Полная версия
Годы. Мили. Судьбы
Ели ее иногда с квашеной капустой или солеными огурцами, зачастую просто с солью, с куском черного хлеба и льняным маслом. На обед обычно были щи из зеленого крошева или белой капусты, заправленные молоком, иногда рыбный суп, реже мясной. На второе обычно каша овсяная или перловая, или картошка, жаренная на сметане или сале, реже картофельное пюре, запеченное на сковороде. Ужинали после окончания рабочего дня тем, что оставалось от обеда. Ели из общей глиняной миски деревянными ложками. На праздничные обеды для гостей ставили глубокие тарелки, одна тарелка на двух-трех человек.
мать Георгия Константиновича Ирина Меркурьева,
Летом распорядок дня менялся. Раньше вставали, раньше ложились спать. Завтракали и ужинали основательно, более сытно, а на обед брали в поле кусок хлеба и бутылку молока. В период напряженных летних работ расходовалось много энергии. Силы восполняли за счет созданных зимой запасов – топленого масла, вяленого мяса и кислого творога, который хранили в небольших деревянных кадках. Лучшая и обильная пища была осенью. Хлеб нового урожая к столу давали без ограничений, картошкой был засыпан полный подвал дома, в сенях стояли заготовленные бочки с огурцами, капустой и солеными грибами. С наступлением устойчивой холодной погоды родители резали выросших за лето ягнят и телят. Ежедневно варили щи или суп с мясом. Сначала съедали сердце, легкие, почки и печень. Желудок и кишки животных очищали, отмывали и тоже использовали в пищу. Только потом ели мясо. Для питания летом в период тяжелых работ засаливали и вялили лопатки домашних животных, подвешивая их на чердаке. Почвы в наших местах в основном легкие супесчаные и суглинистые, быстро просыхают весной. Время начала работ сельчане определяли по религиозным праздникам. В день Святого Георгия – 23 апреля – в первый раз выгоняли скот на пастбище. В Петров день – 23 июня – начинали сенокос. Со Спасова дня – 19 августа – приступали к жатве овса, ржи и ячменя. Заканчивали ее к середине сентября. Перед началом жатвы крестьяне срывали несколько соломинок ржи, скручивали их и совали за спину, чтобы спина не болела. Эти соломинки держали дома в течение года за иконами. Считалось, что спина болеть не будет, да и хлеб на следующий год вырастет хорошим. К 1 октября, празднику Покрова Пресвятой Богородицы, все полевые работы заканчивали. Сельчане ориентировались по датам проведения полевых работ на опытных удачливых соседей, тех, кто собирал высокие стабильные урожаи. Семьи наделялись одинаковыми по размерам и качеству участками земли.
Каждому хозяйству доставался кусок, равнозначный соседскому и находившийся на примерно одинаковом расстоянии от деревни. Система земледелия была трехпольной. На одном поле в августе сеяли озимую рожь, которую убирали следующим летом. На втором поле весной сеяли яровые хлеба, ячмень, овес, лен и сажали картошку. Третье поле отдыхало. Его удобряли навозом, пахали, боронили и в августе засевали озимой рожью. Специальных пастбищ не было. Скот пасли на полях и прилегающих к ним луговинах и болотах. Весной пасли на первом поле, после жатвы на озимом, а осенью на яровом. Первым начинали распахивать яровое поле под посев ячменя, овса и посадку картошки. Пахали с помощью деревянной сохи, не углубляясь ниже пахотного слоя и не переворачивая земли. Этот способ вспашки теперь называется прогрессивной безотвальной обработкой. После вспашки кочковатую поверхность выравнивали боронами с деревянными зубьями (боронили).
Самую ответственную операцию – сев – выполняли родители. В сеялку, сплетенную из березовых лык корзину емкостью полтора-два ведра, насыпали зерно. Вешали через плечо на живот с помощью привязанного полотенца или веревки. Сеятель, перекрестившись, взмахом правой руки равномерно разбрасывал зерно по земле. Так, взмах за взмахом, шаг за шагом, и засевалась вся полоса. Чтобы заглубить зерно в почву, после сева поле еще раз боронили.
