Тайна проекта «WH»

– Успокойся, Руди, – перебил я его. – И не гони машину так быстро. А то мы рискуем свалиться в пропасть. У меня есть одна просьба. Не торопись с отъездом на родину. Через пару месяцев я сумею доказать тебе, что служить Германии можно и здесь, в Аурике.

Рудольф бросил в мою сторону удивленный взгляд.

– Докажи сейчас!

– Не время. И вообще забудь пока об этом разговоре. Но повторяю: мы вернемся к нему через пару месяцев. Обещаешь не ехать?

– Хорошо… Если ты настаиваешь, я не буду спешить с отъездом… Вот уже и граница. Надо поворачивать назад.

На обратном пути мы болтали о Беттине Брентано, её взаимоотношениях с Бетховеном и Гёте, а также о той выдающейся роли, какую довелось сыграть некоторым женщинам в жизни великих людей. Пообедали в придорожном ресторанчике у монастыря Святой Магдалены, полюбовались видом на океан. В Ла Палому вернулись около четырёх часов пополудни. Прощаясь, договорились встретиться через два дня.

В казармах президентской гвардии, где мне были отведены пятикомнатные покои, я встретил Крашке, который на вытянутых руках бережно нес по бесконечному коридору мой новый мундир.

Уходя из Легиона, я взял Герхарда с собой. Мне удалось выхлопотать ему местечко при провиантских складах президентского дворца, что вполне соответствовало его вожделенным чаяниям. Поскольку в гвардию брали только стройных мужчин не старше сорока двух лет и ростом не ниже 175 сантиметров, моему протеже позволили в порядке исключения носить форму легионера.

Взяв у Крашке мундир, я прикрепил к верхней его части два пожалованных мне ауриканских ордена и осторожно напялил на себя непривычную белую одежду. Тяжелые серебряные эполеты давили на плечи, аксельбанты нелепо свисали до широкого золоченого пояса, на котором болталась короткая сабля. Всё это венчала огромная, как велотрек, фуражка с высоченной тульей.

Приблизившись к зеркалу, я прыснул. На меня растерянно и вместе с тем нахально смотрел червовый валет с пижонскими усиками, не очень, правда, молодой, но ещё ничего-о-о!

– К этому надо привыкнуть, – сказал наблюдавший за мной Герхард. – Прицепи пистолет и походи по комнатам, прежде чем появляться на улице.

Я последовал его совету и, только когда стемнело, отважился прогуляться по площади Свободы, где повсюду: у ворот президентского дворца, у подъездов правительственных учреждений, у входа в усыпальницу генерала Делькадо – стояли солдаты, одетые в такую же форму, как у меня. Это придало мне уверенности, и я зашагал на главпочтамт, откуда отправил «сестре» письмо, в котором сообщил о своем новом назначении и условной фразой попросил Центр направить в моё распоряжение радиста.

Утром следующего дня Рохес представил меня президенту. Через этот ритуал проходили все вновь назначаемые офицеры гвардии, и я не должен был составить исключения.

Почтительно склонившись перед Отцом Отечества, врачи ждали его приговора. Только что они доложили президенту о смерти одного из членов Государственного совета. Уже больше часа хитроумные машины гоняли кровь по холодеющему трупу и раздували его лёгкие, но покойник не оживал. Врачи просили санкционировать остановку реанимационного агрегата и составление соответствующего медицинского заключения. Однако Мендоса медлил. Неподвижным восковым чучелом сидел он в глубоком мягком кресле, полуприкрыв веки и почти не дыша. Его желтые отекшие руки безжизненно лежали на подлокотниках. Нижняя челюсть отвисла, придав оплывшему бабьему лицу выражение тихого идиотизма. Казалось, диктатор спал. Но это было не так. Мысль конвульсивно, с натугой шевелилась в его склеротическом мозгу, приобретая постепенно форму управляющего решения.

Умершего сановника причисляли к ближайшим сподвижникам Мендосы. Они вместе гробили революцию и сооружали тот неприступный замкнутый мирок, в котором им жилось, как у бога за пазухой. Вкупе с другими дряхлеющими соратниками они на протяжении четверти века стойко обороняли свой бастион, на штурм коего то и дело с визгом кидались пятидесятилетние юнцы, желавшие тоже лакомиться вожделенным пирогом власти. Хлипкая молодежь, подобно сухому гороху, отскакивала от стен их крепости и падала, сражённая инфарктами и инсультами, а они жили себе дальше. Правда, иногда случалось так, что смерть показывала и им свой оскаленный череп. Они воспринимали это как нечто противозаконное и кощунственное. Любой из них не ставил ни во что тысячи чужих жизней, но над своей трясся, как скряга над сундуком с червонцами.

