего уже залезть глубоко в нору. – Как же это она из гномов? Разве у гномов есть женщины? Я в сказках читал…
– Дурак ты! – гулко ответила нора. – Кто же сказкам верит? Как же, по-твоему, гномы без баб живут? Друг друга из глины лепят? Семья, опять-таки… Как же без семьи?
– Так-то оно так, – сказал Сергей.
И задумался.
12.
Ранним утром, ещё часов до семи, Илья Григорьевич Савойский посетил офис финансовой группы «ФинТрастКредит» дабы встретиться с давним деловым партнёром, Мартемьяном Мироновичем Царьковым.
Если бы Илья Григорьевич Савойский был человеком, то вполне можно было бы сказать, что он заскочил повидать старого друга.
Но Илья Григорьевич был людожор, а у людожоров друзей нет. Ни старых, ни новых.
Поэтому скажем просто: подъехал он к давнему деловому партнёру для сугубо делового разговора. И если бы не было настоятельной потребности непременно сегодня встретиться с Мартемьяном Мироновичем, то ни за что бы Илья Григорьевич к нему не приехал.
Разве что за отдельную плату.
Но потребность была.
И потому в шесть часов пятьдесят три минуты утра Илья Григорьевич людожорским бодрым шагом вошёл в офисное здание, кивнул вытянувшемуся в струнку охраннику, поднялся на второй этаж, прошёл через приёмную (в которой, несмотря на ранний час, исправно несла вахту дежурная помощница генерального) и зашёл в кабинет к главному.
Посторонний человек, проскочи он каким-нибудь неведомым способом вместе с Савойским в кабинет генеральному, удивился бы до крайности, завидев в кресле начальника огромную, свирепого виду обезьяну в алом смокинге, украшенном многочисленными, там и сям приделанными в беспорядке золотистыми нашивками.
Богатый смокинг тот эксклюзивным декором имел малиновые, ярко блестящие под офисными лампами шёлковые лацканы с бело-синей оторочкой по краям.
Красные же брюки, явно с трудом натянутые на нижние конечности обезьяны, украшены были алыми, под цвет лацканов, лампасами.
Ах, как поражён бы он был, обнаружив такое чудо!
И не только наряд примата был удивителен!
Будь посторонний посетитель хотя бы отчасти знаком с зоологией и будь он хоть сколько-нибудь наблюдателен, поразило бы его и то, что внешностью обезьяна походила на шимпанзе, при этом массивностью телосложения превосходя гориллу.
И, вероятно, в полный ступор ввергло бы его то, что обезьяна (точней уж, обезьян – коли пола мужеского и вида необыкновенного) разумом и сноровкой нисколько не уступает любому успешному бизнесмену, а именно: ловко управляется с ноутбуком, мобильным телефоном, без всякого напряжения переходит с русского языка на английский и наоборот, и время от времени, наморщив волосатый лоб, глубокомысленно произносит: «повысить надо рентабельность, и ревенью поднять, что бы их всех!..»
Да, совсем забыл сказать: обезьян был говорящий, что чрезвычайно усиливало его сходство с современным эффективным собственником.
А ещё, конечно же, постороннего посетителя удивило бы и это, что обезьян (кто бы он ни был) оказался на рабочем месте генерального ни свет ни заря. То есть задолго до начала рабочего дня.
Но Савойский посторонним не был. Поэтому ничего его не удивило.
Он прекрасно знал, то обезьян – это и есть генеральный директор, Мартемьян Миронович Царьков.
А на рабочем он месте в такую рань потому, что живёт в офисе вот уже много лет, и много лет покидает его пределы крайне редко. Не чаще, чем раз в месяц.
И то только для того, чтобы погуляв вволю в элитном московском притоне для замученных бизнесом деловых людей, снова вернуться в родной офис и засесть там, как в крепости, безвылазно, ещё на несколько ближайших недель.
Благо, что для счастливой жизни генерального всё было в офисе, и всё – под рукой. Точнее, под лапой.
