Мимолетные встречи

Можно было расслабиться в ожидании дня вылета.

Самолет

Правда, следует заметить, что самолета я всегда побаивался. А сейчас дело усугублялось еще и тем, что впервые мне предстояло лететь над океаном, где аварийной посадки «по определению» уже не получится… Мне начинал вспоминаться печальный случай авиарейса Рио – Париж, над Атлантикой…

Хотя я и знал, что авиатранспорт считается самым безопасным видом транспорта – но где гарантия того, что новый печальный случай не выпадет именно на мой рейс.

«Тогда зачем рисковать, ради каких‐то десяти дней отпуска? – появлялись сомнения, – ведь и здесь можно хорошо провести время: снимал бы, к примеру, ту же осень в Париже…».

По мере приближения даты вылета подобные мысли все больше омрачали настроение, но ехать всетаки хотелось.

Сестра утешала меня по телефону из Курска:

– Ну слышал ли ты когда‐нибудь, чтобы самолеты – те, что летят в Америку – падали?!

Ее слова успокаивали меня, но ненадолго.

Я думал, что Миша, который все знает, возьмется меня успокаивать. Но он на вопрос о риске отвечал понаучному трезво:

– Да: все может произойти… Может, к примеру, наступить усталость металла – и крылья отвалятся. Или же самолет попадет в зону турбулентности и не справится с управлением… А то, просто‐напросто, пилот сумасшедший окажется: вроде того немца, из Люфтганзы – что направил самолет в скалу… И птица в двигатель может попасть, даже на высоте… Горные утки, как известно, способны подниматься до потолка крейсерского режима полета…

Возможно, он просто подшучивал надо мной, но я принимал все это за чистую монету – ведь его представления астрофизика о случайностях и закономерностях явлений природы в масштабе вселенной всегда впечатляли меня. Видя такое дело, я и говорю ему:

– Так, может, плюнуть на все, на купленный билет, и остаться дома?

– Ну, что ты, как маленький, – отвечает он, уже в успокоительных тонах. – Не волнуйся. Думай, лучше о том, что летать самолетом тебе нравится! Ты же сам это говорил.

Да, это было так. Сам процесс полета мне всегда нравился – но только после взлета, и особенно, если рядом оказывались приятные соседи…

В конце концов, день вылета настал. В аэропорту, из‐за небольшого перевеса ручной клади меня чуть ли не «завернули» на сдачу чемодана в багаж. Но достаточно было вытащить из него, и одеть на себя кое‐что из одежды, чтобы меня пропустили.

Человек, стоявший передо мной в очереди на контроль, мне шепнул:

– Я только что сделал то же самое…

Разговорились…

Он тоже летел в Монреаль. Мне полегчало от осознания того, что риск я принимаю не один.

– Впервые – в Канаду? – спрашиваю.

– Нет! Я часто летаю…

На душе потеплело от мысли, что если в предыдущие разы он до Канады долетал, значит и сейчас долетит. А значит, и я – тоже.

– А что так часто? – спрашиваю.

– Живу там…

– Вы канадец?

– Нет, француз. У меня в Канаде ферма.

Оказывается, вот уже как шесть лет, он обосновался в Квебеке: приехал туда из французского города Нанси выращивать ревень. Канадский ревень, по его словам, куда качественнее французского. Он производит из него кетчуп. Я знал, что стебель ревеня идет на десертные сладкие блюда, но не знал, что из него можно готовить и соленый кетчуп.

В ожидании объявления посадки в самолет, мы говорили о Канаде, о Нанси, о выращивании ревеня и о фотографии. В общем, в самолет мы вошли приятелями. К тому же, наши места оказались рядом. А третье место в нашем ряду занимал очень общительный канадец – пенсионер из Квебека. Он с таким увлечением принялся рассказывать нам о его поездке в Африку, куда он ездил с миссией благотворительной помощи, что я даже и не заметил, как мы взлетели – «очнулся» когда уже начали развозить обеды.

А когда я сказал ему, что еду фотографировать осень в Канаде, то очень польщенный моим интересом к его стране, он начал давать мне советы – что и где посмотреть, и даже предложил мне свои координаты на случай дальнейших справок.

Когда же он узнал, что я врач, он еще больше оживился. Дело в том, что ему недавно поставили кардиостимулятор, и у него появились сомнения, что он больше не сможет ездить в места, где нет поблизости медицинских центров, куда можно было бы обратиться в случае дисфункции стимулятора. Я успокоил его, объяснив, что современные кардиостимуляторы долговечны, и что просто, до выезда, нужно проверить его работу у кардиолога.

