Мой секс

Отец перед отъездом на новое ПМЖ подарил мне коробку своих книг и еще коробку с мелочами, в числе которых был относительно новый фотоаппарат «Смена», – я записалась в кружок фотографии. Добираться до него нужно было через полгорода на метро, но было интересно, и к тому же руководитель кружка – тогда он казался глубоким стариком, сейчас я понимаю, что ему было около пятидесяти – был веселым, добрым, и, хоть от него всегда несло потом, чесноком и табаком, все дети буквально обожали его – словом, я с удовольствием ездила на кружок два раза в неделю почти весь пятый класс и, вернувшись с каникул, пошла снова.

Ванночки, растворы, баночки, прищепки, пленки, бумага – все это очень вдохновляло, было похоже на магию, алхимию, я действительно была от всего этого в полном восторге, всюду носила с собой фотоаппарат, щелкала дома, набережные, лужи, деревья, тратила на пленку все карманные деньги и клянчила еще (бабушка по папе была в этом смысле добрее бабушки и дедушки по маме и поддавалась чаще – только сейчас я понимаю, чего ей это стоило). Боюсь, великого фотографа из меня не получилось бы в любом случае, но из кружка я вынуждена была уйти не поэтому.

Был конец ноября, суббота. Для непетербуржцев скажу, что в пять часов в это время у нас уже кромешная тьма. Мало этого – валил сильный мокрый снег. То ли поэтому, то ли почему-то еще на кружок пришла я одна, больше никого из ребят не было. Около сорока минут я занималась. В лаборатории был выключен свет, горел только лабораторный фонарь, я закручивала пленку в бачок, заливала проявитель, возилась с фиксажем, ополаскивателем, сушила и собиралась печатать. Руководитель кружка сидел на стуле в углу лаборатории, несколько раз я о чем-то спрашивала его, и он оттуда подавал советы: «Подержи еще две минуты», «Лей еще воду, не жалей», типа того. В какой-то момент у меня заклинило бачок, и я попросила его помочь мне. Он сказал: «Дай его сюда». Я подошла к нему с бачком, он взял его, отставил в сторону, крепко ухватил меня, усадил к себе на колени и стал мять грудь, спину, бока и попу. Он говорил: «Ну что, маленькая сучка, ты этого же хотела? за этим пришла? ты же хочешь? Ах ты сучка». Я не могла пошевелиться от страха. Он развернул к себе мое лицо и стал целовать меня в губы, залезая языком в рот (напоминаю: чеснок, пот и табак). В этот момент я поняла, что сижу на твердом члене. До сих пор я видела только неэрегированные члены – будь то Эрмитаж или продленка в школе, – тут меня наконец осенило, что с ними происходит и как именно член можно вставить в женщину. Пазл сошелся.

Я несколько раз слышала слово «изнасилование» – в каких-то взрослых разговорах и по телевизору, – но смутно представляла себе, что это такое. Руководитель кружка продолжал шептать ах ты, сучка, маленькая дрянь, и я поняла, что то, что со мной происходит, и есть изнасилование.

Думаю, это было что-то вроде аффекта. Я сильно укусила его, вскочила, кинула в него несколько попавшихся под руку предметов, схватила куртку, сумку и выбежала за дверь. Он догнал меня внизу, во дворе. Больно схватил за шею и со злобной яростью пробормотал в ухо: «Я тебя убью, если ты кому-нибудь расскажешь, ты поняла? Я убью тебя, сучка, дрянь малолетняя». После этого оттолкнул, и я, поскальзываясь на снегу, побежала на улицу.

Я ехала домой в почти полном вагоне метро – растрепанная, в незастегнутой куртке, с квадратными от ужаса глазами, меня трясло. Думаю, что если бы я увидела в метро такую девочку сейчас, я бы обязательно подошла и спросила бы, что с ней случилось. Меня никто не спросил, в те годы это было не принято. Если бы спросили, я, возможно, не выдержала бы и сказала, что меня изнасиловали. В тот момент я была абсолютно в этом уверена. Я чувствовала себя именно маленькой сучкой и малолетней дрянью и ненавидела скорее себя, чем руководителя кружка (напоминаю: доброго, веселого и любимого всеми). Домой я пришла, уже немного отойдя от аффекта, в застегнутой куртке и с каменным лицом. Мама отчитала меня за потерянный шарф, я ничего ей не сказала. Фотоаппарат я убрала на дно ящика в шкаф и, конечно, больше не появлялась в кружке.

