Полная версия
Кенотаф
Юрий Борисович Окунев
Кенотаф
Посвящается моим родственникам, убитым во времена,
«………………………. когда улыбалсяТолько мертвый, спокойствию рад.И ненужным привеском болталсяВозле тюрем своих Ленинград».История не учительница, а надзирательница: она ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков.
Василий Ключевский© Ю. Б. Окунев, 2021
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2021
Пролог
Два достоянья дала мне судьба —Жажду свободы и долю раба.Семен ФругТуман серовато-белыми клочьями обволакивал верхушки деревьев и спускался еще ниже – к надгробьям. Было пустынно и зябко – ранняя ленинградская осень на спаде золотого листопада. Мертвенную тишину кладбища иногда нарушали резкие крики ворон. Ольга подумала: «Наверное, это было бы таинственно-красиво в другом месте…»
Она выехала в Ленинград из Волхова еще затемно, первой электричкой, потом добиралась сюда на Богословское кладбище трамваями, чтобы проверить, как поставили памятник. После освобождения из концлагеря ей жить в Ленинграде и других больших городах не полагалось, только за сто первым километром разрешалось. Каждая поездка в Ленинград была рискованной, Ольга старалась избегать людей в погонах, чтобы не попасться… Великий вождь умер, АЛЖИР, в котором она провела зэком почти пятнадцать лет, ликвидировали, а страх остался.
Когда вернулась из Казахстана в родной Ленинград, пошла сразу на улицу Ракова, дом 21, но в квартиру, где жила когда-то с мужем и сыном, войти побоялась, да и сердце не позволило – забилось, загрудинной болью отозвалось на вспышку памяти. По лестнице, по которой когда-то взбегала мигом на третий этаж, поднялась с трудом, задохнулась… Подошла к такой знакомой двери, к постаревшей, морщинистой и обшарпанной двери в ее бывшее счастье, к такой когда-то ухоженной и респектабельной двери. Подумала, что дверь эта тоже пережила немало – войну, блокаду, разруху… Позвонить не решилась – что сказать, если откроют, да и поймут ли. Она привыкла – редко кто понимает… Ушла с мокрыми глазами, тяжело опираясь на перила.
После той закрытой в прошлую жизнь двери Ольга легко смирилась с пребыванием в Волхове. У нее не осталось в Ленинграде ни одного родственника – все погибли в блокаду. Были еще выжившие родственники по линии мужа, но она знала: они давно, с предвоенных еще времен, постарались забыть то, что случилось с мужем, стерли его даже из своей памяти – будто и не было ничего такого… У нее не осталось друзей – собственная жизнь бывших коллег по университету и сотрудников мужа была им дороже дружбы. Как и всем, впрочем… Только одна Фаина, с которой учились еще в аспирантуре университета, приняла Ольгу, разрешила пожить у себя. Она и посоветовала поехать в Волхов, где открывали какой-то техникум и нуждались в преподавателях русского языка и литературы. Ольга была филологом, училась у самого профессора Жирмунского, защитила в 1936-м диссертацию по германским диалектам. Преподавателем в волховский техникум ее, конечно, не взяли, но предложили работу в местной прачечной, правда, с общежитием – она согласилась.
Идею поставить памятник Семену высказала тоже Фаина, она же одолжила Ольге деньги. Муж Фаины был кардиологом, у него лечился директор Богословского кладбища. Без помощи директора ничего бы Ольга не сделала… Директор нашел хорошее место – Медицинский некрополь. Ольга заказала на то место стелу из темного гранита и попросила написать даты рождения и смерти мужа: (1899–1937). Директор кладбища возразил:
– Тридцать седьмой год – плохая, неудобная дата смерти… Что вам сказали о муже там? – Он поднял указательный палец вверх.
– Там сказали, что муж скончался в 46-м году от рака.
– Вот так и напишите – 1946, спокойнее будет, без вопросов…
В АЛЖИРе Ольгу приучили к бессловесному повиновению – эта власть вечна, возражать ей бессмысленно и смертельно опасно. Она послушалась директора, переписала даты на (1899–1946), так и осталось навечно и… концы в воду.
