Гнездо

– Черт, – сказал он стайке воробьев, истерически чирикавшей в ближайших кустах.

С минуту он лежал неподвижно. Он сильно вспотел, несмотря на то что руки и ноги у него оледенели. Ярко-голубое небо над ним никак не могло предвещать зиму; это весеннее небо, подумал он, небо, полное обещания. Ему почти захотелось закрыть глаза и забыть о встрече. (Встреча? В ушах у него зазвучал голос консультанта из клиники, ее насмешливый тон, знакомая издевка. Давайте называть вещи своими именами. Лео. Это покупка наркотиков.)

Он сел и услышал шум на тропинке. Две девочки-подростка вывернули из-за угла, направляясь вниз по холму. Они склонили головы друг к другу; одна девочка оживленно, быстро говорила и жестикулировала, вторая качала головой и хмурилась. Лео что-то понравилось в том, как они прижимались друг к другу на ходу, словно им связали плечи или локти. Блондинка подняла голову, заметила Лео, сидевшего посреди ледяной дорожки, и застыла. Лео улыбнулся, чтобы их успокоить, и помахал.

– Осторожнее, – крикнул он. – Тут внизу опасно.

На лице блондинки появилась тревога, она схватилась за подругу, смотревшую на Лео с – или он это додумал? – узнаванием. Пару мгновений они втроем смотрели друг на друга, потом блондинка сгребла брюнетку за руку, обе девочки развернулись и устремились вверх по дорожке.

– Эй! – крикнул Лео. – Я пришел с миром!

Девочки побежали быстрее, держась за руки, чтобы не потерять равновесия.

На мгновение Норе и Луизе показалось, что это Мелоди подстроила загадочное появление Лео, специально его там посадила, чтобы сказать: «Видите? Видите, какие беды поджидают вас в парке? Видите, как вам повезло, что я ваша мама?» Они постоянно расспрашивали Мелоди о братьях и сестре, о тех, что жили в городе и казались такими интересными, такими экзотическими, особенно дядя Лео, чьи фотографии иногда попадались в воскресном выпуске «Стайлс», фотографии с Викторией, их гламурной тетей. (Луиза как-то попыталась назвать ее «тетя Виктория» на одном из редких семейных праздников и не поняла, хочет та рассмеяться или плюнуть в нее.) Казалось, Мелоди задевало, когда девочки показывали ей эти фотографии, на ее лицо набегало облачко неодобрения и разочарования. Из-за этого выражения девочкам было настолько не по себе, что они перестали упоминать о фотографиях – и вместо этого стали складывать их в пластиковый контейнер в своем общем шкафу. Иногда они спрашивали отца про Лео, но он говорил только: «Он со мной всегда был очень мил. Несемейный он человек».

И вот, пожалуйста, он. Лео. Корячится, как перевернутая черепаха. («Он не корячился, – сказала Нора, отметая попытку Луизы описать этот неловкий момент, когда они позже ехали на поезде домой. – Он пытался подняться. Там был лед». Но Луиза была тверда, в духе Мелоди; он только вышел из реабилитационной клиники, настаивала она, нечего ему было делать в парке. Он должен был идти на обед с родными!) На вершине холма они остановились и спрятались за дерево, чтобы подглядеть за Лео.

– Точно он, – сказала Луиза.

– Нам надо что-нибудь сказать? – спросила Нора.

Луиза задумалась. Она тоже хотела подойти к Лео, но думала, что делать этого не стоит.

– Он скажет маме, – ответила она.

Нора кивнула, крепко сжав губы; она была разочарована. Они обе затихли, едва дыша, и несколько минут наблюдали за Лео. Он встал, отряхнул брюки. Сел на большой валун.

– Что он делает? – прошептала Нора, когда Лео уставился в небо.

Ей хотелось, чтобы они были нормальной семьей. Чтобы можно было сбежать по дорожке, помахать, и он бы улыбнулся, засмеялся, и они провели бы день вместе. А вместо этого – на тебе, они прячутся за деревом. Они не все знали о его пребывании в клинике, только что был какой-то несчастный случай, все вышло очень плохо и все это как-то связано с наркотиками.

– Кто вообще сейчас нюхает? – как-то прошлым летом сказала мама отцу, а Луиза услышала.

– Он мог прийти покупать наркотики, – сказала Луиза, с тревогой глядя на Нору. – Иначе зачем ему тащиться сюда перед обедом?