Я знаю немало женщин, прошедших через нечто подобное в детстве. Полное совпадение в целом и в деталях – начиная с того, что это всегда либо учитель, либо родственник, например, дядя, во всяком случае, уважаемый член общества, заканчивая тем, что он всегда будто бы в шутку сажает ее на колени. Подозреваю, что и большинство мальчиков проходят через это, но им трудно об этом рассказать даже спустя десятилетия.

По сегодняшний день события того вечера остаются одним из самых страшных воспоминаний моей жизни. Дело не только в том, что это жутко само по себе – когда существо в три раза больше тебя хватает тебя и намеревается тебя трахнуть в тот момент, когда ты не просто к этому не готова, но даже не представляешь себе, что это значит, – это очевидно. Намного страшнее другое. Чувство вины и обращенное на саму себя подозрение. Много лет, перебирая в голове весь сексуальный опыт моего детства, я не могла не задаваться вопросом: а может быть, я, малолетняя дрянь, действительно этого хотела? Может быть, я, маленькая сучка, и в самом деле выросла как-то специально развращенной? (Вот хоть бы и из-за неполной семьи? – бульварный фрейдизм уже тогда был на марше.) Наконец, может быть, под коркой ужаса и отвращения на дне меня, в тине и водорослях, распускала жабры рыба удовольствия? Настоящего сексуального желания? Может быть, и до сих пор, помимо своей собственной, я отбрасываю и тень одиннадцатилетней девочки, которая хочет, чтобы ее слегка насильно трахнул большой взрослый мужчина? Задаваясь этими вопросами, я не могла не находить на них ответы. И даже сейчас, когда я все уже знаю и понимаю, эти вопросы вызывают у меня ужас – как тигры в клетке зоопарка: замки надежны, но тигр жив и опасен.

Каково приходится тем, кому не удалось сбежать из лап доброго и веселого дяди, я не знаю – но если бы предложили закон, разрешающий им убивать своих «учителей», я бы не удивилась. Я все же не была по-настоящему изнасилована – мне повезло. Поэтому я и говорю о сексуальном опыте своего детства как об обычном – таком же, как в среднем по больнице у всех. Я не резала вены, не начала спать со всеми подряд в тринадцать лет, не сбегала из дома, не кололась, не клянчила мелочь на улицах – предлагаю свою кандидатуру в качестве эталона нормальности.

Я бы не хотела, чтобы создалось впечатление, будто пережитая травма завладела мной целиком и не отпускала ни на минуту – вовсе нет. Если у вас на теле есть оставшиеся с детства шрамики, можете посмотреть на них и примерно представить, о чем я говорю. Поток сексуальности штука настолько мощная, что сметает на своем пути и не такие препятствия. Я продолжала исследовать свое тело – как местность, в которой мне предстоит прожить жизнь. И мое тело мне чем дальше, тем больше нравилось. Мне нравилось, как оно работает, нравилось пользоваться им – я с удовольствием занималась спортом и чуть позже записалась на танцы. И – мне все больше нравилось, как оно выглядит.

В девятом классе у меня появилась первая настоящая подруга, Даша. Дашины родители по моим меркам были едва ли не миллионеры – Даша жила в большой квартире в центре, у нее был огромный гардероб, украшения, компьютер, видеомагнитофон и музыкальный центр, и она вполне серьезно говорила о правах, которые ей нужно получить, потому что на восемнадцать лет папа купит ей машину. Все это ее не портило и не портило нашу дружбу – она не гордилась благополучием, а я ему не завидовала (или не давала зависти ходу).

