Последний дракон

– Эй, сынок! – пророкотал Ридженс Хук. – Я скажу тебе вот что. Почему б тебе не выбросить эту твою мобилу? Все равно небось вымокла, вид жалкий. Черт, да я лично в твоем заявлении подмахну, что нужна новая. Потому что мы оба знаем, на этом отрезке реки сигнал ты не поймаешь.

«Ничего не жалкий, – подумал Пшик. – Целенький, у меня в кармане».

– Сделай-ка мне такое одолжение, – продолжил Хук, – а я заберу свой ящичек боеприпасов и на том порешим. Что скажешь? Такой скидки даже в «Таргете» не дают.

Хук, по всему, был в настроении потрепаться. То есть в типичном для себя, по опыту Пшика. Ваксмен однажды поделился мнением, что фирменный стиль болтовни Хука подобен тюремному торту: «Весь такой красивый и в глазури снаружи, но ты знаешь, что где-то внутри затаился нож».

Например, когда Элоди была поблизости, Хук неизменно обращался к Пшику как «месье Моро», ерошил ему волосы и все такое, говорил, мол, растет «отменный эфеб», но стоило матушке отвернуться, констебль наклонялся поближе и глухо ворчал непристойности из серии «Вот это кобылка, Пшик. Пусть пока побегает на воле, а потом, как умается, я ее поймаю на крючок». И ухмылялся блестящими от слюны губами: Ридженс Хук, принц среди мужей.

– Иначе, – говорил этот принц сейчас, – я определенно устрою острову ковровую бомбардировку еще полудюжиной таких же гранат из своего красавчика-гранатомета. И чтобы ты точно понял, что я тут не шутки шучу, вот тебе еще хлопушка, для мыслительного процесса.

«Бля, – подумал Пшик. – Бля и на хер».

Раздумывать над принятием верных решений не было времени. Да и при его наличии у Пшика не было тактического опыта. Стоит переждать или делать ноги? Что лучше? Оба варианта казались откровенно чреваты смертельной опасностью.

Пока Пшик метался между вариантами, Ридженс Хук откинулся назад и, нажав на крючок, запустил в ночь металлический цилиндр. Он взвился сквозь туманную дымку, оставляя позади шлейф серого дыма, и Пшик прикинул, что судя по траектории, жить ему осталось примерно секунд десять.

«Весь план – дурацкая затея».

– Прощай, мама, – прошептал Пшик, и была печаль, которую он унесет с собой в эту хлябкую могилу – что отныне между его матушкой и Хуком останется лишь москитная сетка.

– Прости меня, Иисус, – продолжил Пшик, чисто на всякий, – за всю херню, которую я натворил.

А потом он закрыл глаза и стал ждать конца.

Верн со всем удобством устроился в кресле от «Лей-Зи Бой» и смотрел «Болотных Рейнджеров» по Нетфликсу. Херня, конечно, но как он любил эту передачу. Мальчишки из Эверглейдс, разъезжавшие в гольф-картах, и, гоняя крошечных аллигаторов, ломали трагикомедию.

«Убил бы мальчиков на хер», – добродушно подумал Верн. Но, по правде говоря, он скорее всего не стал бы. Парни-то забавные, все из себя самоуверенные. Было бы весело понаблюдать, как это бахвальство с них стечет до самых ботинок.

Верн глотнул водки с содовой и рассмеялся.

«Только представь их рожи. Тупые козлиные бородки поотваливаются».

И он изобразил Джека Николсона для единственной на острове белки, сидящей с достаточно большими орехами у него на подоконнике.

– Погоди, меня еще заценят.

Потом Верн услышал взрыв.

– Ну, бля, – смиренно произнес он и поднял спинку кресла.

Если Верн что-то и усвоил за столетия, которыми прятался во всевозможных укромных уголках по всему земному шару, это вот что: есть вещи, предвещающие демаскировку.

Например, слоны.

Слоны – мудаки, и никто не убедит Верна в ином. Здоровые серые ублюдины чуют драконов носом, и нос этот зовется хобот. Был там некий самец, что работал на мамлюкского султана. Злобный ублюдок с мутным глазом и непонятной обидой на огненных ящеров. Гонял Верна по всей провинции Дели десять лет, пока одной приятной теплой ночью Верн не навестил его загон и не засунул этот хобот туда, где традиционно солнышко не светит. С тех пор старина Мутный держал навыки выслеживания драконов при себе.