Ольге понравилось, как сделали могилу мужа. Металлическая ограда окружала небольшой квадрат пространства с выразительной стелой и каменной скамеечкой под красивой березкой.
Туман, уже заполнивший всё вокруг, спускался на гранит стелы, отделяя от бесконечного пространства тисненую надпись:
Доктор медицинских наук, профессор,
директор Всесоюзного НИИ гигиены труда
Семен Борисович Шерлинг
(1899–1946)
Ольга присела на скамейку прямо напротив стелы, и туман накрыл ее, оградив от враждебного мира и оставив наедине с надписью на черном граните. Эта надпись была ее последней и единственной связью с бесконечным пространством реального мира, где, кажется, не осталось ни одного близкого ей существа, ни одного…
Советское шампанское
28 июля 1936 года на заседании Политбюро при личном участии товарища Сталина было принято Постановление Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) «О производстве Советского шампанского», предусматривающее строительство заводов шампанских вин в нескольких городах страны. Товарищ Сталин разъяснил, что стахановцы сейчас зарабатывают много денег, много зарабатывают инженеры и другие трудящиеся. А если трудящиеся захотят шампанского, смогут ли они его достать? Шампанское – признак материального благополучия, признак зажиточности.
Уже больше года, как товарищ Сталин объявил советскому народу, что ему, народу, «жить стало лучше, жить стало веселее», и народ с энтузиазмом согласился поверить вождю. Семену с Ольгой тоже стало и лучше, и веселее – к новому, 1937 году у них на столе появилась бутылка Советского шампанского. Как директор Института гигиены труда, Семен по заданию Совнаркома консультировал главного шампаниста Советского Союза на Донском заводе шампанских вин, и тот в благодарность прислал Семену первую экспериментальную бутылку.
Семен поначалу без энтузиазма принял назначение на должность директора всесоюзного института. Первым ему сообщил об этом назначении первый секретарь райкома партии Иван Игнатьевич – старый друг и наставник Семена еще с Гражданской войны.
Потом был прием в Смольном у самого первого секретаря Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) товарища Жданова, который сменил убитого троцкистами Кирова. С Кировым Семен был знаком лично, а Жданова увидел впервые. Ореол вождя и сталинского любимца окружал Жданова, но Семену он показался немолодым и уставшим, а по врачебному чутью еще и не вполне здоровым человеком. Вождь поздравил Семена с назначением и сказал, что ЦК ВКП(б) и лично товарищ Сталин ни на минуту не оставляют без внимания условия труда советских людей, постоянно заботятся о здоровье и гигиене трудящихся. Партия возлагает большие надежды на вновь созданный в Ленинграде Всесоюзный институт гигиены труда, партия оказывает ему, Семену Борисовичу Шерлингу, исключительное доверие и поручает возглавить этот институт. Семена несколько смутила помпезность процедуры назначения, которого он совсем не ожидал и, честно говоря, не очень-то и хотел… Его вполне устраивала должность профессора Военно-медицинской академии Красной армии имени С. М. Кирова, бывшей Императорской академии, профессора которой в царские времена приравнивались в чине к тайному советнику. О чем еще мог мечтать еврейский парень из бывшей черты оседлости, сын грузчика с дровяного склада в провинциальном городе Витебске? Доктор медицинских наук, признанный одним из ведущих гигиенистов в стране, Семен любил свою работу – лекции, научные исследования, руководство аспирантами.
– Директорская работа – не мое это, не мое… – говорил он Ольге, когда вызвали в Смольный, но она не согласилась.
– Партия считает, что ты перерос профессорскую должность, тебе предлагают совершенно новый горизонт. В своем институте ты получишь несравнимые с кафедрой возможности. Тебя оценили на самом верху, вот и радуйся, и дерзай!
Перед приемом в Смольном Семен позвонил Ивану Игнатьевичу:
– Признавайся, Иван, – твоя работа?
– Это не моя, а твоя, Семен, работа! Рекомендации рекомендациями, а решение принято на самом верху, поверь мне, по совокупности сведений о твоей партийной личности и твоих научных результатах. По оценке твоей работы, короче… Ты, дружище, не дури – решения партии не обсуждаются, а выполняются. Ты, Семен, жену больше слушайся – она умнее тебя.