Здесь снова появляется фотоаппарат, будто бы я специально ищу возможности провести какие-то символические параллели и создать систему отсылок – нет, похоже, что жизнь делает это за нас. Что тут за фотосимволизм, я не знаю. У Даши фотоаппарат был не чета моей «Смене» – точно не помню, но по тем временам последнее слово техники, то ли Canon, то ли Nikon. Одну из суббот весной девятого класса мы с Дашей провели у нее дома, фотографируясь голышом. Я фотографировала ее, она меня, и несколько снимков мы сделали вдвоем. У фотосессии не было цели, мы не собирались никому показывать фотографии, мы делали их как бы ни для чего. Это было очень весело – чистая, беспримесная радость и такое полное счастье. Мы фотографировались стоя, сидя и лежа, прикрывая грудь и дерзко выставив ее вперед, с раздвинутыми и сомкнутыми ногами, выгнувшись и сгруппировавшись – извели не меньше пяти пленок. Делалось это вовсе не для предполагаемого/воображаемого мужского взгляда – измерение мужского в этом опыте отсутствовало напрочь. Мы наслаждались своими телами – совершенными и очень красивыми машинами. Нам хватило ума отнести пленки в фотостудию – проявлять и печатать. Даже в голову не пришло, что наши выходки станут там достоянием целого коллектива. Получив снимки, мы поделили их, и я долго разглядывала свои дома. Смотреть на себя со стороны было странно, и чем дольше, тем страннее: вот это тело, тело идеального сложения, соблазнительности, очарования и свежести, с прекрасной грудью, нежным изгибом шеи и бесподобными полушариями задницы, – это мое тело. То есть – буквально я. Это не укладывалось в голове. Эти фотографии потом нашла и со скандалом выбросила мама – жаль, я с удовольствием посмотрела бы на них сейчас.

К порогу того, что принято называть полноценной сексуальной жизнью, я подошла совершенно целомудренной – не только в рассуждении нетронутости всех отверстий моего тела, но и в смысле девственности моего сексуального сознания. Разумеется, я думала о когда-нибудь-будущем сексе с мальчиком, но исключительно в аспекте любви – представить себе просто секс с просто мальчиком у меня не получалось. Объект будущей любви был мальчиком, так сказать, обобщенным, идеей мальчика, он легко расщеплялся на несколько фигур, но так же легко собирался обратно. Говорю – я была невинна, чиста, нетронута.

2

Год назад я оставила дочку ее отцу на две недели и улетела в Швецию – подруга дала мне ключи от их со шведским мужем маленького дома. В такой глуши, что до ближайшего магазина нужно было долго ехать на автобусе. Мне нужно было остановиться, сойти ненадолго с карусели, чтобы перестала кружиться голова, вернуться к себе.

Дом был старый, он поскрипывал и потрескивал. По ночам иногда дул сильный ветер, он будто лапой забирался в трубу и шебуршал там. Если шел дождь, то казалось, что по крыше везут телегу с кирпичами. Я ходила гулять в лес – вдоль реки, вскипающей на грудах камней, к морю. Море пахло водорослями и угрюмо рокотало – так мерно дышат во сне люди. Солнце сбоку просвечивало сосны, по которым мелькали серебристые тени белок. Чуть в стороне было широкое поле, там пасли лошадей. Когда я выходила из леса к ограде, лошади поворачивали головы и смотрели на меня. Мне становилось неловко, и я уходила. Возвращаясь домой, я подолгу сидела на камне у берега реки – смотрела, как плывут между солнечных искорок красные и желтые листья, вслушивалась в ветер, расшатывающий лес, принюхивалась к запахам прелой листвы и еловой смолы. Там мне и пришло в голову написать о себе.

Лес, говорят специалисты, это непрерывная жестокая война насмерть. Здесь все время душат, убивают, травят друг друга – и растения, и животные, и насекомые. Заповедником мира и покоя он кажется только на незначительном временном промежутке вроде человеческой жизни – том самом, на котором Ахиллес безуспешно пытается догнать черепаху. Подобным образом жизнь человека, вообще говоря, событие беспросветного ужаса – но ведь мы же не живем целую жизнь сразу, мы проживаем моменты, а моменты бывают – упоительной радости.

Об этом я и хочу рассказать – о радости, о бьющей через край полноте жизни.