Ободренный, он переключился затем на тему уровня жизни врачей в Канаде, говоря о том, что он намного выше уровня жизни их коллег в Европе…И что при том, врачей в Канаде не хватает.

– Приезжайте к нам работать! – сказал он, с улыбкой хлопнув меня по плечу, – за одно и пофотографируете!

К тому же, как бывший работник администрации его провинции, он даже пообещал мне помощь с трудоустройством в какую‐нибудь из клиник.

Я ответил, что подумаю.

Разговор далее пошел об истории Канады, и я спросил его о судьбе ее коренных жителей. Оказывается, там до сих пор существуют индейские резервации, где местные индейцы ведут целиком изолированный от внешнего мира образ жизни.

– Они живут там своим государством, у них там даже собственная полиция… – объяснял мне канадец.

Я спросил, где находятся эти резервации.

– Внутри территории – на невостребованных землях…

Я думал о том, какой катастрофой обернулось для коренных жителей Америки открытие Нового Света коварными пришельцами из Европы.

…Полет шел так ровно, что казалось, будто мы стояли на месте. Время за разговором пролетало незаметно: мы уже были на полпути до Монреаля.

Я решил прогуляться по салону нашего Боинга 777–300, – прошелся по его буфетным отсекам, неоднократно пополняя стакан томатным соком, что обожаю в полете.

Прильнув к стеклу иллюминатора, я попытался отыскать очертания берега Гренландии, ведь говорят, что по ходу полета, их подчас, можно увидеть – как, впрочем, и дрейфующие айсберги.

Но горизонт покрывала дымка, и не Гренландии, ни айсбергов не было видно. Зато, посмотрев вниз, я обратил внимание на многочисленные белые крапинки на поверхности океана.

«Но не чайки же это? Ведь с такой высоты их бы не различить? – думаю. – И на осколки айсберга это тоже не похоже: ведь не мог он размельчиться на такие однородные кусочки?».

Я спросил у соседа – также всматривающегося в иллюминатор – что он думает этот счет.

– Это волны! – с уверенностью ответил он.

– Но разве возможно различить волну с такой высоты? – говорю.

– Волны, волны, – продолжал он свое, – я моряк, я знаю!

Я подумал, что моряку, или не моряку – с такой высоты одинаково сложно понять чтó там внизу – волны, или чайки.

Я принялся отслеживать движение каждой отдельной крапины. Размеры крапин и их белизна, на глазах, уменьшалась до полного исчезновения – только на их месте появлялись такие же новые. Не оставалось сомнений, что белыми крапинами, в самом деле, являлись пенящиеся гребни волн. Мой моряк был прав!

«В таком случае какими же должны быть сами волны, если их гребни различимы с десятикилометровой высоты!» – думал я.

Район океана этой северной акватории Атлантики, над которой мы сейчас пролетали, был едва ли судоходным: ни одного корабля внизу, за время полета, я не видел.

«Да! Тоскливо было бы оказаться одному среди этой водной стихии», – размышлял я, вглядываясь в бескрайний простор океана.

Я думал о первооткрывателях Америки, для кого этот путь к новому континенту был не развлечением, как нам – в тепле и уюте комфортабельного лайнера – а дерзким вызовом морской стихии.

Я думал о Титанике, покоящемся в этих водах после столкновения с айсбергом, думал о соотношении статистической степени риска и реальности, на которую он выпадает. Ведь пролетев пол‐океана, я – как не всматривался – так и не отыскал ни одного айсберга, а вот им, на Титанике, и искать ничего не пришлось: возьми, да и столкнись с ним, при первом же выходе в море.

Мы приближались к Лабрадору, и впереди уже просматривался берег. Я представлял себя Колумбом – пусть, хоть и со смартфоном в руках, но как и он, я шел к неведомой мне доселе земле.

Когда я вернулся к своему месту, оба моих соседа, как впрочем, и большинство пассажиров салона, спали.

Я тоже устроился «прикорнуть» в своем кресле. Когда я проснулся, наш канадец уже не спал. Похоже, он даже ждал, когда я проснусь, так как сразу же протянул мне смартфон с фотографией молодой женщины‐африканки на экране.

– Это хозяйка, у которой я гостил… – сказал он.

А спустя несколько мгновений добавил более сосредоточенно, и с видом озабоченности:

– Знаете, она в меня влюблена…

В общем‐то, я предчувствовал от него такое признание.

– Ситуация непростая… – продолжал он. – Но беспокоиться приходится больше о Ней, чем о себе… Ведь ей только двадцать пять… Мне – семьдесят…

Ему хотелось знать мое мнение на этот счет.