Лео вздохнул, поднялся, отряхнул с брюк веточки и грязь. Сел на камень неподалеку, оценил ущерб, нанесенный ободранным ладоням. Его что-то не отпускало, что-то, связанное с этими девочками. Он их всерьез напугал. Надо понимать, упал он неизящно, но и подумать не мог, что выглядел опасным. Чего они так испугались? Наверное, сейчас детей не пускают в парк без родителей – даже подростков, даже мальчишек. Девочки, поди, уже ищут полицейского.

Черт, подумал Лео. А если они и правда ищут полицейского? Если они решили, что он пьян или что похуже, и дали его описание полицейскому патрулю, и тот теперь его ищет? Нельзя, чтобы его поймали с наркотиками. Его адвокат высказался предельно ясно: «Держите нос в чистоте, пока не выйдет решение о разводе. Никаких приходов. Никаких подозрительных трат. Никаких неприятностей». Лео встал и пошел на звуки проезжей части. На вершине холма он свернул за угол и наконец точно понял, где он. Перед ним лежал Западный Центральный парк. Можно было поймать такси и отправиться прямиком на Гранд Сентрал; если все сделать по уму, он будет у «Земляничных полей» минуты через две-три.

Он задумался. Прямо над его ухом раздался оглушительный крик. Он поднял голову и увидел трех огромных ворон, сидевших на одном из немногих деревьев, которые уже сбросили листья. Они все каркали одновременно, словно спорили, как он поступит. Точно под ними, среди голых сухих ветвей, в развилке лежала грязно-коричневая куча листьев. Гнездо. Господи.

Лео взглянул на часы и пошел прочь.

Глава вторая

Никто не помнил, кто первым назвал светившее им наследство «Гнездом», но так и повелось. Мелоди было шестнадцать, когда Леонард Плам-старший решил основать для своих детей трастовый фонд. «Ничего значительного, – повторял он им, – скромный резерв, консервативные вложения, распределенные во времени, чтобы вы могли их использовать, но не тратить». Средства, объяснял Плам-старший, будут недоступны, пока Мелоди, самой младшей, не исполнится сорок.

Джек первым открыто возразил против такого распределения; он хотел знать, почему они все не могут получить свою долю раньше, и указывал на то, что Мелоди получит деньги, когда будет моложе их всех, а разве это справедливо? Но Леонард тщательно обдумал распределение фондов, сколько кому достанется и когда. Леонард был – и буквально думал о себе так несколько раз на дню – человеком, который всего добился сам. Он строил свою жизнь исходя из следующего принципа: деньги и связанные с ними вознаграждения должны появляться благодаря работе, усердию, преданности и четкому распорядку. Когда-то у Пламов из восточного Лонг-Айленда было семейное состояние и приличная недвижимость. Десятилетия ошибок, необдуманных браков и разорившихся предприятий привели к тому, что, когда Леонард пошел в старшую школу, не осталось почти ничего. Он ухитрился получить стипендию по инженерному делу в Корнелле, а потом работу в «Доу Кемикал» во времена, которые почтительно называл Зарей Революции Сорбентов.

Леонарду повезло попасть в команду, работавшую над новым веществом – синтетическим полимером, который мог поглощать в триста раз больше жидкости, чем привычные органические сорбенты вроде бумаги и хлопка. И когда его коллеги взялись определять, в каких областях может быть применен новый сорбент – сельское хозяйство, промышленное производство, архитектура, военные цели, – Леонард ухватился за кое-что совсем иное: потребительские товары.

Согласно легенде, которую часто повторял Леонард, бизнес, основанный им и двумя его партнерами, предлагал крупным корпорациям методы применения нового сорбента и в итоге почти полностью отвечал за появление более тонких средств женской гигиены (он неизменно упоминал об этом в смешанных компаниях, причиняя страдания своим детям), улучшенных одноразовых подгузников (этим он гордился больше всего, поскольку потратил небольшое состояние на подгузники с тремя первыми детьми) и клетчатых кусочков мерзкого пластика, который до сих пор лежит под любым куском мяса или птицы в супермаркете (он не считал ниже своего достоинства порыться в мусоре во время обеда и вынуть квадратик с торжественным «Мой!»). Леонард выстроил процветающий бизнес на сорбентах, и это было самой большой его гордостью, тем, что придавало всем его достижениям приятный блеск.