Выйдя из Смольного уже затемно, Семен сказал своему шоферу Николаю, что хочет подышать воздухом, и пошел домой пешком по длинной улице Воинова. Хотелось обдумать случившееся с ним в этой жизни, понять истоки такого грандиозного поворота судьбы. В этом повороте ему виделось что-то призрачное, нереальное, чудилось некое фантастическое создание мечты. Что это – необыкновенное стечение обстоятельств или неизбежный объективный процесс социалистического преобразования общества? У Таврического дворца Семен остановился, долго смотрел на его величественную колоннаду. Всего семнадцать лет назад ему, еврейскому парню из черты оседлости, не дозволялось даже приближаться к этому городу – столице великой империи, а ныне… Его личный шофер, в обязанности которого органы госбезопасности вменили охранять новоиспеченного директора института, медленно ехал за ним по противоположной стороне улицы. Фантасмагория какая-то, – кажется, это так называется…
* * *Семен вдруг вспомнил лицо своего седобородого отца в тот день, когда сказал ему, что записался в красноармейцы. Отец не осуждал и не отговаривал его, он смотрел на сына с грустным непониманием, а потом протянул ему деньги на дорогу и ушел. Семен никогда больше не видел его…
Отца звали Бенцион, у него была неплохая по тем временам зарплата – витебский лесопромышленник Левинсон не обижал своих работников. Но дети росли и расходы росли – жизнь была нелегкой. Большая семья отца жила в деревянном флигеле при складе, включавшем три комнатушки, из которых две были проходными.
Непроходная комната была спальней родителей и совсем маленьких детей, а в двух проходных комнатах протекала вся жизнь семьи – здесь и еду готовили, и белье стирали, и детей мыли, и субботние свечи зажигали, здесь же спали взрослые дети. Семен был девятым, предпоследним выжившим ребенком Бенциона. Когда родился младший брат Семена Лейба, в квартирке обитала целая дюжина человек, тесновато было…
Как это принято у евреев с древнейших времен, в семье Бенциона поощрялось стремление к знаниям и образованию, несмотря на денежные затруднения. Все дети ходили в приходскую школу, потом в гимназию или ремесленное училище, зарабатывали себе деньги на образование – кто репетиторством в богатых домах, а кто и на разгрузке барж на пристани. Все старались выбиться из нищенского быта, потом начали разъезжаться из Витебска в поисках лучшей судьбы.
Исключением был самый старший брат Семена Исай – как только он достиг возраста бар-мицвы, то есть 13 лет, отец устроил его работать подручным на дровяной склад. С несколькими классами приходской школы способный Исай со временем был назначен на должность управляющего всего огромного лесопромышленного хозяйства губернии – работа на дровяном складе была его университетами. Из своего раннего детства Семен запомнил роскошный дом Исая на Задуновской улице, запомнил, как поразило его детское воображение красивое шоколадного цвета пианино в большой гостиной у окна с золотистыми портьерами – он такую роскошь видел впервые в жизни. А еще запомнилась богатая свадьба Исая, на которую были приглашены все родственники. Красавица-невеста в длинном блестящем свадебном платье и жених в черном костюме под белоснежной, искусно драпированной хупой.
Это было в 1905 году… В стране начиналась революция, предсказанная горьковским Буревестником: «Буря! Скоро грянет буря!» Волны той бури выбросят из жизни брата Исая и вознесут его, Семена…
Семен видел примеры революционного вознесения бывших бесправных и униженных жителей черты оседлости. Ему было 18 лет, когда витебский еврей Мовше Сегал был назначен самим наркомом Луначарским на должность губернского комиссара искусств. Семен с восторгом наблюдал, как этот сын грузчика из селедочной лавки в косоворотке с кожаным портфелем под мышкой запросто входит к губернскому начальству в бывший губернаторский дворец. А потом на демонстрации в честь первой годовщины Октябрьской революции Семен с пением «Интернационала» маршировал вместе с рабочим классом Витебска мимо трибун, которые Мовше Сегал разрисовал огромным стадом зеленых коров и летящих по небу лошадей. Семен знал, что жена его старшего брата Исая устроила Мовше учиться рисованию в школу Иегуды Пэна, но он представить себе не мог, что Мовше станет великим художником ХХ века Марком Шагалом.