Мендоса не испытывал чувства жалости к распластанному в реанимашке другу и коллеге. Сантименты были глубоко чужды его натуре. Но нельзя было создавать прецедента. Когда остановится его, мендосино сердце, Рохес, с нетерпением ожидающий этого момента, может дать врачам отбой через пять минут.

В зале стояла тишина, нарушаемая лишь едва слышным гудением мощных кондиционеров. Невесть откуда взявшаяся муха села на шишковатую покрытую темными пигментными пятнами лысину Отца Отечества. Сотрудник личной охраны осторожно прогнал её. Диктатор вздрогнул и приподнял веки. Врачи склонились ещё ниже.

– А что он совсем умер? – спросил Мендоса дребезжащим стариковским голосом.

– Совсем, – пролепетал один из медиков.

– Но всё-таки попытайтесь ещё!

Белые халаты неслышно удалились. Наступило успокоение. Но тут приковылял министр иностранных дел, высохший, сутулый, с пергаментным лицом мумии, и напомнил о предстоящем визите чрезвычайного и полномочного посла Парагвая, который, как предполагалось, намеревался предъявить президенту серьёзные претензии по поводу невыполнения Аурикой договорных обязательств, касавшихся взаимных поставок сырья. Мендоса подумал, что у него вчера в это время уже был стул, а сегодня его ещё нет, и надо бы было сказать об этом медикам. Посол со своими дурацкими претензиями напросился на приём совершенно некстати, но отказать ему в аудиенции президент не мог, так как уже неоднократно отказывал в прошлом без видимых поводов.

Мендоса сделал знак охранникам. Те бережно вынули его из кресла и поставили на пол. Затем помогли ему сбросить халат и облачиться в парадное одеяние генералиссимуса. Больше всего возни было с увешанным крестами и звездами сюртуком, который весил не менее шести килограммов. Чтобы ордена не оттягивали ткань вниз, их прикрепили к тонкой металлической пластине, спрятанной под подкладку. Благодаря этой пластине, сюртук мог не висеть в шкафу, а стоять на высокой, инкрустированной слоновой костью тумбе в спальне диктатора. Последний с удовольствием семенил вокруг него, как бы любуясь собой со стороны.

Едва процедура одевания была окончена, грузный Мендоса тяжело плюхнулся в кресло и стал переводить дух. Сотрудники охраны возложили на его грудь голубую атласную ленту ордена Белого Кондора и отошли в стороны. Министр иностранных дел велел своему секретарю пригласить в зал посла. Тот вошёл, учтиво поклонился и принялся читать длинный занудный меморандум, составленный по всем правилам дипломатического крючкотворства. Президент не слушал. Он думал о том, что у него нет стула и что надо бы в этой связи предпринять какие-то меры. Когда посол закончил чтение, Мендоса пообещал ему взять под личный контроль выполнение Аурикой торговых обязательств, данных Парагваю, и тут же забыл об этом обещании. В последние годы память не раз подводила Отца Отечества, что нередко давало мировой прессе материал для весёлых сенсаций.

За три года до описываемых событий Мендоса посетил с дружественным визитом одну из островных республик Карибского бассейна. В путь отправились четырьмя самолетами. В первом размещался президент с персональной реанимашкой и лейб-медиками, во втором – сотрудники его канцелярии и охраны, в третьем – министр иностранных дел со своей мидовской камарильей. В четвертом лайнере летели любимая корова и куры диктатора, а также контейнеры с приготовленными специально для него пищей и водой. После приземления в аэропорту, обведя мутным взглядом суетливую свору репортеров, трещавшую затворами фотоаппаратов и вспыхивавшую блицами, Мендоса поманил к себе министра иностранных дел и, ткнув пальцем в сторону главы пригласившего их государства, который в это время как раз читал приветственную речь, прошамкал прямо в микрофон: «Как его зовут?» Старенький министр поднатужился и выдал имя вождя одного из африканских племен. Это был последний вояж Отца Отечества за рубеж. Государственный совет принял тайное решение, рекомендовавшее диктатору сидеть дома и никуда не рыпаться, дабы не наносить ущерба международному престижу Аурики.