Он не был человеком материальных ценностей. Снаружи его просторный особняк в тюдоровском стиле был тщательно ухожен, внутри – едва ли не неопрятен. Он не любил тратить деньги на что-то, что мог починить сам, и считал, что может починить все. Имущество в доме Пламов пребывало на различных стадиях разрушения, дожидаясь внимания Леонарда. Ко всему были прикреплены написанные им ярлычки: фен можно было держать только кухонной рукавицей-прихваткой, потому что треснувшая ручка очень быстро перегревалась («Использовать с осторожностью!»), розетки легонько били током («Пользоваться верхней, не нижней!»), кофеварки текли («Использовать умеренно!»), у велосипедов не было тормозов («Пользоваться осторожно!»), бесчисленные блендеры, магнитофоны, телевизоры и музыкальные центры просто не работали («Не пользоваться!»).

Леонард осторожно, консервативно вкладывал в недорогие «голубые фишки»[10]. Он был только рад что-то отложить детям на будущее, но еще он хотел, чтобы они были финансово независимы и ценили усердный труд. Он вырос среди детишек с трастовыми фондами – он и теперь со многими из них поддерживал отношения – и видел, сколько вреда наносит ранний приток денег: слишком рано предоставленное изобилие вело к слабости и праздности, к смутной неудовлетворенности. Траст, который основал он, должен был стать soupçon, небольшим дополнением к их собственным, неизбежным финансовым достижениям – они же были его детьми, в конце концов, – и слегка смягчить им выход на пенсию, возможно, обеспечить курс или два в колледже внукам. Ничего такого, чтобы считать его серьезным.

Идея придержать деньги до сорокалетия Мелоди нравилась Леонарду по многим причинам. Он здраво оценивал зрелость – как эмоциональную, так и в других аспектах – четверых своих детей: ничего похвального. Он подозревал, что если они не получат деньги одновременно, это станет источником конфликта между теми, у кого деньги есть, и теми, у кого нет; они не будут друг к другу добры. И если кому-то из них и понадобятся деньги пораньше, Леонард полагал, что это будет Мелоди. Она не была ни самой умной из четверых (ею была Беа), ни самой обаятельной (Лео), ни самой изобретательной (Джек).

В длинном списке того, во что не верил Леонард, где-то в верхних строках значилось «нанимать чужих людей, чтобы они управляли твоими финансами». Так что однажды летним вечером он позвал своего троюродного брата, Джорджа Плама, который был юристом, на ужин, чтобы обговорить все, что касалось его состояния.

В тот вечер, пока они с Джорджем неспешно отдавали должное двум гибсоновским мартини, превосходному поммару, двадцати восьми унциям рибая со шпинатом в сливочном соусе, сигарам и бренди, Леонарду и в голову не могло прийти, что меньше чем через два года его настигнет обширный инфаркт, когда он поздно вечером будет возвращаться с работы за рулем своего пятнадцатилетнего седана BMW, тщательно поддерживаемого в идеальном состоянии. Он и представить не мог, что игра на повышение в нулевые, опиравшаяся на ипотечное обеспечение, даст его трасту взлететь куда выше, чем он намеревался; не мог он предвидеть и того, что консервативный, но пугающе дальновидный Джордж предусмотрительно переведет «Гнездо» в более безопасную гавань облигаций прямо перед обвалом рынка в 2008-м, защитив капитал, и что тот на глазах у детей Пламов все десятилетие до сорокового дня рождения Мелоди будет раздуваться до цифр, о которых они и мечтать не могли. Не представлял он и того, что вместе с ростом траста будет расти готовность его детей рисковать, делать то единственное, чего Леонард велел им не делать никогда, ни за что, с тех пор как они вошли в разум: считать цыплят до осени.

Единственным человеком, имевшим доступ к средствам, была Франси, и, несмотря на то что она лишь время от времени хранила верность Леонарду, пока он был жив (или благодаря этому – она вышла замуж во второй раз практически через несколько минут после того, как сняла траур), она строго исполняла волю Леонарда. Ее интерес к детям, вялый и в то время, когда она за них на самом деле отвечала, свелся к редким бранчам по праздникам и звонкам в дни рождения. Лео был единственным, кто ни разу не просил Франси о ссуде под «Гнездо». Было время, Джек, Мелоди и Беа просили ее подумать о более раннем открытии средств, но она упрямо отказывалась.