Еще одним предвестником беды он считал ряды горящих факелов, поднимающихся по холму. Верн уже сбился со счета, сколько раз он дремал в том или ином гнезде и просыпался от гула оравы, вооруженной факелами. Люди в те времена были тупыми мудилами – ходить на дракона с факелами, но упорными, и как правило проще было перебраться, чем до конца дней отмахиваться от пылающих стрел.

Но знаком номер один в этом списке был взрыв. Чертовы умники – китайцы с этим их порохом. Эта дрянь забивалась между чешуй и чесалась как дерьмо последнее. И даже если люди не искали конкретно Верна, громкие взрывы зачастую проливали свет на все скрытое от глаз.

– В один такой прекрасный день, – обратился Верн к белке, подразумевая, что в этот самый день люди прошьют его каким-нибудь бронебойным снарядом, который пройдет сквозь чешую, как сквозь масло.

– И тогда всему живому в радиусе мили – финита ля комедия.

Разумеется, оценка была очень примерной. Если пронзить нутро Верна, радиус поражения выйдет куда больше мили. Когда в старину Синего Бена по чистой долбаной случайности угодили ранней моделью торпеды, он прихватил с собой на дно океана приличный шмат Корнуолла.

– Лучше все же проверю, – сообщил Верн белке. – Покончу с этой херней, что бы там ни было, пока не началось.

Верн выбрался из кресла, осторожно стянул футболку с «Флэшдэнсом» и аккуратно сложил ее по методу трех точных сгибов, который узнал от жизнерадостной дамы из Нетфликса. Это была любимая футболка, и он не хотел порвать ее в клочья, летая над болотами.

Пшик зажмурился, пустил горькую слезу и принялся ждать конца.

Только тот почему-то не наступил.

Каким-то вывертом физики Хукова граната, вновь показавшись из тумана, полетела обратно – другими словами, вернулась по той же траектории, приземлилась ровно между ног Хука и со стуком упала под планширь.

Большинство людей в недоумении выругались бы, многие принялись бы рыдать или вообще хлопнулись в обморок, но Ридженс Хук был сделан из другого теста. Он мрачно проворчал: «Блядь!», а потом живо спрыгнул с носа лодки в реку. Констебль едва успел скрыться под водой, прежде чем его граната, рванув, вынесла из левого борта зазубренный кусок, который кинематографично, не хуже фрисби, влетел в рощу и вонзился в раздутый ствол дерева со звонким «вж-ж-ж», как будто пила в руках деревенщины.

– Повезло, – сказал Пшик.

И говорил он в этот момент не только о себе. У Хука, в его коробке с сюрпризами, хранились одному богу ведомо какие нештатные взрывчатые вещества. На куски порвало бы пол-острова. Жареной кабанятиной до самого Слайделла бы несло.

Пшик рискнул встать на четвереньки, молясь Иисусу, Господу, Будде, Аслану и всем, кто там еще слушает, чтобы Хука расплющило между килем его тонущей лодки и болотным дном, чтобы он медленно умирал, глядя, как из носа сочатся пузырьки воздуха. Но узнать, была ли услышана его молитва, Пшику не удалось – именно в этот момент что-то очень сильное схватило его за пояс джинсов и дернуло вверх, в ночное небо Луизианы.

От земли до небесной выси за каких-то пару секунд.

Что, во имя?..

Мысль эту Пшик не закончил, потому что:

«А»: он был слишком потрясен, чтобы трезво рассуждать.

И «Б»: его причиндалы вжало аж в самый живот внезапным приемом, который вполне можно назвать ультразвуковым натяжением трусов.

Потому, пока Пшика Моро уносило над болотами все выше, единственной внятной мыслью, которую он смог связать прежде, чем вырубиться, была: «Эй, а отсюда видно наш дом».

Глава 3

Хук был продажным копом, на этот счет никаких сомнений, но и у продажности есть уровни. Патрульный, который то и дело берет кофе за счет заведения – это одно, а если взять констебля, который методично злоупотребляет возложенными на него полномочиями, чтобы отправлять на тот свет наркоштурманов по заказу криминальных царьков, то у продажности откроются совершенно новые глубины.

Побуждения – вот, что выделяло Ридженса среди прочих. Всякий коп, которому приходилось сидеть перед конгрессиональным комитетом или комиссией Службы внутренней безопасности, в конце концов стыдливо мямлил в микрофон заявление из серии: «Я стал полицейским, чтобы помогать людям, мэм. Не знаю, когда же все поменялось».