Здесь уместно вернуться к теме одежды – объекта, максимально близкого к телу. Я сказала, что одеваться было не во что, это правда. Весь город ездил в Апраксин двор или его филиалы в спальных районах – там малоприятные люди продавали уродливую одежду самого низкого качества, примеривать которую приходилось прямо на улице; к вашим услугам, если что, была брошенная на асфальт картонка и зеркало за занавеской. Любые другие варианты либо отсутствовали, либо были не по карману. Человек, покупавший одежду в магазине, считался богатым. Школьницы тогда носили примерно то же, что и сейчас. Но абсолютными хитами были лосины, леггинсы, плиссированные юбки и блузки с рюшами. Многое из этого – так называемых модных расцветок, то есть омерзительно фиолетовое, едко-зеленое, кислотно-оранжевое и так далее. В подобной одежде – созданной как будто специально, чтобы человек чувствовал себя ничтожеством, – я ходила лет до двенадцати.

В школе шел беспрерывный конкурс нарядов среди девчонок: у кого круче лосины, а у кого – блузка. Обязательной была также челка с начесом. У кого всего этого не было или леггинсы были не крутые – та ловила на себе презрительные взгляды и слышала шепоток за спиной. В этом соревновании у меня не было шансов победить, и я отказалась в нем участвовать.

Вместо этого я стала шить одежду сама. В первый раз это получилось случайно. Перед новогодней дискотекой за несколько дней мне позвонила «папина» бабушка и попросила к ней приехать – она сшила мне костюм. Я ехала с опаской, но получила в подарок чудесную полупрозрачную, по-новогоднему сверкающую блузку (она надевалась на телесного цвета топ) и такую же юбку выше колена с небольшим воланом. Стоило мне – прямо там, у бабушки – надеть это, я поняла, что эпоха лосин и челок для меня закончилась. Я сама так сильно нравилась себе в этом наряде, что мне стало совершенно наплевать на мнение других. На дискотеке девчонки смотрели на меня косо, и я стала всеобщим врагом после того, как меня пригласил на медляк считавшийся клевым десятиклассник. Я ничего не соображала, он крепко сжимал меня и все время повторял, что я самая красивая, танцевал со мной весь вечер и потом предложил гулять (на том языке это означало отношения), я сказала, что подумаю. Через две недели я, набравшись смелости, отказалась. Но это ничего не изменило – ни в моей одежде, ни в отношении ко мне дружного коллектива одноклассниц.

Я стала чаще ездить к бабушке на Жуковского – она научила меня пользоваться швейной машинкой, но главное – придумывать одежду. Сама она – до сих пор не понимаю, откуда в ней это было, – проявляла в этом вопросе удивительное свободомыслие; некоторые из вещей, которые она для меня сшила или связала, были бы провокационными даже по теперешним временам. Так, я несколько лет носила связанную в мелкую сетку кофточку, сквозь которую просвечивала грудь, – бабушка, впервые примеривая ее на меня, сказала, что все нормально, сейчас так носят (она смотрела все модные показы, доступные по телевизору).

Девчонки ненавидели меня и даже несколько раз во время дискотек затаскивали в туалет – это называлось пиздить. В действительности там было больше крика и угроз, чем применения физического насилия. Что, думаешь, не такая, как все? Ну да, я думала, что уж там. Девочки считали, что я пытаюсь привлечь внимание их мальчиков; их мальчиками, в общем-то, были все мальчики – я была не против. Мальчики и правда много пялились на меня, но с моей стороны мотивация все же была существенно иной.

Мне нравилось быть центром внимания. Меня возбуждало, когда на меня смотрели все – все мужчины и все женщины, – и это возбуждение было куда больше в узком смысле эротического. Я не искала внимания ни одного конкретного человека, оно не было мне нужно. Мне нужно было, чтобы мир поворачивался вслед за мной. Все остальное – побочные эффекты, с которыми мне по большей части удавалось справляться. После первого раза я больше не танцевала ни с кем медляков и не раздумывая отвечала отказом на все предложения гулять (это приходилось делать постоянно).

Говоря начистоту, да, я провоцировала, и мне нравилось провоцировать. Сейчас я даже готова согласиться с тем, кто скажет, что это было иногда жестоко по отношению к кому-то конкретному – так, правда, это уже в старшей школе, ко мне однажды подошла делегация мальчиков с просьбой не носить больше прозрачную вязаную кофточку; у нас у всех стоит на твои сиськи, что ты с нами делаешь, – но, увы, сексуальность, а тем более сексуальность подростка, это не благотворительный обед. В целом, я уверена, никакой жестокости во мне не было – напротив, все это было радостью, которую я делила с миром, возвращала ему. Возможно, точнее всего будет сказать, что именно со всем миром в его целокупности я находилась в эротических отношениях. В отсутствие (пока даже значимое отсутствие) какого-то одного сексуального объекта я соблазняла мир целиком и заигрывала именно с ним. Это, безусловно, была сексуальность, что же еще, но сексуальность не канализированная, распространяемая так, как цветок распространяет свой запах, сразу во все стороны света, и распространяемая не в конкретных целях, а просто так, от полноты жизни.