До аварии Лео.

Глава третья

В тот день, когда Лео выписали из реабилитационной клиники, за несколько дней до семейного обеда в «Устричном баре», он отправился прямиком в свою квартиру в Трайбеке, надеясь договориться о каких-то цивилизованных условиях временного проживания со своей будущей бывшей женой, Викторией. То, что у нее на этот счет были другие планы, стало очевидно, когда его ключ не подошел к замку входной двери.

– Не надо никакой борьбы, – сказал ему по телефону Джордж. – Просто найди гостиницу. Помни мой совет. Веди себя тихо.

Лео не хотел признаваться Джорджу, что Беа в ночь аварии забрала его бумажник. Он оказался в клинике лишь с ключами от дома, айфоном (который немедленно изъяли и вернули только в день выписки) и шестьюдесятью долларами в кармане (см. выше). Стоя на станции метро «Франклин-стрит» и листая контакты в телефоне, Лео с опустошающей ясностью понял, как мало на Манхэттене тех, кто с радостью пустит его к себе на диван. Скольким дружбам он позволил выдохнуться и сойти на нет за последние несколько лет, когда они с Викторией терзали друг друга и тратили деньги так, словно те каким-то магическим образом сами собой возвращались. Как мало тех, кто будет огорчен, узнав, что он в беде, и станет надеяться, что у него все наладится, вернется в норму. Он прожил в Нью-Йорке больше двадцати лет, и никогда не случалось такого, что ему некуда было пойти.

Клочок бумаги с номером, который сунул ему сосед по комнате в клинике, «на всякий случай», бился в заднем кармане мелкой рыбешкой. Лео вынул бумажку, забил цифры в телефон и, не дав себе времени подумать, отправил сообщение, что совершенно противоречило тому, о чем ему ежедневно талдычили в «Бриджес», реабилитационной клинике, куда его на три бесконечных месяца запихала семья. Его бесила каждая проведенная там минута. Индивидуальная терапия была еще куда ни шло; он почти без остановки говорил про Викторию и почти истощил злость, которую вызывала у него ее алчность. Ему уже казалось, что избавление от нее оправдывает огромный ценник. Почти. Но надо было как-то договориться насчет квартиры на ближайшую неделю-две.

Шерстяной пиджак, надетый на Лео, грел совершенно недостаточно. Стоял непривычно холодный для октября день. Лео смутно помнил что-то о зловещем прогнозе погоды. Заголовок «Нью-Йорк пост» на газетной стойке в метро кричал: «Снегтябрь!» Дожидаясь ответного звонка, Лео наблюдал, как двое попрошаек у входа в метро состязаются за мелочь. На одной стороне стоял старый бездомный, державший в руке вязаную шапку; он воодушевленно обращался к пассажирам с приветливым «Здрасьте! Не промокните! Сегодня холодно!». И – это показалось Лео отличным рекламным ходом – увещевал детей: «Читайте книжки!»

– Вы сегодня читали, молодой человек? – спрашивал он. – Не забудьте почитать!

Дети робко улыбались и кивали, грызли пальцы и клали в бумажный пакет у ног бездомного сунутый родителями доллар.

На другой стороне стоял молодой студент-музыкант без головного убора (умно, подумал Лео, его светлые кудри выглядели впечатляюще) со скрипкой под подбородком. Он играл популярные классические трели, бесконечного Вивальди, немного Баха, и пользовался повышенным вниманием женщин без колясок; тех, что постарше, в шубах, и тех, что помладше, в наушниках или с многоразовыми сумками для покупок.

Проливной дождь, шедший все утро, понемногу превращался в дождь со снегом. Кто бы ни был на другом конце провода, он не спешил перезванивать. у Лео не было зонтика, у него даже шапки не было, плечи дорогого пиджака промокли насквозь. Он снова перелистал контакты в телефоне, посмотрел пару секунд на имя Стефани и нажал «позвонить».

– Похоже, все хуже, чем я слышала, если ты умоляешь о переходе через мост в Бруклин, – сказала Стефани. Она ответила уже после третьего гудка.

– Я не умоляю. Мне нужно побыть с кем-то нормальным, с кем-то, кто мне на самом деле нравится.

Стефани молчала. Она не собиралась облегчать ему задачу.