Был в этом здании и растущий в гигантской кадке баобаб, в дупле которого Мартемьян Миронович любил отсыпаться после сытного обеда. И бассейн, обсаженный по периметру лианами. И наполненная тропическими растениями оранжерея, где под стеклянными сводами летали, отчаянно переругиваясь, большие разноцветные попугаи.
Хорошо было генеральному в офисе, спокойно.
Потому и нетрудно было застать Мартемьяна Мироновича на рабочем месте. Тому, кого пропустила бы охрана к этому самому рабочему месту.
Савойский был – свой. Его пропустили беспрепятственно.
– Здравствуй, Мартемьянушка! – елейным голосом затянул Илья, присаживаясь в обтянутое серой телячьей кожей кресло для почётных гостей.
– Как поживаешь? Работка-то движется? Бумажки подписываются?
Обезьян ответил дружеским рыком. И протянул лапу, которую Савойский пожал одновременно и крепко, и как-то по-особому деликатно, точно отмеренным нажатием продемонстрировав и открытость отношений, и должную почтительность.
– А я к тебе по делу… Срочному!
Обезьян нахмурился.
Дела Савойского были ему хорошо известны. Если они стали срочными – жди беды.
– Тебе большая честь была оказана, – как бы, между прочим, прорычал Царьков. – Сама повелительница посетила твою контору.
Савойский с готовностью закивал в ответ. И особые, людожорские искорки запрыгали в хищных его глазках.
– Сама, да! – подтвердил он. – Самолично пожаловала, почтила визитом.
И тут же не удержался от того, чтобы не похвастаться. Как бы невзначай.
– К тебе-то, насколько мне известно, ни разу не заходила? А ко мне вот…
Обезьян грозно оскалился и Савойский тут же осёкся.
– Говори, с чем пожаловал, – тоном грозным и требовательным произнёс Царьков. – Недосуг мне похвальбу твою выслушивать. В половине восьмого трапезничать буду, а работы ещё много несделанной. Не уложусь я с тобой в график…
Савойский привстал и, наклонившись вперёд, погладил краешек стола.
– Людишки нужны, – пропел он.
Обезьян заурчал. Придвинул калькулятор. Пощёлкал клавишами.
– Сколько? – уточнил он.
– Человечков двадцать в ближайшую неделю, – голосом спокойным и безмятежным произнёс Савойский.
Царьков завизжал пронзительно и подпрыгнул в кресле.
Скрипнула дверь, и обеспокоенная помощница заглянула в кабинет.
– Звали, Мартемьян?.. – начала было она.
Но начальник, сорвавшись на визгливый мат, тут же прогнал её прочь.
– Чего занервничал, Мартемьянушка? – ласково спросил Савойский. – Или нет у тебя столько людишек?
– Ты спятил, проглот! – заорал Царьков, обеими лапами ударив по столу с такой силой, что бронзовая декоративная чернильница с жалобным звоном слетела на пол.
– Куда?! – брызнул слюной Царьков. – Куда тебе столько? Ты под статью меня подвести хочешь? И так менты нос норовят сунуть… Среди них, между прочим, тоже люди иногда попадаются! Не все Клоадру служат, ты это учти!
Выждав минуты три и дав обезьяну вволю побушевать, Савойский с мягкой улыбкой пояснил:
– Людишки не мне нужны. Я свои потребности сам удовлетворяю, твои фонды не трогаю. За полицейских же не беспокойся, против госпожи они – пыль! Если пара людишек там и найдётся, то стражи сами их на кусочки порвут. На мелкие кусочки!
И Савойский, захихикав, затрясся и задёргался, будто в неожиданном истеричном припадке.
– Но ведь двадцать трупов за неделю! – и обезьян задрал лапы к потолку. – Двадцать пропавших! И по любому из них может поступить заявление!..
Савойский, поморщившись, отмахнулся.
– Мы ведь патриоты России, Мартемьян, – сказал он.
Царьков кивнул в ответ и погладил лацкан.