У Ридженса Хука ничего не менялось. Он с самого первого дня нацелился преумножить собственный достаток – ну, или даже до этого первого дня, говоря откровенно. То, как закаливались амбиции Ридженса – сюжет самый что ни на есть библейский. Его папашей был мнимый проповедник из Хомстеда, Флорида, который никак не мог собрать большую паству в связи со своей фанатичной приверженностью букве Библии, в основном ранним главам. Джеррольд Хук мог бы захомутать и побольше народу в Миссисипи, но ребята из Флориды предпочитали обеленную версию Иисуса, который не обличал их зимние пальто с меховой подкладкой потому, что Левит порицал одеяния, сотканные из не одного материала. А выходцы из северных штатов не стали бы терпеть проповедника, выбивавшего из их рук чизбургеры, ведь Исход провозглашает, что запрещено употреблять мясо и молочку за один прием пищи.

Юному Ридженсу оставалось лишь придерживаться папашиных ветхозаветных взглядов, и это серьезно отразилось на его отрочестве. То, что связано с пивом и причиндалами, даже не обсуждалось, а будь все проклято, если для подростка они не составляют весь мир. Ридженс пошел по традиционному пути неприкрытого бунтарства и за старания получил в награду порку, в буквальном смысле – во дворе перед домом, на глазах у друганов, за попирание Второзакония тем, что стал распутным пропойцей. Юный Ридженс с красным, как его же задница, лицом подумал: «На хер это дерьмо, я этого сраного святошу грохну и зарою».

Проповедника Джеррольда Хука угнетало то, сколь глубоко людям плевать на его служение, и в конце концов он стал все больше причащаться вином, а оттуда быстро перескочил на бурбон. А уж от бурбона до ненависти к самому себе всего несколько часов сна. А эта самая ненависть к самому себе распространилась, как это обычно происходит, на жену и детей. Однажды ночью, после восьми часов проповедей, которые ей выплевывал прямо в лицо пьяный человек божий, Сельма Хук не выдержала. Она забрала дочь, Марту-Мэри, и больше не давала о себе знать.

Ридженса она взять позабыла.

От него одни беды.

На мальчике клейма было негде ставить: сгусток ненависти с бурлящий внутри жестокостью, похожий на лайнбекера. Сельма Хук знала, что придет час расплаты, и не хотела, чтобы Марта-Мэри стала ему свидетелем.

Этот самый час наступил, наверное, полгода спустя. Шесть месяцев, как мальчик и мужчина жили одни в сколоченном из досок жалком подобии городской церкви с облупленной краской и шпилем, который был не более чем стопкой поддонов. Среди прихожан числились только бездомные, пьяницы и торчки. И даже эти бедолаги считали, что старина Джерри Хук совсем себя запустил – большую часть времени пил и гонял мальчишку за мнимые в основном несоблюдения бесконечных правил.

Казалось, Джеррольд изо дня в день все больше едет крышей по Иисусу. Он принялся внушать массовке «Ходячих мертвецов» в количестве дюжины или около того, обитавших у него на скамьях, ревностную веру в то, что его избрал сам Бог для чего-то суперважного.

Когда со стороны Багам резво двинулся ураган Эндрю, Джеррольд понял – вот оно.

И сказал сыну, которого это как-то не волновало: «Мы будем стоять бок о бок в храме и выстоим, пусть он будет разрушен, и тогда они узрят».

Тут Ридженс мигом запарился, потому что если он правильно понял папашину тираду, ураган они будут пережидать в церкви, слепленной из фанеры и ржавых гвоздей, пока остальные к черту эвакуируются из Доджа.

«Да ну на хер», – подумал Ридженс.

И напал на отца.

По крайней мере, попытался. Ридженс был здоровяком, но Джеррольд – крупнее. Сын успел разок неплохо врезать, а потом папаша-проповедник вырубил его Библией короля Якова.

Очнулся Ридженс на алтаре. Вокруг бушевал Армагеддон, а над, собственно, алтарем стоял полоумный папаша – голый – и взывал к Господу, мол, дай мне знак.

«Знак? – подумал Ридженс. – Какой на хер знак? Кто-то тут кого-то наебывает».

И на кой ляд батя вообще жопой светит?