– А что ты вообще слышала? – спросил Лео. – О моих делах.

Он собрался. Это было еще одной причиной увидеться со Стефани: узнать, что известно в городе, проверить, сделал ли Джордж то, что обещал.

– Почти ничего, – сказала Стефани. – Я слышала, ты лег в «Бриджес». И все. Твой консильери молодец. Так как оно?

– Как что?

– Поездка на карнавал, – съязвила Стефани, пытаясь понять, насколько сильно можно давить на него по телефону. Наверное, не очень сильно.

– Ты все еще не так остроумна, как тебе кажется, – ответил Лео, пытаясь решить, сколько ей открыть, прежде чем она пригласит его куда-нибудь. Наверное, не очень много.

– Как оно в «Бриджес», Лео? О чем еще я могу спрашивать?

– Все нормально. – У Лео начинали стыть от холода пальцы.

– Вы все благодарны за лучшее в себе? Продвигаетесь по шагам?[11]

– Это не такое место, – сказал Лео.

– А какое?

– Стеф, я не знаю, когда ты в последний раз выглядывала из окна, но я стою на улице, посреди урагана и дождя со снегом. Я промок до нитки. Тут очень холодно.

Он легонько затопал, пытаясь согреть пальцы ног. Он не привык к такому положению: ждать ответа на просьбу.

– Приезжай. Ты знаешь, где я живу.

– Какое метро?

Он поежился, услышав, как радостно и благодарно прозвучал его голос.

– Господи, – со смехом сказала Стефани. – В Бруклин – и не лимузином? Похоже, сильные мира сего и правда пали. Ты ведь знаешь, что жетонов больше нет, да? Надо купить такую штуку, называется «МетроКарта».

Лео не ответил. Конечно, он знал про «МетроКарты», но понял, что, кажется, никогда ни одной не купил.

– Лео? – спросила Стефани. – У тебя хватит денег на «МетроКарту»?

– Да.

– Тогда приезжай, – сказала она уже мягче. – Сядь на вторую или третью до Берген-стрит. Я жарю баранину.

Когда у Стефани зазвонил телефон, она разбрасывала пригоршни каменной соли на крыльце в ожидании предсказанной бури. Еще не взяв в руки телефон, она поняла, что это Лео. Она не была суеверна, не верила в тайное зрение, предзнаменования или призраков, но в том, что касалось Лео, у нее всегда срабатывала интуиция. Так что она не удивилась, услышав его голос, и поняла, что какая-то ее часть ждала этого звонка. Несколько недель назад она столкнулась с его женой перед бистро в Сохо, и та вылила на нее поток возмущения и злобы – подробностей мало, обвинений полно.

– Туда и дорога этому социопату-нарциссу, – сказала Виктория и взяла под руку того, с кем у нее явно было свидание – телеактера, которого Стефани помнила по какому-то полицейскому сериалу. Когда Стефани спросила, почему Лео в реабилитационной клинике, Виктория ответила туманно.

– Потому что он трус? – сказала она. – Потому что думает, что лучше переночевать в Коннектикуте, и надеется, что все простят и забудут? Как всегда.

– Простят и забудут что? – настаивала Стефани.

Бар был переполнен, толпа их слегка толкала, и они втроем покачивались, будто стояли на палубе корабля.

Виктория посмотрела на Стефани в упор.

– Ты меня никогда не любила, – заявила она, скрещивая на груди тонкие, как у скелета, руки и улыбаясь Стефани той самодовольной улыбкой, какой улыбается человек, только что разгадавший загадку.

– Я тебя не не люблю, – сказала Стефани, что было неправдой. Она очень даже не любила Викторию, вернее, то, что Виктория воплощала – все поверхностное, бездумное и безответственное в Лео. Все то, что только усугубилось с тех пор, как он продал «Спикизи Медиа» и бросил их всех, включая ее. – Я тебя толком даже не знаю.

– Ну так знай: когда Лео снова появится, – сообщила Виктория, придвигаясь к Стефани так близко, что та почувствовала запах чеснока, моллюсков и сигарет и увидела пятнышко сангиново-алой помады на одном из ее ненатурально белых передних зубов, – я заберу все, до последнего цента. Лео может гнить в клинике или в аду, мне все равно. Передай всем.