Пожав плечами и не входя в рассуждения о разнице в возрасте, я сказал, что, по крайней мере, нужно быть уверенным в её намерениях…

– Да, да… – соглашался он.

Говоря о своей личной жизни, он рассказал, что его жена умерла десять лет назад, но что уже давно он живет с другой женщиной.

Его мысли сейчас были далеки от этой женщины… Я не знал, какой еще совет могу ему дать.

Когда проснулся мой сосед‐француз, я выразил ему восхищение его предпринимательской смелости.

– Я еду в Канаду на все готовое, и всего‐то на несколько дней, – говорил я, – но готовился к этому целых две недели. Не представляю себе, как можно было решиться поехать на организацию своего дела так далеко, и где все устроено совсем по‐другому.

Он объяснил, что после смерти отца, ферма в Альзасе, что досталась ему в наследство, пришла в упадок, и он не хотел заниматься ее восстановлением, – захотел начать все заново, захотел новой жизни…

Теперь восемь месяцев в году он проводит на плантациях ревеня в Канаде, а четыре – на Родине в Нанси. Вот почему он так часто летает по маршруту Париж – Монреаль, и обратно.

«Удивительно, как быстро люди сближаются за совсем небольшое время полета!» – думалось мне, узнавая все больше и больше о жизни моих спутников. Возможно, это является следствием осознания взаимного принятого риска полета, а может быть, просто, следствием позитивного настроя перед дальней дорогой.

В любом случае, стало немного жаль, что уже объявили о начале снижения, и что скоро придется расстаться.

Несмотря на грандиозность воздушной машины, ее крылья не развалились от усталости металла, чем пугал меня мой Миша, горные утки в двигатели не попали, а колеса выдержали соприкосновение с землей, и мы мягко приземлились.

Я рассматривал все вокруг, смотрел на землю континента, на который еще не ступал. Но все вокруг вполне походило на «Старый Свет»: такие же залы аэропорта, такое же движение людей.

Мы вместе дошли до контрольно пропускного пункта, где с нас сняли отпечатки пальцев и отсканировали паспорта, – выход из аэропорта нам был открыт.

Канадца ждала машина с улыбчивой женщиной за рулем, моего соседа из Нанси – большой вездеход с его женой и дочерьми. Мы распрощались, как давние друзья. Я пообещал им выслать фотографии осени в Квебеке.

Монреаль

А меня встречал мой Миша. Мы восторженно оглядели друг друга, и обнялись. Я еще с большей силой почувствовал нашу взаимную привязанность. Мы не встречались уже много лет – не считая встреч на Скайпе; однако, увидеться физически – это не то же самое – что на экране.

Мы сели в машину, и Миша повез меня на встречу с Монреалем. Было пасмурно, и все по сторонам дороги казалось серым и неприглядным. Миша, предпочитавший Канаде Францию, пользовался случаем поворчать на местную действительность:

– Смотри, как здесь все обшарпано…

Стоит заметить, что дорога из аэропорта «Шарль де Голль» у нас в самом деле выглядит поухоженнее.

«А что если и сам Монреаль окажется таким же серым, как его пригороды? – подумал я. – Чем тогда буду заниматься здесь все эти пять дней, помимо встречи с Мишей?»

Но когда мы подъехали ближе к Королевской горе (Mont Royal), и я увидел знакомые мне по фотографиям очертания небоскребов, перспективу на реку Святого Лаврентия, мне стало ясно, что увидеть там будет чтó.

В город Миша повез меня по многопролетному подвесному мосту через реку Святого Лаврентия, откуда разворачивалась панорама на город и на остров, меж двух рукавов реки, где я сразу же увидел силуэт прозрачного сетчатого шара. Память быстро вернула меня к событию далекого прошлого – Всемирной выставке «Экспо‐67 в Монреале». Перед глазами всплыли сюжеты фотографий газет, кадры телерепортажей освещавших большое международное событие времен моей юности – Всемирную выставку Экспо‐67 в Монреале. И этот сетчатый шар – один из символов выставки, также как и её советский павильон в форме трамплина, находились в центре внимания средств массовой информации той ранней брежневской эпохи.

Вглядываясь в силуэты павильонов, я думал о движении пластов времени. То, что в ту эпоху представлялось таким далеким и недоступным, теперь стало совсем простым: купил билет – и лети куда хочешь…если, конечно, позволяют средства, – теперь все только это решает… Мы проехались по Старому Монреалю, а затем по его современной части с кварталами небоскребов.