Сеятель
Помню один яркий счастливый день. Мне было лет семь. В ясный, прохладный вечер мать досевала последнюю полосу. Она что-то пела. А я, завернувшись в освободившийся от овса мешок, лежал на телеге и смотрел в высокое-высокое, бесконечное небо. Там где-то между редкими, освещенными заходящим солнцем облаками звенел жаворонок. Все было так хорошо, легко и просто. Теперь телегу заменил автомобиль. Жаворонка я не слышал уже лет пятнадцать-двадцать. И не было повторения того чудесного вечера.
В середине мая высаживали картошку, сначала на огороде около дома, потом в поле. Работа нетрудная и делалась довольно быстро. После сева наступала «навозница». Владимирский писатель Владимир Солоухин описывал это время, как самое интересное и счастливое. У меня таких впечатлений не осталось. Это была грязная, но необходимая работа. Со скотного двора накопившийся за зиму навоз накладывали вилами на телегу и вывозили в поле на свои полосы, равномерно разбрасывали и закапывали. Эту работу заканчивали к празднику Святой Троицы. Готовились к празднику всей деревней. Делали уборку в домах, мыли полы, стены и окна. Стирали белье и одежду, мылись в бане, парились свежими березовыми вениками. Приносили из леса и прибивали к стенам домов молодые зеленые березки. Деревня свежела, молодела, хорошела и зеленела.
Лучшим временем года для подростков было лето – пора сенокоса. Мальчишки с двенадцати лет косили траву. Сначала мы выкашивали между кустами, по кочкам и другим неудобным местам, чтобы взрослые не тратили на это время и силы. Потом косили наряду со взрослыми. Ширина прокоса у ребят была поуже, когда кто-то оставлял нескошенные травинки, один из взрослых произносил неизменную фразу: «Смотри, не зевай!» Этого замечания было достаточно. Сушка сена и укладка в пучки были обязанностью детей и подростков. Подсушенную на лугах траву в солнечный день привозили в деревню, раскидывали ровным слоем на лужке и несколько раз за день граблями переворачивали. Досушенное сено сгребали и переносили в сарай, укладывали и утрамбовывали ногами, чтобы больше вместилось. Сенная труха забивалась под одежду, колола и щекотала.
С большим удовольствием после работы бежали на берег озера и, вытряхнув одежду, купались в прохладной воде. Часть сенокосов деревни, протяженностью километров пять и шириной около двух, была в пойме реки Березайки между деревнями Угрево и Горнешницы. Весной пойма затапливалась паводковыми водами, местные жители называли это место «ножни». Когда вода спадала, пойма зарастала травой. Около берегов реки образовывались сухие кочковатые участки, а дальше них вода держалась все лето. Чтобы подойти к этим участкам приходилось по колено брести в зыбкой мягкой жиже. Удобными местами были участки берега, свободные от ила, длиной метров подвести, у первого и второго рога (мыса). Скошенную траву сушили на месте и складывали в стога. Сметать стог, чтобы он не протекал, было непросто, требовалось уменье. Обычно взрослые подавали вилами сено, а подростки, стоя на стоге, прижимали его и утрамбовывали. Сено из поймы вывозили зимой, когда «ножни» замерзали.
Были у нас и детские радости. Купались в речке, вытекающей из озера. Названия она не имела и, кажется, до сих пор не имеет. Глубина в основном была по колено, а в ямах достигала двух метров. На мелководье нам иногда удавалось заколоть вилкой зазевавшегося пескаря. После дневной жары, закончив работу, шли купаться на озеро. Озеро мелководное, илистое, заросшее тростником и осокой. Больше половины берегов заболочено.
Жатва
«Бабки»
Уровень воды в нем поддерживался за счет родников и притоков из окрестных болот. В нем водились плотва, окуни, ерши и щуки. В начале тридцатых годов приезжие люди попытались осушить озеро, углубив вытекающую из него речку. На осушенном участке хотели посеять траву. Из проекта ничего не получилось. Инженеры осенью уехали, озеро не высохло, обмелело и превратилось в болото. Теперь нет ни озера, ни луга. Охотники вмешаться и «исправить» природу появились уже тогда.