Не то чтобы я хотела раз и навсегда снять с себя какую бы то ни было ответственность, но я все же настаиваю на том, что тело – это механизм, а не мыслительный конструкт, и что касается моей машинки, то она работала как часы. Что до первых месячных, то они случились у меня в конце седьмого класса. На уроке физики у меня скрутило живот, я побледнела и едва могла дышать. Учительница, кажется, поняла раньше меня, что происходит, и отправила меня в туалет. Там я обнаружила на трусах капли крови и, несмотря на всю боль, от радости подпрыгнула чуть не до потолка. Не вслух, но про себя я кричала с восторгом: наконец-то. Я отпросилась домой и дома то скрючивалась от боли, но с улыбкой на лице, то прыгала, плясала и хлопала ладонью по стенам. Когда вернулась мама, я встретила ее в дверях с улыбкой от уха до уха и вместо приветствия прокричала: мама, у меня месячные! Мама усмехнулась, иронически поздравила и выдала мне прокладки.

Не исключено, что наше поколение было первым, для которого месячные не были неожиданностью, связанной с паникой и мыслями о смерти. Мы росли под сопровождение бесконечной телевизионной рекламы прокладок – не знать, что такое менструация и зачем она нужна, было невозможно. Девочки в школе хвастались друг перед другом ее началом. Моя проблема, наоборот, была в том, что у меня месячные никак не начинались. У всех девочек в туалете как бы невзначай вываливались из сумочек упаковки прокладок – я одна вынуждена была молчать, когда они обсуждали, какие лучше. Могла ли я не думать, что со мной что-то не так? Я подозревала свое тело в отклонении от нормы, в какой-нибудь редкой болезни и думала, не пойти ли к врачу. Так что когда я прыгала в узкой школьной кабинке со спущенными трусами и то корчилась от боли, то глупо хихикала, это была радость освобождения от страха. Строительство моего тела было завершено, с ним все было в порядке, оно было правильно настроено, струны были натянуты, гулко звенели и легко отзывались на нежные нажатия клавиш.

Мои месячные с самого первого раза и по сегодняшний день всегда сопровождаются сильными и даже очень сильными болями, но мне никогда не приходило в голову быть этим недовольной, обвинять природу в несправедливом устройстве женского тела, стыдиться месячных или делать вид, будто у меня их не бывает. Напротив, я всегда принимаю их с радостью и благодарностью, ценю их регулярность, отношусь к ним примерно как, насколько я могу судить, мужчины – к своей утренней эрекции: даже с гордостью. Кстати, меня обижает, когда мужчина отказывается от секса из-за моих месячных. Брезгливость в отношении них вообще способна сильно меня расхолодить и обозлить.

Подруги, выросшие подальше от Петербурга, рассказывают, что им в то же самое время приходилось использовать марлю – ее нужно было стирать и сушить не то на батарее, не то над печкой сразу же после использования. Я обошлась без этого ужаса. При всей нашей бедности, мама всегда на моей памяти покупала прокладки, пусть самые дешевые (к тому же отец наконец-то стал немного зарабатывать в Америке и присылал каждый месяц деньги). Правда, подозреваю, что эти прокладки были ненамного лучше марли – они были сантиметра два толщиной и сбивались при ходьбе в отвратительный, натирающий кожу комок. Нужно ли говорить, что от протеканий они защищали плохо, и то юбку, то джинсы приходилось натирать солью и отстирывать в холодной воде (руками, само собой, стиральная машинка была пока еще недоступной роскошью).

Но главное было не это. Главное было – что я с этого момента ощущала себя, что ли, законченной. У меня была большая для моего возраста грудь, правильная женская фигура, мое тело испытывало оргазмы, и, наконец, оно менструировало – я была в этом смысле нормальная, как все. С началом месячных я почувствовала, что я полностью обжила свое тело, и теперь можно было осторожно осмотреться вокруг. Оставалась, само собой, девственность, но я не ощущала ее пока как помеху – скорее наоборот, она была сверкающей брошкой на прекрасном, ладно сидящем платье из дорогого материала.