Все это не имело для Ридженса ни грамма смысла, однако он знал, что подступающий ураган, который выворачивал мир наизнанку, уж точно отправит их обоих на тот свет, каким бы он ни был. И если мысль о рае и могла послужить кому-то утешением, пока Эндрю распаковывал над ними церковь, раздирая ее на зубочистки, Ридженс почти мечтал, чтобы вся эта штука с раем оказалась фуфлом, просто ради последней мысли его папаши из серии: «О, черт. Я был неправ».

Новый порыв урагана Эндрю ударил по отцу и сыну, пробив пол и отправив обоих в подвал, там они и лежали, усыпанные обломками и пытавшиеся отдышаться, пока над ними бушевала ярость природы. Чудесным образом оба Хука выжили.

По крайней мере, на тот момент.

Первым пришел в себя Ридженс. Он стоял над отцом, раздумывая: «А может, папаша таки был прав. Может, Иисус нас уберег».

А потом Джеррольд Хук открыл глаза и сказал: «Ридженс. Как жаль, что тебя не забрал Господь, чтобы мое спасение стало еще более чудесным. Да и от безнадежной личности средь паствы бы избавился».

Ридженс взял обломок доски, всадил отцу в сердце, как вампиру, а потом лег рядом на земляной пол дожидаться помощи.

Именно тогда, под небом, которое рвалось на части, Ридженс усвоил, что сквозь самые большие тучи пробиваются ярчайшие лучи света – если тело готово извлечь из хаоса выгоду.

«У меня дар», – осознал Ридженс. И дар этот – не обосраться, когда весь мир в истерике. Годами позже инструктор в Ираке бросил цитату, точно уловив суть: «О, если ты спокоен, не растерян, когда теряют головы вокруг…»[2].

Продолжение старого английского стиха не то чтобы подходило целям Ридженса, потому он взял нужную часть и закончил следующим образом: «Если ты спокоен, не растерян, когда теряют головы вокруг, то можно сделать большие деньги».

Но этой ночью в байу реки, когда его мощное тело сгруппировалось в шести футах под водой, а на голову летел его собственный катер, Ридженс Хук понимал, что на кону стоит не только бабло. Травмы юности преподнесли ему дар хладнокровия, которым он воспользовался, чтобы рвануть от греха подальше. Во всяком случае, от этого конкретно. В греховном меню той ночью была масса блюд, например, водяной щитомордник, которому Хук чуть не засадил кулаком в пасть, выбираясь на берег, или двенадцатифутовый аллигатор, ошарашенный внезапным пробуждением и жаждущий укусить чью-нибудь задницу, но слишком окосевший, чтобы поймать констебля в фокус. И, в довершение всего, когда Ридженс Хук выволок себя из вспененной жижи, он встретился нос к носу с кабаном, который, лишь взглянув на его смертоубийственное выражение лица, решил отвести красные глаза и попятиться.

Хук проламывал себе путь сквозь заросли камышей, и с каждым взмахом кулаков ярость его разгоралась все сильнее. Он бесился из-за лодки, да: вот тебе и обработал Элоди широким жестом. И он бесился из-за огневой мощи за кучу бабла, которая с ней утонула. Но пуль еще будет много, лодок тоже, в этой глуши их в избытке. Собственно, надувная лодка Уилларда Карнахана так и болталась за поворотом, и Хук поспорил бы на собственный жетон, что в ее закромах полным-полно оружия. И бутылочка Уиллардова самогона пришлась бы очень даже кстати для согрева.

Что на самом деле пошатнуло самообладание Хука, так это его собственный конфуз. Что, черт возьми, произошло? Все, что он мог предположить – это будто гранату дернули обратно за ниточку. А за его многолетний, крайне богатый опыт со снарядами такого дерьма тупо не бывало. Эта граната не связана с независимой системой управления. Куда ее человек направил, туда и летела.

До сегодняшнего дня.

Хук схватился за два кипариса и, перетащив себя через насыпь, вылез на твердую землю.

«Как-то недостойно, – подумал он, – лежу тут на пузе, как труп к берегу прибило. И, что хуже, я тут как на ладони».

Хотя, быть честным, недостойная поза волновала его куда больше.

«Две пули в башку, вот так меня и найдут».

Поэтому Ридженс Хук поднялся, стряхнул с себя куртку – и, наверное, десять фунтов болотного дерьма с ней вместе.

– Ну чо, вперед, мудила! – крикнул он полупрозрачным занавесям испанского мха. – У меня есть еще что показать!

Правда: Хук был готов биться лицом к лицу. Сержант-инструктор еще в Полке однажды заметил: «Ты как тот сраный Халк, а, рядовой Хук? Чем больше на тебя лью говна, тем больше у тебя этого блеска в глазах. Одобряю, рядовой. Ты прямо машина для убийств, а, пацан?».