Вслед за сенокосом наступала жатва, работа тяжелая, но радостная. Женщины надевали, как на праздник, яркие кофточки, повязывали белые косынки на головы, обували лапти, чтобы не повредить ноги. Начинали работу рано, когда высыхала роса, и заканчивали поздно вечером. Целый день, нагнувшись, под палящим солнцем срезали серпом с корня рожь.
Затем ее связывали в снопы диаметром сантиметров тридцать, колосьями в одну сторону. Снопы по девять штук ставили вертикально в так называемые «бабки», колосьями вверх и сверху накрывали десятым. Издалека «бабки» действительно напоминали женщин в широких длинных юбках.
После жатвы дозревшую на полосе рожь свозили на гумно и складывали в круглые скирды, похожие на африканские хижины. Часть ржи обмолачивали на семена для осеннего сева и для питания, остальную оставляли до осени – более свободного времени. После ржи убирали ячмень и овес. Технология такая же, только на гумнах овес и ячмень складывали не в круглые скирды, а стеной метровой толщины и трехметровой высоты, колосьями вовнутрь.
В сентябре после занятий в школе сразу же шли копать картошку. Копали деревянными лопатами, они меньше повреждали клубни. В полдень над полем поднимались столбы дыма от костров, варили ее на обед. За время работы в согнутом состоянии спина изрядно уставала. К вечеру просушенную от влаги картошку ссыпали в мешки и везли домой в подвал (подпол), там она хранилась. Обычно семьи расходовали собранный урожай с таким расчетом, чтобы картофеля хватило до конца мая – середины июня. Тогда проблема питания считалась решенной на целый год. Ежедневно по вечерам на костре за огородами мы варили картошку на ужин для всей семьи. Подростки работали наравне со взрослыми. Никто не освобождался от работы, но и не принуждался делать что-то сверх сил. Чем тяжелее был мешок, тем сильнее было чувство удовлетворения. Это было мальчишеское самоутверждение, мы думали: «И я могу». Осенью, обычно в первой половине дня, молотили хлеб. Для этой цели были построены гумна – длинные деревянные сараи из бревен с широкими воротами и глинобитным полом. Одна треть гумна, отделенная внутренней стеной, обогревалась по ночам и называлась ригой. В ней 12–16 часов сушили снопы хлеба. Высушенные снопы расстилали на полу гумна в два ряда. Три-четыре человека, медленно продвигаясь вдоль ряда снопов, молотили – ударяли в такт цепами по колосьям, выбивая из них зерна. (Цеп – орудие для обмолота, состоит из двух подвижно связанных концами палок. Более длинная, до 2 метров, рукоятка и более короткая, до 0,8 метра, рабочая часть, которой ударяли по злакам.) Выбитое зерно отделяли от соломы и сгребали в кучу – ворох. Затем веяли – отделяли зерна от мякины и плевел. Для этого деревянной лопатой смесь обмолоченного зерна, мякины и мусора бросали против ветра на расстояние 4–5 метров. Мякину относило ветром в сторону, а более тяжелое зерно летело дальше в груду. После веяния зерно везли на мельницу и перемалывали на муку. Мельница находилась на речке между Большой и Малой Дубровками.
.
Мельница
Капусту выращивали на огороде около дома. С первыми морозами ее срезали. Зеленые листья отделяли от белого кочана и сечками рубили в длинных деревянных корытах. Получалось зеленое крошево. Затем рубили белую капусту и заквашивали вместе с крошевом в больших деревянных кадках. Кочерыжки съедали сырыми и в пареном виде, часть их давали скоту. Всем хватало. Капусты заготавливали столько, чтобы хватило семье до лета. В июне на лугах вырастала кислица (дикий щавель), из нее варили зеленые щи. Выручали окрестные леса. Осенью собирали грибы для сушки и соленья, по берегам речки бруснику и чернику, в моховых болотах росло много крупной клюквы. В голодные годы в начале лета сдирали с сосен верхний слой коры. Под ним находился мягкий слой молодой древесины, который мы срезали ножом продольными полосками и ели. Это называлось «глотать сок».