– В нашей любимой стране тысячи несчастных без следа пропадают, – продолжил Савойский. – Десятки тысяч. Сотни! За то мы страну и любим… В такой стране планы выполнять легко и приятно. Двадцаточка в неделю – много ли? Зато потом!..
И он блаженно зажмурился.
Зрачки обезьяньих глаз задрожали, запрыгали беспокойно.
– Это просьба повелительницы? – шёпотом спросил он.
– Приказ! – отрезал Савойский. – Я пятнадцать трупов предоставлю, ты – двадцать. Извини за повышенный план, но у тебя список должников побольше. А мои ребята в прошлом месяца сверх плана ещё пятнадцать люмпенов из расселённых коммуналок собрали. Так что на этот раз твоя очередь норму перевыполнять.
Обезьян задумался на минуту.
Приказ повелительницы изрядно его озадачил.
Конечно, двадцать – не такое уж большое количество. Были времена, когда и больший урожай собирали. Но сроки!
Когда такое количество людей пропадает в короткий срок, исчезает без следа – без шума не обойтись. Непременно что-нибудь где-нибудь всплывёт, и тогда…
– Ни о чём не беспокойся! – твёрдо и веско произнёс Савойский. – Под защитой госпожи мы в безопасности.
– Нет, но зачем столько? – упорствовал Царьков. – Мне-то можно объяснить?
– Можно, – огласился Савойский.
Он встал, подошёл к двери кабинета и проверил, плотно ли закрыта она. Не удовлетворившись поверхностным осмотром, дважды с силой потянул на себя дверную ручку.
Потом прошёлся вдоль окон, поправляя задёрнутые шторы.
Прошёлся вдоль стены.
– Кабинетов смежных нет? – уточнил он.
Обезьян заверещал радостно.
– Здесь мои апартаменты! – завопил он и запрыгал в кресле. – Всё, что за стеной – моё. И сверху – моё! И снизу – моё! И всё, что в округе – моё! Весь район Москвы мной куплен! Здесь нет чужих, здесь все – моя собственность! Моя! Моя!
Прыгнув на стол, сдёрнул на мгновение брюки, показав красный зад опешившему Савойскому.
– Всё моё! Всё!
Потом успокоился и с важным видом, как ни в чём ни бывало, усёлся за стол.
Кивнул гостю.
– Не изображай из себя спецагента, Илья. Мы не людишки, чтобы в секретность играть. Нам бояться некого! И стесняться некого! Совесть этой планеты – мы! Мы – её мораль и закон!
И, вытянув губ трубочкой, смачно плюнул в стену.
– Пока ещё нет, – возразил Илья Григорьевич. – И кроме людей ещё существа имеются, которым выгодно было бы избавиться от нас. А дело тут такое…
Оглянувшись, присел за стол, придвинув кресло ближе к Царькову.
– Такое дело, что и радостно на сердце, и тревожно, – зашептал Савойский. – Голос садится от волнения, прости… Сакморы, покровители наши, такое надумали!.. Повелительница подтвердила самолично! Лично! Сама!
– Что? – хриплым шёпотом спросил Царьков.
– Реактор, – едва слышно произнёс Савойский. – Они разгонят его на полную мощность. Им нужно топливо, много топлива. И в течение недели они разгонят его на полную мощность! Понимаешь, Мартемьянушка?
И он засмеялся истерично, прикрыв ладонями перекосившееся от волнения лицо.
– Они скроют Землю! Полностью скроют Землю! Она пропадёт без следа! Исчезнет, как те людишки, что мы поставляем на растопку. Сакморы укроют нас! Навеки! Наве-е-ки-и!
И он захлюпал, сорвавшись в рыдание.
– Чего разнюнился? – с брезгливой улыбкой осведомился Мартемьян. – Скис, спёкся? Сердечко человеческое всё ещё бьётся?
Царьков подался вперёд и, хищно оскалив клыкастую пасть, добавил резко, будто ударом вбивая гробовой гвозь:
– Че-ло-вечек!
– Нет! – испуганно завопил Савойский.
И, привскочив, замахал руками.
– Нет уж, ты не смеешь! Ты не имеешь права так говорить! Нет у тебя такого права!