Поэтому, когда Лео позвонил из метро и так беспомощно (по его меркам) заблеял, прося убежища, Стефани стало любопытно. Любопытно узнать, изменила ли его клиника хоть немного – протрезвел ли он, обновился ли, исполнился ли сожаления? Она понимала, что, скорее всего, это все тот же Лео, просто добивается чего-то. И все-таки. Ей хотелось убедиться самой.

И, если быть совсем честной – а она была честна, потому что изо всех сил старалась ценить честность превыше всего, – ей льстило, что Лео обратился к ней, когда ему понадобилась помощь. Она была благодарна, что по-прежнему значится в его списках. И именно поэтому ей надо было вести себя очень осторожно.

Лео ничего не имел против Бруклина, он просто предпочитал Манхэттен и считал, что все, кто говорит иначе, врут. И тем не менее по дороге от станции «Берген-стрит» до Проспект-Хайтс и дальше, до дома Стефани, он вынужден был признать, что быстро падавший снег творил с улицами, вдоль которых стояли дома XIX века, что-то определенно романтическое. Машины, припаркованные в квартале, были уже укрыты сырой белой толщей. Местные жители чистили дорожки и ступени; рассыпанная по голубоватым плиточным тротуарам соль казалась белым конфетти.

Засунувший руки в карманы от холода Лео показался себе персонажем романа Эдит Уортон[12], когда открыл щеколду на черной кованой калитке и прошел мимо газового фонаря к дому Стефани. Деревянные ставни на закругленном эркере были открыты, и, поднявшись на крыльцо, он смог заглянуть в гостиную, где Стефани разожгла камин. Надо было зайти купить цветов, или вина, или что-то такое. Он стоял перед тяжелой входной дверью: красное дерево и стекло. Стефани повесила на центральные панели два пластиковых светящихся в темноте скелета в натуральную величину. Он подумал минутку и позвонил в дверь – три коротких, один длинный – их прежним кодом. Дверь распахнулась. Скелеты брякнули, закачались на штормовом ветру, и появилась она. Стефани.

Когда они долго не виделись, он всегда забывал, насколько она привлекательна. Не стандартно красива, лучше. Она была почти одного с ним роста, а в нем почти шесть футов[13]. Медные волосы и золотистая кожа, особая порода рыжих: никаких веснушек, быстро загорает, если только побудет на солнце; но она этого не любила. Она была единственной из его знакомых, у кого один глаз был карим, а другой – с зелеными искрами. Джинсы сидели на ней идеально. Ему захотелось, чтобы она повернулась и он мог заново оценить ее задницу.

Она поприветствовала его, подняв руку и заслонив ему путь через порог.

– Три условия, Лео, – сказала она. – Не употреблять. Не просить взаймы. Не трахаться.

– Когда я у тебя брал взаймы? – уточнил Лео, почувствовав приветливый поток тепла из дома. – По крайней мере, в последние десять лет.

– Я серьезно. – Стефани открыла дверь пошире. Улыбнулась ему, подставила щеку для поцелуя. – Рада тебя видеть, скотина.

Глава четвертая

То, что Лео так чудовищно облажался, было неприятно, но, неохотно согласились его родные, не удивительно. Однако то, что его выходка заставила их отстраненную мать использовать свою власть и почти опустошить «Гнездо», шокировало всех. Такой угрозы «Гнезду» никто из них и вообразить не мог. Это было просто немыслимо.

– Очевидно, это не было немыслимо, потому что мне эта мысль пришла, а ваш отец все устроил так, как устроил, – сказала Франси в тот день, когда, в конце концов, согласилась ненадолго с ними встретиться в нью-йоркском офисе Джорджа, пока Лео был еще в клинике.

– Это были и наши деньги, – сказал Джек. Голос его прозвучал не напористо, как он намеревался: больше походило на хныканье, чем на ярость. – А с нами не посоветовались, нас даже не известили, пока не стало слишком поздно.

– Это не ваши деньги до марта будущего года, – сказала Франси.

– Февраля, – сказала Мелоди.

– Прости? – Франси, казалось, слегка опешила, услышав голос Мелоди, как будто только что поняла, что она тоже здесь.

– У меня день рождения в феврале, – сказала Мелоди, – а не в марте.

Беа перестала вязать и подняла руку:

– В марте у меня.

Франси сделала то, что всегда делала, когда ошибалась: притворилась, что права, и поправила того, кто поправил ее.