Осенью и зимой женщины занимались обработкой льна. Сначала в период ранней желтой спелости его теребили – вместе с корнями выдергивали из земли, вязали в снопы и сушили в риге. Деревянными колотушками на плахе выбивали (отделяли от стебля) семена. Затем стебли расстилали рядами на скошенных лугах – росяная мочка, или расстил. Иногда лен замачивали в водоемах. Под воздействием росяной влаги и микроорганизмов разрушалось клейкое вещество внутри стебля и получалась треста. Через две недели собирали и сушили. Потом на специальном приспособлении – мялке – мяли, волокно отделялось от одеревеневших частей стебля (костры). На следующем этапе лен трепали. Ударами трепала, деревянного инструмента, похожего на меч, выбивали остатки костры. После мятья и трепанья оставались отходы из костры и обрывков волокна – отрепья. Отрепья (паклю) использовали для свивания жгутов, которыми перевязывали лен, для витья грубых веревок и для конопачения бревенчатых строений. На завершающем этапе щетинными или металлическими щетками лен чесали – отделяли короткие волокна, кудели, от длинных, которые называются кужели. Кудели шли на второстепенные поделки, не требующие большой прочности. Из кужелей пряли нити, а из нитей ткали холст. Деревенские мастерицы умели ткать холст белый, в полоску, клетку и елочкой. Для окраски нитей использовали отвары коры и листьев разных деревьев и лесных растений. Отбеливали холст, расстилая весной по снежному насту. Верхнюю одежду шили из ткани, основой которой были льняные нити.
Быт русского дома, глинобитная печь и приспособления для обработки льна
Зимой большинство сельчан носили валенки – универсальную деревенскую обувь, пригодную при погоде с температурой ниже нуля градусов. Ночью их сушили на печке или в печке. Валенки от высокой температуры не коробились. Чем больше они сохли, тем легче и мягче становились. Протертые задники зашивали кожей, а подошвы голенищами старых валенок. Летом рабочей обувью были ленты. Их умел плести любой деревенский мужик из березовых или ракитовых лык – узких полосок коры. Ленты не предохраняли от воды и не задерживали ее. Они немного похожи на современные босоножки. Дети ходили босыми с мая по сентябрь, за исключением случаев, когда нужно было идти в лес за грибами или на болото за ягодами. Взрослые носили сапоги. Летом надевали их только по праздникам, а весной и осенью – в мокрую, холодную погоду. Сапоги шили местные сапожники из выделанных телячьих кож. Смазывали их дегтем – черной масляной жидкостью, применявшейся для смазки осей тележных колес. Деготь изготовляли методом сухой перегонки корней деревьев в специальных печах, вроде кухонных духовок, имевших размеры 2 ×2 ×3 метра. Деготь собирали в бочки для продажи, образовавшийся древесный уголь использовали в кузницах. Березовый деготь применяли как антисептическое, противовоспалительное средство. Широкое распространение он получил во время Великой Отечественной войны в качестве основы мази Вишневского. Теперь эта мазь применяется редко, ее заменили антибиотики.
Кроме участия в полевых работах обязанностью мальчишек был уход за лошадьми. Летом нужно было найти лошадь в поле, привести домой, днем накормить, а вечером снова отвести на пастбище. С окончанием полевых работ мужчины уходили из деревни на заработки. В окрестных лесах заготавливали дрова для стекольного завода и Ленинграда. Работа тяжелая. Осенью приходилось валить деревья, стоя в воде, зимой по колено в снегу. Два человека ручной пилой спиливали дерево, затем топорами очищали от сучьев. Ствол разрезали на части метровой длины, сносили в одно место и складывали в штабели. Оплата была сдельной по низким расценкам, но другой работы не было. Зимой дрова по болотам и озерам вывозили на станцию. Там, где не было больших подъемов, прокладывали дороги – зимники, по ним тянулись обозы с дровами. Для Ленинграда дрова загружали в вагоны, для стеклозавода укладывали на склады. Вывозили их из леса крестьяне дальних деревень. Они приезжали со своим сеном и овсом для лошадей и запасами продуктов для себя. Жили по две-три недели в малочисленных семьях, где можно было спать на полу, а на печке сушить валенки и одежду.
Кибкало (Васильева) Анна Георгиевна в музее народного быта.