Не успела закрыться дверь за парагвайским послом, как в зал вошел Рохес, толстый, здоровый, жизнерадостный. Военный министр весело доложил обстановку на фронтах. Она была относительно стабильной. Кое-где повстанцев удалось даже оттеснить в горы. Закончив доклад, генерал попросил разрешение представить господину президенту нового командира пятой гвардейской роты. Мендоса кивнул. Позвали меня. Я замер шагах в пяти от президентского трона, рассматривая сидевший передо мной раззолоченный вредоносный полутруп с любопытством и гадливостью. Рохес четко назвал мою должность, звание и фамилию. Мендоса приоткрыл один глаз и тут же закрыл его. Церемония представления состоялась. Рохес знаком велел мне удалиться. Сам он задержался подле диктатора еще на несколько минут. Ведь генерал был не только министром обороны, но и министром общественной безопасности. В этой связи ему предстояло получить санкцию президента на приведение в исполнение полутора десятков смертных приговоров, вынесенных военными трибуналами по делам о совершении особо опасных государственных преступлений, а таковыми считались любые действия или слова, направленные на подрыв власти и авторитета Мендосы или членов Государственного совета.

В Аурике крали и брали взятки все, кому было что украсть или от кого что-либо зависело. Воровство и мздоимство считались нормой, и никем не наказывались. Более того, охранка Рохеса устанавливала оперативное наблюдение за теми немногими чиновниками, которые не давали затянуть себя в паутину коррупции, ибо последние могли поддаться влиянию марксистов. Сам Мендоса не крал. Ему несли так. Ещё в сороковых годах Отец Отечества объявил, что у него три хобби: бриллианты, оружие и автомобили. Ко времени моего прибытия в Аурику личные коллекции диктатора по указанным статьям достигли уровня крупнейших в мире.

Итак, в Аурике можно было воровать миллионы и оставаться при этом уважаемым человеком, но тот, кто отваживался вякнуть хотя бы одно словечко, порочащее элиту, рисковал потерять голову.

Рохес раскрыл перед президентом тощую черную папку. Мендоса пошуршал бумагами, не читая их. Только один документ, в котором несколько строк были подчеркнуты красной тушью, привлек его внимание. По сообщению осведомителя охранки, некий студент столичного университета якобы заявил в пьяной компании, что Мендоса вовсе не Отец Отечества, а старая, разложившаяся, впавшая в маразм скотина. Допрошенные участники пирушки показали, что слова эти принадлежали не студенту, а человеку, чьё имя осталось неизвестным. Однако трибунал счёл возможным приговорить к смертной казни все-таки студента.

Анализ биографий выдающихся политических лидеров XX века показывает, что почти все они либо вообще нигде не учились, либо учились мало и плохо. Почётный доктор прав Гарвардского, Оксфордского, Боннского, Токийского и многих других университетов Франсиско Мендоса приобрёл элементарные познания в области чтения и письма у сельского священника, оказавшегося первым и последним учителем президента Аурики. Откуда же было знать Отцу Отечества, что такое презумпция невиновности? Но если бы он даже и узнал это, то вряд ли стал бы менять свои решения по приговорам, подсовываемым ему Рохесом.

Диктатор взял из рук министра фломастер и трясущейся рукой накалякал в конце каждой бумаги две слившиеся в зловещем объятии буквы: «f»[2] и «M», означавшие: «Расстрелять. Мендоса». Рохес забрал папку и покинул зал приемов. Президент прикрыл глаза и погрузился в дремоту.