И зачастил сбивчиво, выплёвывая слова: – Разве я не приближен к госпоже? Разве не отмечен милостью её? Разве не приносил в дар сотни трупов от чистого сердца? За один раз, бывало, до сорока тел передавал, так что целую неделю вывозили их из моего офиса. А ведь у сердца, у сердца держал! Так что же теперь, и доверия мне нет?
– Сядь, – тихо сказал Мартемьян.
И, вытянув волосатую лапу, когтистым пальцем показал на стул.
– Хоть ты людожор и заслуженный, и поручения самой госпожи передаёшь, но сейчас, в этот час – ты у меня в гостях. В моём офисе!
Савойский покорно опустился на стул.
– Я понимаю тебя, Илья, – продолжал Мартемьян, кривя губы в издевательской обезьяньей усмешке. – Ты боишься, Илюша. Та маленькая, ничтожно маленькая человеческая часть, что ещё в тебе осталась, сопротивляется нашему большому, великому делу. Она боится, она трясётся, Илюшенька. Она сжалась в испуганный комочек и бьётся о поганые твои рёбра как испуганный воробышек. Но ей не выбраться, Илья? Правда?
Савойский не ответил.
Он сидел с потерянным видом, время от времени потирая кончиками пальцев уголки подрагивающих губ.
– Правда? – повторил вопрос Мартемьян.
– Правда, – выждав пару мгновений, подтвердил Савойский.
– И воробышек сдохнет внутри тебя! – наставительно заметил Мартемьян. – Сдохнет, никуда не денется. Потому что другого пути нет.
Царьков, придвинув к себе чистый лист бумаги, обмакнул коготь в чернильницу и тщательно, медленно вывел крест посередине листа.
– Во-от, – потянул Царьков.
И, вытерев коготь шерстяной тряпицей, извлечённой из резного деревянного пенала, что стоял на правой стороне стола, показал лист гостю.
– Вот что теперь мы имеем, Илья. Крест окончательный и бесповоротный. Но мы ведь креста не боимся, Илья?
Савойский отрицательно замотал головой.
– Мы уже ничего не боимся, – и Царьков положил лист в папку, обтянутую красной, жирно отблёскивающей кожей.
– Нам уже поздно бояться, Илья. Я тебя понимаю. И страхи твои понимаю, друг мой. Когда сакморы запустят реактор, мы исчезнем прежде всего для Него. Для Его мира! Мы исчезнем для всех. Люди других миров будут видеть нашу звезду, а рядом с ней будут видеть нашу планету – безлюдной. Нас они уже никогда не увидят. И прежде всего нас не увидит – Он. О да, это хорошо! Правда хорошо, Илья! Мы и сейчас наслаждаемся безопасностью и свободой, но что будет потом… Что будет потом, в тени? В Великой Тени?
Савойский молчал, низко опустив голову, и глядел куда-то под стол, словно там надеялся разглядеть ответ.
– Скажу, что будет, – сам себе ответил Царьков. – Мы окажемся в их власти. Мы окажемся полностью во власти сакморов. Без малейшего прикрытия с Его стороны. А ведь сейчас, пусть ненамного, пусть на одну тысячную – Он нас прикрывает. Даже нас, Илья, даже нас! Он держит клеточки нашего тела соединёнными, он держит наши мысли нераспавшимися. Он даёт темноте растворить нас. Даже нас, Илья, даже нас, гнуснейших из сотворённых. Мы прошли через эмансипацию, Илья, мы лишили Его отцовства, мы перестали быть Его детьми, мы стали детьми сакморов, и они приняли нас и облекли в красное и алое. Но Он так и не отказался от нас! Сакморы скроют нас, своих детей, от прежнего отцы. Так они сказали нам. Мы поверили, мы согласились… А что нам оставалось делать? Мы же не только дети, мы ещё и слуги наших новых отцов и матерей. А теперь мы боимся остаться с ними наедине, потому что не знаем, что именно они делают со своими детьми в тёмной комнате.
Конец ознакомительного фрагмента.