В шесть вечера уже стемнело, и мы поехали домой. Вся семья была в сборе. Оля мало изменилась. Сын Даниил, которого я не видел со времени их переезда в Канаду, сравнялся ростом с папой. Ему недавно исполнилось двадцать шесть. Он живет отдельно от родителей, неподалеку от них, разделяя квартиру с другим парнем – тоже на инвалидности; оба работают в магазине. Сейчас Даня пришел к родителям по случаю моего приезда. Своей манерой говорить – продуманно, неспеша, в итоге, точно выражая свои мысли – он напомнил мне Мишу на наших курсах французского языка в Москве. Его реплики обращали на себя внимание рассудительностью, не по возрасту житейской мудростью. В общении он был галантен и обходителен.

– Вот бы все парни были такими! – сказал я на радость Оли.

Гемипарезия проявлялась у Даниила прихрамыванием и скованностью одной из рук. Но это не лишало его возможности работать, и выбрать ту работу, что ему нравилась.

Их дочка Лиза – прелестный, веселый ребенок десяти лет, тоже ждала приезда гостя из Парижа – гостя, о существовании которого она хорошо знала, и которому частенько отвечала по телефону, но видела его впервые. Она обняла и поцеловала меня, и мило спросила, не устал ли я с дороги.

Оба – и Даниил, и Лиза – совсем без акцента говорили по‐русски. Ведь общение в домашнем кругу идет на русском. Кроме того, Лиза совмещает учёбу в канадской школе с занятиями в частной русской школе, где она изучает русскую литературу, язык и историю.

Хотя с Даниилом у них шестнадцать лет разницы в возрасте, они резвились, как малые дети.

В их просторной квартире, мне была отведена комната с панорамным видом на весь их монреальский пригород.

Стол был накрыт, и мы сели отмечать Мишин день рождения. Казалось, будто я снова оказался в их деревенском доме под Суздалем.

Оля приготовила исконно русские блюда, не забыв даже про борщ – редкость для меня в Париже. А Миша не забыл про устрицы, ставшие нашим традиционным деликатесом при встречах в Париже. К тому же он хотел, чтобы я отведал именно канадских устриц, и непременно – под канадское белое вино. Мне, конечно, было приятно продегустировать ракушки с «того берега» Атлантики, но главное было в том, что мы снова оказались вместе.

Мы оставались за столом до поздней ночи, что по Парижу значило – до утра. А проснувшись с лучами рассвета, я совсем не почувствовал смены часового пояса – будто проснулся в Париже.

После завтрака Миша повез меня на прогулку к парку «Канада» – месту, посещаемому каждым гостем Монреаля. Мы поднялись на Королевскую гору, откуда разворачивается впечатляющая панорама на город и округу. Зарядившая с утра изморось прекратилась, небо просветилось синевой.

Многочисленные туристы – по большей части с азиатского континента – фотографировали снующих здесь повсюду белочек.

Мое внимание привлекла вытянувшаяся вдоль смотровой площадки группа младших школьников. В сопровождении учителей они знакомились с историей города. У меня получилась серия выразительных снимков забавной детворы Монреаля.

Во второй половине дня Мише предстояло идти на работу, и экскурсию по городу я продолжил самостоятельно.

От станции метро Площадь Оружия, в самом центре Монреаля, я шел в направлении архитектурных очертаний, привлекавших мой глаз фотографа. Особенностью местных строений являлось наличие над подъездами зданий зигзагообразных лестниц до самой крыши – то, что так критиковала вчера Оля. Но я ничего неэстетичного в этом не находил, даже, наоборот, на мой взгляд, они придавали местной архитектуре свой шарм – как и ступеньки, поднимающиеся до второго этажа, откуда часто начинаются входы в подъезды.

Следуя общему движению туристов, так заметному в центре города, я дошел до его исторического центра – Старого Монреаля.

Незнакомые мне названия улиц, имена на памятниках, говорили об истории Нового Света, а архитектура зданий с прямолинейностью планировки улиц – о его исторической молодости.

Однако, здания прошлых архитектурных стилей Европы, в частности Франции, тоже встречались – что вполне понятно для бывшей колонии Франции, Квебека. Так, неоготический кафедральный Монреальский собор Нотр‐Дам, очень напоминает Нотр‐Дам парижский, а мэрия Монреаля является настоящей копией мэрии французского города Тур.

Франкоговорящая провинция Канады после перехода власти в семнадцатом веке к англичанам отнюдь не собирались лишаться своих исторических корней, и французского языка, в частности. Повсюду я общался на французском, подчас даже забывая, что нахожусь в Монреале, а не в Париже.