И Хук ответил: «Так точно, сержант. Машина для убийств, вот кто я».

Ответил он не громко, как вымуштровали. А очень тихо, как будто слова шли из самого сердца.

Сержант чуть не наложил в камуфляжные штаны и Хука больше особо не доставал.

С тем же блеском в глазах Хук больше всего на свете теперь хотел перерыть вдоль и поперек весь этот унылый остров и отловить пацана Айвори.

Но…

Но парочка взрывов могла привлечь внимание.

А пистолет несомненно забит дерьмом.

И пацан Айвори уже, вероятно, на пути к ближайшей гавани Пети-Бато, на посудине, которая его сюда принесла, ведь о том, что она проплыла мимо, Ридженс соврал.

Разумным шагом было подняться по реке на лодке Уилларда и, может, перехватить того, кто снимал его на видео. Это было самым разумным шагом.

– Будь молодцом, сержант Ридженс, – сказал он себе, подражая своему иракскому инструктору, полковнику Фараиджи. – Сохраняй спокойствие.

Хук зажмурился и сосчитал до десяти, глубоко дыша носом – расслабляющее упражнение, которому научился у шлюхи из Французского квартала. Когда он открыл глаза, внутренний убийца на время затаился.

«На время, – подумал Хук. – Но здесь что-то произошло, и я выясню это».

Глава 4

Верн часто вспоминал старые добрые времена, когда его сородичи правили приличными клоками земли с высоты своих гнезд. Драконы продолжали такую херню столетиями, господствуя над всем сущим, тогда никакой хищник не смел оспорить их превосходство. И Верн, вдобавок, был королевских кровей: наследник всего Гнездовья Хайфаэр, включая и замок, и город вокруг него, не говоря уже о пещерах с разнообразными богатствами, скрытых в катакомбах. Превосходный пакет с привилегиями экстра-класса. Но чего драконы вообще не осознавали, так это что в отсутствие материальных хищников ими становится само время. Драконы привыкли всем заправлять. Они нашли наслаждение во всем этом «шоке и трепете». Они забыли, что люди – не просто тупые овцы с большими пальцами.

Сперва драконы изнежились, затем они обленились. А вселенная не терпит лени, ведь та ведет к смертельным для видов ошибкам. Такую драконы и допустили, когда начали держать фамильяров, потому они и глазом моргнуть не успели, как люди уже не таскали бревна и выгребали драконье дерьмо, а зарабатывали на хлеб с маслом.

Бац – и фамильяры уже ведут счета и делают педикюры, становясь незаменимыми, становясь невидимыми. Драконы позволяли людям строить собственные кварталы внутри стен. Драконы трепали языками о политике и стратегии в присутствии фамильяров. И будь все проклято, если эти фамильяры за ними не записывали.

Не прошло и пяти столетий с полудюжиной неудавшихся революций, как эти хитроумные людишки встали у руля, а всякий дракон, переживший чистку, довольствовался ролью наемного бойца или околачивался во всяких негостеприимных гадюшниках.

И люди продолжали командовать парадом, поддерживая себя в форме тем, что стали хищниками друг для друга – что капец какая нездоровая штука. Разумеется, драконы время от времени устраивали им встряску, но методичной бойни не случалось. Эра людей – не что иное, как господство резни и завоеваний, насколько Верн мог судить, и именно поэтому максимум интеграции, на который он был готов – это наслаждаться людскими медиа. Иногда он фантазировал, как откроется какому-нибудь каналу и будет вести собственное шоу, но все это лишь пустые мечты. Рано или поздно все эти звезды реалити ступали на путь Хилтонов. Чтобы удержать рейтинги, ему пришлось бы отснять секс-видео, а как, черт возьми, такое вообще должно работать? Так что Верн держался особняком, отсиживался на реке и старался не думать о неизбежном дне, когда какой-нибудь зоркий мудила-церэушник заметит его на спутнике – моргнуть не успеешь, как дроны облепят по самое «не могу».

А со всеми взрывами в окрестностях тот день вполне может оказаться сегодняшним, и прежде, чем отправить мальчишку на тот свет и скинуть тело в байу, где с ним быстро справятся аллигаторы, нужно выяснить, какого черта тут происходит.