Все братья Семена, за исключением «обуржуазившегося» Исая, не просто приняли три русские революции начала ХХ века, выпавшие на их молодость, а с восторгом и энтузиазмом ринулись в них. Царское самодержавие загнало евреев в угол и не оставило им никакого выбора, кроме революции или сионизма. В революции с идеями интернационала и бесклассового коммунистического общества многие евреи увидели выход из бесправия и унижения, долгожданный выход из тюремного подвала прежней жизни, прорыв к свету знаний, равенству и братству, воплощение тысячелетней мечты. Абстрактные библейские идеалы справедливости, которым их учили родители и учителя, внезапно были поставлены в повестку текущего дня новыми пророками – атеистическими лидерами Российской социал-демократической рабочей партии. Детство и отрочество Семена прошло в атмосфере бунтарского поиска новых путей, в крамольной обстановке разрыва со старым укладом жизни.
Судьбы братьев были для Семена влекущими примерами молодого бунтарства и революционной крамолы. Брат Зиновий был всего на пять лет старше, но как много это значило в те бурные годы. После окончания ремесленного училища Зиновий уехал работать в Польшу, занялся политической агитацией среди студентов и рабочих. Дома он первым сказал: «Бога нет!» Семен поначалу не поверил ему:
«В Торе сказано, что мессия придет спасти мир и дать счастье праведникам. Разве это не от Бога?»
Брат подсел к нему и долго рассказывал, как раввины и попы обманывают людей:
«Религия – опиум для народа! Они тысячу лет обещают людям счастливую жизнь на небесах, а мы построим справедливое социалистическое общество без угнетения здесь на земле».
Семен тогда не смел возразить старшему брату, да и нечего было возразить – его собственная вера едва держалась на старых семейных традициях, которые уходят в прошлое. В 18 лет его брат Зиновий стал профессиональным революционером под именем Захар Гвиль, а в 22 года вступил в партию большевиков и после революции стал известным функционером новой власти. Феерическая партийная карьера старшего брата стала для Семена судьбоносным вызовом и впечатляющим эталоном. Не меньшее влияние на большевистский выбор Семена оказала судьба его младшего брата Лейбы, который был на четыре года моложе. В 15 лет Лейба стал одним из первых комсомольцев Витебска, активным, энергичным революционным вожаком, а в 16 лет он погиб в бою с белогвардейцами под Харьковом. В Витебске Лейбе устроили торжественные похороны как герою революции. Семен на всю жизнь запомнил море красных знамен и ружейные залпы на прощании с младшим братом-героем! После смерти Лейбы он записался в красноармейцы и вступил в партию большевиков – ему было 20 лет…
* * *Семен сжал пальцами виски, резко провел руками по лицу, словно сбросил опутавшие его нити памяти… Шестнадцать лет прошло с тех лет боевой юности, а видится всё – словно было вчера. Он зашагал быстро вдоль ограды Таврического дворца – нужно смотреть только в будущее, партия поставила перед ним новые трудные задачи, и никто не подскажет, как их решать. Семен уже определил для себя главные направления работы института. Теперь нужно всё детализировать, подобрать исполнителей, с финансами разобраться. Виброакустические факторы на производстве – это, кажется, упустил… Он подал рукой знак шоферу, быстрым шагом перешел пустынную улицу. Работать, работать…
Новый год
Новый, 1937 год пришел в почти забытом праздничном наряде: партия и правительство специальным декретом Совета народных комиссаров разрешили трудящимся полноценное празднование Нового года с елкой, украшенной красной пятиконечной звездой и детскими игрушками. А в московском Доме союзов появилась всесоюзная елка с добрым партийным Дедом Морозом и его внучкой – комсомолкой Снегурочкой. Они раздавали детям подарки – жить становилось всё лучше, всё веселее…
В этом году Ольга и Семен наряжали елку в своей трехкомнатной квартире вместе с трехлетним сыном Левочкой. Семен поднимал сына на руках, Лева смеялся и пытался повесить игрушку с крючочком на ветку. Ольга с помощью домработницы накрыла роскошный стол: колбаса докторская, колбаса твердокопченая, селедка с лучком, винегрет, рыбные консервы, заливной язык и, конечно, холодец с хреном. Гвоздем закусок был приготовленный Ольгой пролетарский вариант салата оливье под названием «Столичный» с курицей вместо рябчика и огурцами вместо каперсов и пикулей. А гвоздем новогодней выпивки была, конечно, первая экспериментальная бутылка Советского шампанского. Не было недостатка и в других напитках – водка, портвейн и сухое грузинское вино.