2018 г. Фото А. А. Кибкало
Во второй половине зимы начиналась подготовка к лету. Чинили телеги, сохи, бороны, делали новые грабли. Из леса привозили, пилили, кололи дрова для дома и плели корзины. Для этого заготавливали лучины. Выбирали в лесу молодую, стройную, тонкослойную сосну, обычно на болотах. Из ствола выкалывали бруски шириной 8–10 см, распаривали в печке, а затем отдирали от них слой за слоем лучины. Из лучин плели корзины разных размеров. Большие, емкостью до кубометра, предназначались для переноски сена. Средние – для сбора грибов, ягод и картошки. Кузова – наспинные корзины с закрытым верхом – использовали для переноски всяких вещей и грибов.
Носить в дом дрова и воду было женской обязанностью. Зимой после возвращения из школы дети выполняли работы по дому – то сена принести корзины три-четыре, то снег расчистить, лед обколоть. А потом бегали, играли и развлекались. Как только замерзало озеро, катались на самодельных коньках. Брали трехгранный кусок дерева, для лучшего скольжения снизу к нему крепили кусок проволоки. Раскаленной кочергой в бруске прожигали отверстия для веревки, которой прикручивали конек к ваенку. И стрелой, на одной ноге, неслись по ледяному озеру.
Случалось, дети проваливались под лед, но это никого не пугало и не останавливало. Несколько березайских мальчишек катались на настоящих коньках-снегурочках, прикрепленных к кожаным ботинкам. Нам такие вещи были недоступны.
Самодельные коньки и санки
Выпадал снег – на лыжах, санках и «быках» катались с довольно высокой, по нашим понятиям, Желтой горы за крайней избой деревни. Теперь горы нет. Ее срыли и на самосвалах увезли на строительство дороги. Санки мастерили сами из дерева без единого гвоздя или какой-либо железки.
Делали санки как простые, так и финские с длинными полозьями и ручкой для толкания сзади. Также мастерили «быки» – на длинную доску крепили скамеечку, чтобы можно было сидеть. Для лучшего скольжения на нижнюю поверхность доски намораживали лед. Изготавливали лыжи. Выкалывали пластины из ствола березы, обстругивали их рубанком, загибали носки – и лыжа готова. Нечем было сделать продольные желоба, обходились без них. Предметом зависти были лыжи фабричного производства. Ими могли похвастаться только Вера Романова, купеческая дочь, и сын дьякона Вознесенского. Играли в прятки и войну. В снежных сугробах рыли окопы, пещеры, строили крепости. Нашим оружием были снежки и палки. Позднее появились игрушечные пистолеты с бумажными пистонами и стрелявшие пробками пугачи. Как только сходил снег, «гоняли попа», играли в лапту, рюхи (подобие городков) и другие игры, их названия уже забыты. В возрасте семи лет меня отправили учиться в начальную школу, она располагалась недалеко от церкви. Рядом находился дом учителей. В школе учились дети из шести деревень Дубровской волости.
В нашем классе было восемнадцать учеников. Четверо из Малой Дубровки: Шурка Лясников, Шурка Ефимов, Николай Боровский и я; четверо из Большой Дубровки, остальные из окрестных деревень. Девочек было четыре, в том числе одна из Березайки – Верочка Романова, дочь купца. В березайские школы – заводскую и железнодорожную – ее не приняли из-за принадлежности к классу эксплуататоров. Первые два года я учился плохо, не понимал материала. Преподавал Алексей Петрович Белозаров, высокий, тощий, сердитый мужчина по прозвищу «журов» (журавль). Он не вызывал симпатий у учениов, и мы, видимо, не представляли для него интереса. Иногда для поддержания порядка в классе он пускал в ход линейку. Время от времени учитель выдавал нам по две-три тетрадки в обмен на несколько фунтов ржи (фунт – 410 граммов). На учебный год полагалась одна ручка с пером № 86 и немного фиолетовых чернил. Перья у учеников ценились высоко и были предметом купли и обмена. Мои успехи в школе мало интересовали родителей, обремененных житейскими заботами. Реальный контроль с их стороны отсутствовал. Отец умел читать и писать, а мать была неграмотной. Действовало данное отцом напутствие: «Учись, а то в пастухи пойдешь».