Собственно секс меня интересовал не в большей степени, чем тогда, когда мы с подружкой Ксюшей поклялись никогда им не заниматься – как бы в подтверждение этому я никак не отреагировала на впервые в жизни увиденное порно. Девяностые были временем видеомагнитофонов – к концу десятилетия хоть плохонький был уже более-менее у всех, но еще в середине он был признаком если не состоятельности, то по крайней мере уже не нищеты. Тот, у кого видеомагнитофона не было, завидовал тому, у кого он был, и при первой возможности его покупал. Почему именно видеомагнитофон – понятно; о машине бессмысленно было даже мечтать, дача хоть какая-нибудь была у всех еще с советских времен (были еще участки), просто магнитофон уже стал обыденностью, плееры нужны были только подросткам, компьютер был непонятно зачем нужен, сотовые телефоны еще не появились, ну и так далее. К тому же почти не было кинотеатров, и уж во всяком случае в них не показывали ничего, что хотелось бы посмотреть. Общим местом в разговорах взрослых было – что век кинотеатров закончился: кому они нужны, когда у каждого дома есть свой? Нужно принять во внимание и то, что бывшему советскому зрителю пришлось наверстывать всю историю мирового кинематографа. Люди активно смотрели классику. Классикой считались третьесортные боевики и вестерны. Самым авторитетным классиком был Брюс Ли. Моя ненависть к девяностым обусловлена в частности тем, что людей обманули не только по поводу экономических реформ, но даже и тут – убедили их в том, что все говно мира представляет собой сокровищницу культуры.

Примерно то же относилось и к порнографии. Считалось, что порнография – это респектабельно, ее держали дома и прятали от детей. Порнография была двух видов – для людей попроще и для людей с претензиями. Так, я из разговоров взрослых уловила, что всякий культурный человек должен посмотреть и оценить несказанной глубины и красоты фильм «Девять с половиной недель». Этот фильм я посмотрела спустя много лет – и поразилась, до чего это бессмысленная и убогая поделка. А что касается порнографии попроще, то ее я посмотрела тогда же, в седьмом классе. Это была уже не Ксюша, а Марина – тоже вроде как подруга. Мы пошли к ней домой специально зырить порнуху – она нашла у родаков кассету. Не знаю, сколько мы ее смотрели – может быть, десять минут, а может быть, полчаса. Скучно было с самого начала, но мы держались в надежде, что дальше будет интереснее. Я была удивлена, что меня – которой, чтобы возбудиться, достаточно было слегка куснуть себя за предплечье, – порнуха оставила совершенно равнодушной. Сейчас я понимаю, что меня тринадцатилетнюю принципиально не могло заинтересовать представление объективированного женского тела (как не интересует и сейчас), но тогда мне достаточно было мысли о том, что все эти штуки пока еще для меня где-то за горизонтом актуальности, да и бог с ними. Разумеется, это относилось и к сексу как таковому.

Я подчеркиваю, что это было так – несмотря на порнографию, несмотря на обилие информации о сексе, несмотря на скабрезные разговоры о нем из телевизора и ясное понимание того, что мое тело чисто технически к нему уже готово. В том числе – и несмотря на то, что как раз в том же возрасте я впервые оказалась в компании, в которой секс был уже реальностью.

Летом после восьмого класса я в последний раз отправилась на дачу с бабушкой и дедушкой. Меня, как и раньше, отпускали гулять с Ритой, она почему-то считалась «хорошей девочкой», а Риту уже приняли в компанию ее двоюродной сестры, в которую она и стала меня таскать. Сестра была старше на четыре года, и в ее компании мы с Ритой были единственные малолетки – все остальные ребята и девчонки там были примерно по семнадцать-девятнадцать лет. Рита увлеченно объясняла мне, с кем спит или спала ее сестра (складывалось ощущение, что со всеми), кто тут вообще по кому сохнет и кто кому дал или не дал. Я путалась и старательно имитировала заинтересованность. Боюсь, мне в целом не были интересны ни эти люди, ни тем более их путаные многоугольники.