Гостями в новогоднюю ночь были Иван Игнатьевич с женой и сыном. Ольга сначала собиралась пригласить родственников Семена – в Ленинграде жили два его брата с семьями. Но неожиданно позвонил Иван Игнатьевич и поинтересовался, «где Шерлинги собираются справлять Новый год в соответствии с веяниями времени». Семен сказал, что «веяние времени в виде праздничной елки уже готово», и тут же пригласил старого друга присоединиться.
Иван Игнатьевич согласился: «Хорошо, придем… Тем более разговор есть…» Ольга спросила мужа, мол, а как же родственники?
«Родственников придется отменить… Как-никак секретарь райкома хочет поговорить», – ответил Семен.
Иван Григорьевич пришел с женой Соней и сыном Виленом. Он принес бутылку настоящего французского шампанского.
– Откуда это чудо? – спросила Ольга.
– Мелкоте знать не положено… Есть еще старорежимные закрома для избранных, – отшутился Иван Григорьевич.
– А я думаю, что Ваня припас французское шампанское, чтобы убедиться, что наше советское лучше, – высказал предположение Семен.
– Не ищите высокого подвоха в обыденном, – добавила Соня, – просто хочется доставить хозяевам удовольствие.
Ольга и Соня дружили еще со времен Гражданской войны. Загадочные богини судьбы Парки со своими необъяснимыми причудами свели в одном военно-медицинском поезде русскую девушку Ольгу из рабочей семьи Нижнего Новгорода с еврейской девушкой Соней из семьи учителя в белорусском местечке Любавичи. Ольга была красноармейцем в охране поезда, а Соня служила в поезде медсестрой. В том поезде они и познакомились со своими будущими мужьями, когда красноармеец Семен Шерлинг привез на телеге своего раненого красного командира – комбрига Ивана Прокопьева. История эта могла бы сойти за необычную и даже невероятную, если бы случилась в другое время. А тогда – в кровавых революционных буднях Гражданской войны – она была вполне обыденной, хотя и достаточно романтичной. Через год после знакомства, почти одновременно, Иван женился на Соне, а Семен на Ольге. Этот русско-еврейский перекрестный матримониальный сюжет впоследствии сопровождался в их семьях постоянными шутками на тему, как друзья перепутали невест. На самом деле никто ничего не перепутал, а сошлись наши пары с попаданием в яблочко. Иван и Соня принадлежали по понятиям тех времен к зрелым многоопытным партийцам, а Семен и Ольга были по своей сути еще детьми, которых революция заставила преждевременно повзрослеть.
Иван входил в когорту старейших большевиков, которые еще до революции поддержали Ленина в его борьбе с меньшевиками за включение в программу партии идеи диктатуры пролетариата. Ему было чему учить молодого смышленого еврейского парня, которого он назначил своим адъютантом. Поначалу были азы военного дела, а потом Иван наставлял Семена в основах марксизма и революционной стратегии партии большевиков. Такую же роль наставницы по всем вопросам играла поначалу Соня в отношении Ольги. Соня ко времени революции уже окончила гимназию и прошла школу партийной работы в БУНДе. После революции она присоединилась к большевикам. У Сони был свой метод просветительства – книги. Она давала Ольге читать и русскую классику, и Маркса-Энгельса, и Ленина. Ольга была старательной ученицей, быстро наверстывала упущенное в небогатой образованием нижегородской юности. Потом, после войны, Соня пошла учиться в медицинский институт, а Ольга окончила рабфак и по совету старшей подруги поступила на филологический в университет.