Со второго класса увлекся чтением книг. Читал все, что попадало под руку. В основном это были исторические очерки, изданные Сытиным в конце XIX века для народного чтения. Помню до сих пор книги: «Брат на брата» о междоусобных войнах русских князей, о Дмитрии Донском и Мамаевом побоище, о святом Евстафии Плакиде – римском военачальнике, принявшем христианское вероисповедание, за это его отдали на растерзание львам. Книги мне давал Шурка Лясников, они валялись на чердаке их дома.
В третьем классе нашим учителем стал Алексей Федорович Большаков, только что окончивший педагогическое училище. Сразу разрушилась стена отчуждения между учителем и учениками, постепенно пробудился интерес к учебе, знаниям и книгам. Кроме уроков в классе он знакомил нас с окружающим миром. Организовывал экскурсии на стекольный завод, походы в лес, рядом с котором мы жили и росли, но мало что о нем знали. Спланировал поездку на только что построенную гидроэлектростанцию, но она не состоялась – не было денег на билеты. Жил учитель один в доме рядом со школой. В зимние вечера иногда приглашал учеников к себе. При свете керосиновой лампы читал нам повести Гоголя, стихи Некрасова, позволял рассматривать и читать все, что находилось в его комнате. Был он человеком большого ума и трудной судьбы. Я нашел его через сорок лет, в 1965 году, в Москве. Он рассказал, что после работы в нашей школе окончил институт. Преподавал. В 1936 году его арестовали, как английского шпиона. Отбыл заключение, был реабилитирован. С началом войны призвали в армию и отправили в строительный батальон рядовым, как не заслуживающего доверия. После войны преподавал, заведовал кафедрой в институте почв, защитил докторскую диссертацию. До войны женился на донской казачке, сохранившей ему верность на всю жизнь. Много в моей жизни было учителей, преподавателей, воспитателей, командиров и начальников, но ни один из них не повлиял на мою судьбу так, как Алексей Федорович Большаков.
В начале четвертого года обучения Алексей Федорович заболел и уехал из деревни. Наш класс доучивали горбатая Ольга Петровна, худенькая, просвечивающаяся насквозь Лиза (Еркина Елизавета Яковлевна скончалась в 1989 году) и Н. Николаев. Под их руководством мы завершили начальное образование – закончили «школу первой ступени».
Школа в Дубровке
В четвертом классе нас всех записали в пионеры. Родители мне сказали, что после смерти придется кипеть в смоле в аду, а когда сменится власть, нас перевешают на красных галстуках. На этом их противодействие закончилось. Не было у нас походов в белых рубашках с красными галстуками, со знаменами, горнами и барабанами. Не уезжали на каникулы в пионерские лагеря, не проводили сборы у костров. Мы, пионеры, как все ребята, бегали босиком по деревенской улице в холщовых рубашках и портках, работали в поле с утра до вечера. Были у нас костры, но не для песен, а для того чтобы сварить к ужину картошку. Взрослые жили по старым, давно заведенным порядкам. Большое влияние на деревенскую жизнь имела церковь, особенно священник Иван Троицкий. У него был твердый характер. Он ревностно исполнял обязанности священника и строго соблюдал правила церковной православной жизни. Хорошо знал и держал в повиновении жителей своего прихода, возвращая под власть церкви тех, кто уклонялся от церковных обрядов. По праздникам проводил богослужения. Мать и отец старались их посещать. Раз в год исповедовались в совершенных грехах. Дома утром читали молитвы: «Отче наш, иже еси на небеси…», «Богородица дева, радуйся…». Верили в существование Бога, черта и нечистой силы, но особенно боялись после смерти попасть в ад.
Праздновали Рождество, Масленицу, Пасху, Вознесение, Петров день и Покров. Гостей приглашали на Масленицу, Пасху и Петров день. Перед праздником тайно гнали самогон, зимой дома по ночам за плотно занавешенными окнами. Летом приспосабливались гнать самогон за огородами, в болоте на релке (сухое место среди болота). Власти боролись с самогоноварением, но безуспешно. Изготовление домашнего пива не запрещали. Варили пиво в бане. Специального оборудования, кроме больших бочек, не требовалось. Технология была хорошо известна. Сырьем служили солод – пророщенное высушенное и крупноразмолотое зерно ржи, мука и хмель. Несколько раз мне доводилось этим заниматься под руководством соседа Феофана Евдокимова.