В юности Мендоса батрачил на кофейных плантациях, принадлежавших родителям Делькадо. Он был верным старательным работником. Именно из таких получаются самые страшные рабовладельцы. Когда молодой сеньор Аугусто сжёг своё поместье и поднял в горах знамя восстания, Мендоса встал под это знамя. Почему он это сделал? Историки-прагматики считали, что из преданности хозяину. Историки-догматики полагали, что из ненависти к угнетателям. И те и другие заблуждались. Мендоса пошёл в революцию из жгучей зависти к аристократам, из зависти, которая по внешним признакам так похожа на классовую ненависть. Он хотел победить и уничтожить богачей, чтобы стать таким же, как они. Будущий диктатор терпеть не мог Делькадо, завидуя его уму, образованности, отваге, успеху у женщин, благородству и даже умению прощать побеждённых врагов. Однажды – это было в день взятия революционной армией Ла Паломы, – генерал прискакал в тот полк, которым командовал Мендоса, чтобы лично поздравить солдат с победой. Осадив коня, он легко спешился и, держа в руке повод, пошел навстречу Мендосе, стройный, красивый, разгорячённый боем, заряженный радостной энергией. Конь всхрапывал и высоко задирал голову. Ласково успокаивая его, генерал крикнул: «Эй, Франсиско, не найдётся ли у тебя глотка воды для меня?» Мендоса с дружелюбной улыбкой протянул командующему свою флягу и тут же в душе пожалел о том, что она наполнена водой, а не ядом. Эта мысль поначалу напугала его, потом он привык к ней и стал желать Делькадо смерти ежедневно и ежечасно. В сороковых годах официальная пропаганда Аурики возвела Мендосу в сан великого продолжателя бессмертного дела Делькадо. По всей стране, в подходящих и неподходящих местах, можно было видеть броско исполненные лозунги типа «Мендоса – это Делькадо сегодня» или «Вперёд за Мендосой по пути, указанному Делькадо!».

Очнувшись от дремы, Отец Отечества снова увидел перед собой врачей и долго не мог сообразить, что им нужно. Потом вспомнил и прокряхтел:

– Ну, как он там? Никакой надежды?

– Никакой, – последовал ответ.

– Ладно, выключайте, – разрешил Мендоса и тут же опять впал в сонное забытье.

На этот раз никто более не мешал ему. Он спал долго и крепко и совершил стул, не прерывая сна.

Личная гвардия президента Аурики была маленьким государством в государстве. Она комплектовалась исключительно из иностранцев, не владевших испанским языком, дабы местное население не могло вступить в преступные контакты с гвардейцами. Легион тоже состоял из одних чужеземцев, но если в нём служили преимущественно уголовники и бродяги, то в гвардию принимали опытных кадровых военных, заручившихся соответствующими рекомендациями властей своих стран. Впрочем, иногда, как в моём случае, гвардейцами становились и особо отличившиеся в боях с партизанами легионеры.

Президентская гвардия состояла из шести рот и насчитывала до девятисот солдат и офицеров. Ей были приданы артиллерийский дивизион, десяток средних танков и несколько вертолётов. В общем, несмотря на свой бутафорский вид, это была хорошо вооружённая и вполне боеспособная часть, которая могла при необходимости постоять за сеньора президента и за себя.

Начальник гвардии подчинялся только Мендосе и Рохесу. Ему в порядке исключения разрешалось знать испанский язык, чтобы он, будучи приглашённым на правительственный приём, имел возможность ангажировать на танец даму и беседовать с ней.

Гвардия несла внешнюю и внутреннюю охрану президентского дворца и других объектов, расположенных на площади Свободы. Охрана личных покоев президента была возложена на сотрудников Министерства общественной безопасности.

Сразу же после того, как я был представлен Мендосе, начальник гвардии полковник Нокс повел меня по залам, коридорам и переходам дворца, чтобы показать мне, где находятся наши посты, и объяснить, что конкретно охраняет каждый человек. Его пояснения были весьма краткими, но доходчивыми:

– Здесь канцелярия президента. Некрасивых девочек на работу сюда не берут… А тут яйцеголовые сочиняют учёные труды папаши Мендосы. Полшкафа уже написали. Не думаю, чтобы автор когда-либо открывал какую-нибудь из этих книг. Население тоже не больно их читает. Сколько меловой бумаги зря переводится! Ай-ай-ай!.. Вон там обосновалась медицина. Докторов у президента не меньше, чем гвардейцев. Есть геронтологи с мировым именем. В той пристройке – целый клинический институт. Одна лаборатория исследует и врачует сердце нашего благодетеля, другая – почки, третья – печёнку и так далее, и тому подобное. Но более других суетятся кардиологи, которые вообще не отходят от старика. Даже когда он ложится спать, его включают в сеть и непрерывно наблюдают за кардиограммой. Впрочем, последнее мероприятие осуществляется в отношении всех членов Государственного совета… Да! На всякий случай: все туалеты дворца оборудованы скрытыми телевизионными камерами.