Разница в возрасте повторилась и в детях: сын Ивана и Сони Вилен был на одиннадцать лет старше Левы – сына Семена и Ольги. Вилен учился в седьмом классе, вступил в комсомол. Лева благоговейно дотрагивался до комсомольского значка на груди у старшего товарища, а тот, присев на корточки, показывал малышу на игрушечном танке, как Красная армия будет громить врагов рабочих и крестьян по всему миру.
Потом все уселись за стол, чтобы до Нового года, как положено, проводить год старый. В старом году было много хорошего. В Совнаркоме утвердили представленный Семеном финансовый план развития его института. Ольга защитила диссертацию, и сам профессор Жирмунский рекомендовал оставить ее в университете – в следующем учебном году она получит должность доцента кафедры. Соня стала начмедом крупного ленинградского роддома, ее прочили на должность главного акушера-гинеколога города. Семен, начав было открывать Советское шампанское, попытался перечислить достижения Ивана по руководству коммунистами района, но тот прервал его и предложил:
– Давай-ка, Семен, перейдем от слов к делу… Шампанское оставь на Новый год, а пока выпьем с тобой водочки под селедочку да язычок заливной.
Предложение было принято, женщины пожелали присоединиться к мужчинам и тоже выпить водки, и Иван поднял свою рюмку:
– Первый тост, друзья мои, за товарища Сталина – нелегко ему было в прошедшем году.
Чокнулись рюмками с водкой, выпили, закусили… Семен добавил:
– Да год был нелегким, но победным – партия под руководством товарища Сталина разгромила троцкистскую оппозицию.
Поговорили и об этом… Иван показал новогодний номер газеты «Правда» – на первой странице под портретом Сталина огромными буквами значилось: «С Новым годом, товарищи, с новыми победами под знаменем Ленина – Сталина!»
Когда по радио начали передавать новогоднее поздравление всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина, Семен открыл бутылку советского шампанского, а Иван – бутылку французского. В честь Нового года попробовали и того и другого. Семен сказал:
– Ты, Ваня, конечно, извини, но мое шампанское вкуснее твоего… Мое слаще, а твое показалось мне кислым… Констатирую полную и окончательную победу пролетариата…
– За победу пролетариата готов выпить еще, а вот в том, что она окончательная, сомневаюсь… Ты, Сема, подозреваю, в шампанском ни хрена не понимаешь, хоть и профессор. Тут мнение наших дам важнее…
– Мне понравилось и то и другое, но из солидарности с пролетариатом выбираю советское шампанское. Даже удивительно, как быстро на Донском заводе его сделали, по-стахановски, – сказала Ольга.
– Вот именно что быстро… Настоящее шампанское выдерживается несколько лет в специальных бочках и бутылках. Литературу нужно читать, товарищи профессора с доцентами, особенно тем, кто гигиеной труда заведует. Не всё то хорошо, что по-стахановски добывается, шампанское не антрацит, – поучительно пошутил Иван.
– Критику вышестоящих товарищей принимаю. Готов признаться, что пью шампанское первый раз в жизни, – ответил Семен.
– А по мне, – вступила в обсуждение Соня, – так и то и другое шампанское не сравнится с нашей привычной водочкой.
– Поддерживаю партийную позицию моей подруги: буржуазному по происхождению шампанскому не сравниться с пролетарской водкой, – пошутила Ольга.
– Сравнится, не сравнится, а давай-ка, Оленька, выпьем еще шампанского за наши еврейские половинки. Две тысячи лет плотина, возведенная эксплуататорскими классами вокруг евреев, сдерживала их таланты. Но наша революция разрушила ту плотину, и энергия угнетенной нации выплеснулась и пошла волной высокой. И вот вам зримый результат за этим столом: Семен – ученый, директор института, не сомневаюсь, что скоро и академиком станет; Сонечка – талантливый и любимый нашим пролетариатом врач, не сомневаюсь, что скоро и главврачом будет. За вас, Семен и Сонечка, – поднял бокал Иван.
– Спасибо, Ванечка, за признание. – Соня пригубила бокал. – Думаю только, что та волна поднята идеями коммунистического интернационала у всех наций: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим, кто был никем, тот станет всем!» Вот ведь в чем дело…