В этот самый момент мальчишка лежал в отключке на полу в укромной лачуге Верна. Бедный паршивец вряд ли ждал ночного полета. Верн чувствовал себя малость виноватым, что устроил мальцу встряску, но втайне гордился, что сумел ускориться с нужной вертикалью, чтобы человечка вырубило.

«Еще могёшь, золотце», – подумал он, натягивая обратно футболку и камуфляжные штаны.

Поразмять крылья нынче получалось нечасто – поскольку всякий отпрыск рода человеческого старше шести лет обзаводился телефоном с камерой. Пару лет назад Верн налакался «Абсолютом» и по-быстрому завернул кружок над Новым Орлеаном. Какой-то уборщик снял видео, как Верн огибал Плаза-Тауэр, и оно попало на сайт «Трибьюн». К счастью, на нем оказалось видно немногим более размытого пятна, которое могло быть огромной летающей ящерицей. А могло – воздушным змеем или хреновым фотошопом, так что фрагмент национальной сенсацией не стал. Верну повезло, вот и все. Однако удача не собиралась улыбаться ему вечно.

Малец слабо дернул ногой, как щенок, которому пощекотали пузико, и пробормотал «мама». Просыпался.

«Бедный говнючила, – подумал Верн. – То, что он увидит, ему не понравится».

Потому что, пусть Верн всецело намеревался порешить человеческого мальчишку, он не считал себя жестоким драконом. Он однозначно предпочел бы отправить человечка на тот свет во сне, но обстоятельства требовали расспросов, а ответы мог дать только малец.

Пшик приходил в себя медленно, считая, что он в безопасности, у себя в койке, в соседней комнате матушка, а в холодосе, может, бутылочка апельсиновой газировки. Но явственное ощущение жестких досок под лопатками и тяжесть вымокшей в грязи одежды поставили крест на этой мысли, так что мальчик открыл глаза и увидел то, что на первый взгляд выглядело как мутант-крокодил на задних лапах и в человеческой одежде.

Пшик пребывал в том особом возрасте, когда ты достаточно юн, чтобы поверить глазам, и достаточно повзрослел, чтобы не совсем обалдеть. Еще шесть недель – и рухнул бы прямиком в коматоз. Но как бы там ни было, он дал задний ход в угол хижины и как следует рассмотрел существо.

Какая-то рептилия, тут никаких сомнений – судя по шкуре а-ля болотный аллигатор. Черная, блестящая, с линиями гребней, а вот морда короче и пара клыков торчит из нижней челюсти, чего Пшик никогда у аллигаторов не видел. А еще крылья, и вообще стояло это существо на задних лапах. А еще хвост, короткий и толстый, со стрелкой на конце. А еще мелочь в виде футболки, которую рептилия надела, с «Флэшдэнсом» и легендарным силуэтом танцовщицы на стуле.

Пока Пшик разглядывал существо, а существо разглядывало его, парнишку вдруг посетила мысль, что существо вполне могло достаточно проголодаться, чтобы его съесть.

– Стоять, – произнес он как можно строже.

Ваксмен однажды ему объяснил, что животным нужно четко внушить, кто тут батя.

– Бля, пацан, – ругнулось существо, вытаскивая из холодильника в углу полупустую бутылку «Абсолюта». – Я тебе не псина сраная. Я – то, что называют сверххищником. Слыхал вообще термин?

Говорящая рептилия? Можно было подумать, что мальчишка оцепенеет, но Пшик услышал свой ответ:

– Нет, сэр, никогда такой не слыхал.

Существо хлебнуло водки, потом рассмеялось. Прозвучало совсем по-человечески, только сипло.

– Сэр? Пять секунд назад я был псиной. Теперь я сэр. Шустро меняешь тактику, а, пацан?

– Если этого требует ситуация, – отрапортовал Пшик, надеясь, что смех рептилии был искренним и добродушным, означающим, что есть тут никого не будут.

– Язык у тебя подвешен, – отозвался рептилоид и, сунув руку в карман шорт, достал пачку «Мальборо». – Куришь?

Пшик помотал головой. Это было правдой, однако он вдобавок сообразил, что разумная тактика: притвориться невинным ребенком. Такого убить с чистой совестью сложнее. Если у этой штуки вообще была совесть.

– Мудрое решение, – заметил рептилоид. Он поднял сигарету и, как будто между делом, выдул из ноздри искру. – И мне не стоит. С тем, как у меня нутро устроено, только на беду нарываться. Как прикуривать на заправке.

Пшик понимал, что лучше б ему захлопнуть рот, но просто обязан был узнать.