Услышав такое, я испытал чувство некоторого профессионального уважения к ауриканской контрразведке. Ведь туалет – это место, весьма охотно используемое секретными службами цивилизованных стран для проведения разного рода шпионских операций. Чаще всего – для безличной связи. Прилепил к сливному бачку магнитный контейнер с информацией – и был таков. А через некоторое время контейнер снимет и унесёт тот, кому положено.

Однако мой командир-гид разочаровал меня, объяснив, зачем нужны скрытые камеры. Оказалось, что в семьдесят первом году дал дуба на толчке один из членов Государственного совета: бедолага имел слабые сосуды головного мозга и страдал запорами, вследствие чего с ним приключился инсульт. После этого случая было решено ни на секунду не оставлять сановитых старцев без наблюдения.

Меня нисколько не удивляла та ирония, с какой начальник президентской гвардии говорил о Мендосе и его приспешниках. Охраняющие всегда презирают охраняемых, ибо слишком много знают о слабостях и пороках своих подопечных.

У одной из дверей бравый полковник задержался и, сделав испуганное лицо, произнес полушепотом:

– За этими створками – бюро мистера Роджерса, советника президента по вопросам безопасности. Поимейте в виду, майор: Роджерс – единственный человек во всей Аурике, кого нам с вами следует опасаться. Роджерс…

Он не договорил. Дверь распахнулась, и в коридор вышла девушка с маленьким плетёным коробом, болтавшимся на мизинце её левой руки, который был согнут крючочком. Она направилась к лестнице, ведущей на первый этаж, и сбежала по широким мраморным ступеням вниз. Густые тёмные волосы укрывали её сзади почти до пояса. Лица девушки мне не удалось разглядеть, однако я успел заметить, что она очень лёгкая и гибкая. Отвечая на мой вопрошающий взгляд, полковник Нокс пояснил:

– Это мисс Изабелла Мóртон, секретарша и любовница Роджерса. Во дворце её зовут просто Исабель. Малютка Исабель. Несколько лет тому назад Роджерс откопал её в каком-то притоне. Потом ей дали образование, обучили манерам. Она – создание Роджерса, его Прекрасная Леди. Старик очень гордится ею.

– А что, Роджерс стар?

– По здешним понятиям нет, но вообще-то ему уже под шестьдесят.

– И малютка не наставляет своему боссу рога?

– Да что вы! Роджерса тут все боятся, как скорпиона. На неё даже смотреть опасно! И тем не менее каждый знает, что Исабель прехорошенькая. Она похожа на молодую ведьму. Сейчас вы сами сможете в этом убедиться.

И полковник кивнул в сторону лестницы. Девушка быстро поднималась навстречу нам. Её корзинка была наполнена свежей клубникой. Завидев мужчин, она попыталась одёрнуть светлое мини-платьице, но когда это ей не удалось, махнула рукой и продолжила свой путь. Взглянув на лицо девушки, я подумал, что Нокс зря болтал насчёт ведьмы. Красота мисс Мортон была строгой и вдохновенной. Проходя мимо нас, Исабель поздоровалась с моим командиром и улыбнулась ему неожиданной мягкой и милой улыбкой. При этом я успел заметить, что глаза у неё темно-синие, а зубы ослепительно-белые и ровные.

– Ну как? – спросил Нокс, лишь только она скрылась в бюро Роджерса.

– У меня нет слов, – ответил я, разводя руками.

– То-то! Малюткой Исабель можно любоваться изредка и издали на больших приёмах, когда она переводит с испанского на английский и наоборот.

– Кто же мисс Мортон по национальности?

– Задайте вопрос полегче! Отцом её был, кажется, офицер армии США, погибший во Вьетнаме, а кто мать и где она, – не знаю… Полагаю, что нам пора спуститься в бар и полакомиться мороженым с клубникой. Разрешается и по рюмке коньяка, но только по одной. Служба!

Бар в президентском дворце состоял из двух ярусов: он начинался на первом этаже и заканчивался в подвале. Верхний ярус представлял собой обыкновенный буфет, где можно было наскоро перекусить и выпить у стойки, не присаживаясь, бокал пива, бутылочку пепси-колы или рюмашку чего-нибудь покрепче. Внизу же всё предназначалось для постепенного и основательного снятия стрессов. Здесь, в голубом полумраке, играла тихая музыка, удобные мягкие кресла за продолговатыми низкими столиками располагали к безмятежному отдыху. У стойки, вместо традиционных крутящихся стульчиков, выстроились полдесятка оседланных коней, сработанных из дерева и цветного пластика почти в натуральную величину. По желанию клиента бармен-китаец нажимал на кнопку и соответствующий конь начинал гарцевать, поднимаясь и опускаясь на толстой металлической штанге, спрятанной под его брюхом. Иногда кто-либо из подвыпивших посетителей бара вываливался из седла на пол, что вносило элемент оживления в чинную атмосферу респектабельного подвальчика.

Я стал захаживать в бар вместе с другими офицерами гвардии. Это не возбранялось в те вечера, когда мои солдаты были свободны от ночной караульной службы. Очень скоро круг завсегдатаев правительственного кабачка был определен мною с достаточной точностью, а коллеги-сослуживцы охотно и безвозмездно одаривали меня интереснейшей информацией о подноготной каждого из высокопоставленных выпивох.

На фоне безликой протокольной массы чиновников президентской канцелярии выделялось несколько весьма колоритных фигур. К ним следовало отнести прежде всего министра полиции генерала Чурано, двухметрового гиганта с лошадиной физиономией, женатого на старшей дочери Мендосы Терезе. До вступления в брак Чурано стоял с полосатой палкой на площади Независимости, где дирижировал потоками автомобилей в часы пик. Его почитали как лучшего регулировщика столицы и даже наградили медалью. Он был доволен своей службой и не помышлял о карьере. Но вот однажды на него положила глаз сеньора Тереза, мерзкая старуха, известная во всей стране и далеко за её пределами изощренным распутством и скандальными биржевыми аферами. Сплетники утверждали, что у неё волосатая грудь и миллионные счета в крупнейших банках мира. В один прекрасный день скромного регулировщика сняли с полицейской тумбы и сделали зятем диктатора. В качестве свадебного подарка Мендоса преподнёс ему генеральские эполеты. Чурано был на тридцать лет моложе сеньоры Терезы, которая после венчания заявила журналистам, что её девятый брак, очевидно, будет последним, ибо ни с одним из предыдущих мужей она не испытала столь сладкой духовной близости.

Напоить стопятидесятикилограммового министра полиции было нелегким делом, но тем не менее его подчиненным это удавалось почти каждый вечер. Надравшись, генерал доставал из карманов галифе пригоршню разнокалиберных полицейских свистков и исполнял на них государственный гимн Аурики. Незатейливая тангообразная мелодия многократно высвистывалась им на «бис» к великому удовольствию иностранных дипломатов и представителей авторитетнейших телеграфных агентств планеты.

Чурано был глуп и добр ровно настолько, насколько умён и жесток был Рохес. Такой борец с преступностью вполне устраивал тесно связанную с уголовным миром, проворовавшуюся погрязшую во взяточничестве правящую клику, слитую воедино в чугунном, непробиваемом блатном сплаве.

Не обходили бар стороной и два закадычных друга: англичанин Уилсон и француз Бессьер. Первый работал в СИС, второй в СДЕСЕ. Они не скрывали своей принадлежности к секретным службам великих европейских держав – Англии и Франции и даже бравировали этим. Пожалуй, лишь Уилсон и Бессьер не испытывали здесь ни малейшего страха перед Роджерсом, шустрым старикашкой с циничным лицом профессионального политика, и позволяли себе отпускать панибратские шуточки в его адрес. Да и Роджерс держался с ними, как с равными, и выпивал только в их компании. Эта троица пользовалась полной свободой слова. Они иногда болтали такое, за что любому другому в Аурике не поздоровилось бы. Мендоса многое разрешал своим друзьям и союзникам. Однажды я случайно подслушал, как захмелевший Бессьер сказал Роджерсу и Уилсону буквально следующее:

– Есть мудрая азиатская пословица: человек, потерявший друга, молча несёт свое горе; человек, потерявший деньги, громко кричит о своей утрате; человек, потерявший совесть, не замечает потери… Знаете, почему мы все так веселы? Потому что не замечаем потери.