Многочисленные туристы фотографировались у монумента воину в форме мушкетера. Это памятник основателю города, морскому капитану Полю Шомеди Мезоннёву. Он взирает с высоты постамента на то, во что превратился за почти 400 лет существования основанный им некогда город Виль‐Мари.

Теперь Монреаль с его населением в 3,5 миллиона является вторым в мире франкоговорящим городом – после Парижа.

Улицы отличались от Старого Света иными указателями направлений движения, неизвестными мне наименованиями, иными декорациями витрин. Но при всей этой внешней разнице, жизнь города протекала так же, как и повсюду: город работал, а многочисленные туристы с путеводителями в руках осматривали его достопримечательности.

Когда я дошел до Старого порта Монреаля, выглянуло солнце, наступил настоящий день бабьего лета. Я прошелся по прилегающему к порту живописному парку, подошел к колесу обозрения и маяку – известным символам города.

На песчаной полосе парка, пестрящего зонтикамигрибками, принимала солнечные ванны немногочисленная публика.

Отсюда, через водную гладь просматривался остров Святой Елены с его шарообразным павильоном «Биосфера» – реликвией выставки Экспо‐67. Кстати, советского павильона в форме трамплина, здесь больше нет: он был демонтирован и заново поставлен на территории ВДНХ в Москве.

Никогда в жизни не встречал коллеги американца, а здесь, попросив прохожего, а точнее, прохожую, сделать мне снимок, попал на коллегу – да еще и из моей области медицины, и кстати – из Нью‐Йорка… Она приехала в Монреаль на конференцию по онкологии. Было интересно поговорить о медицине и поделиться с нею впечатлениями о посещении Монреаля. Я думал предложить ей встречу в Нью‐Йорке – тем более, что как мне показалось, она от меня этого даже ожидала. Но вовремя я этого не сделал – вспомнил об этом только тогда, когда мы уже попрощались, и когда она уже совсем потерялась из вида, продолжив свой путь.

На главной площади Старого Монреаля городской пейзаж оживляло выступление уличных артистов всех жанров. Кто пел, кто танцевал, кто демонстрировал фокусы и пантомиму. Разъезжали многочисленные фиакры.

«Как прекрасно чувствовать себя свободным во времени и пространстве, забыв о работе и заботах повседневной жизни – идти куда взбредется, смотреть по сторонам, открывая себе то, чего еще никогда не видел» – проговаривалось в голове.

Уже совсем стемнело, но возвращаться домой не хотелось, – я продолжал идти от улицы к улице, обозревая жизнь города на новом для меня континенте.

Случайно, набрел на магазин «Лейка»; пообщался, узнал, как обстоит дело с фотографией в Канаде, и с «Лейкой» в частности. Цены оказались выше наших.

Проходя мимо фотосалона, зашел и туда; поговорил с фотографами, взял адреса – в планах на будущие контакты.

Прохожие – молодые, и в возрасте, к кому не обратись – охотно останавливались, отвечая на мои вопросы, когда я шел по какой‐то многолюдной улице современного Монреаля в сторону квартала небоскребов. Нескончаемые витрины магазинов светились неоном всевозможных оттенков. Я вглядывался в лица прохожих, пытаясь найти в них что‐то особенное, специфическое, но не находил – однако, продолжал искать, так как знал, что оно в них обязательно должно быть, только, чтобы уловить это специфическое, одного дня прогулки по городу, явно, недостаточно.

Проголодавшись, я начал всматриваться в витрины магазинов, надеясь набрести, на какой‐нибудь супермаркет, но сколько не шел, – ни одного. Начал спрашивать у прохожих. Мне указали в сторону аптеки.

– Мне же гастроном нужен, а не аптека… – говорю.

– Ну да! На первом этаже аптека, а под нею супермаркет.

Так я узнал, что продовольственные магазины, особенно, в центре Монреаля, зачастую находятся под аптеками, или еще под каким‐нибудь заведением, непродуктового типа. Никаких указателей на этот счет на улице нет. Вот и пойми как здесь найти продовольственный магазин. Однако, мои русские монреальцы, как выяснилось, знают их все наизусть.

По ходу моего вечернего маршрута встречалось немало привлекательного вида ресторанчиков и питейных заведений. За их окнами виднелись блестящие медными трубами бутафорные пивоварни, где после рабочего дня, у пенящихся доверху кружек, расслаблялись веселые компании. Решил и сам зайти в такое заведение – отведать местного пива и прочувствовать атмосферу вечернего отдыха на новом мне континенте.

Звучал джаз и другая, в настроение, музыка. За столиками царило возбуждение. Я снимал кадр за кадром, подходя то к одной, то к другой компании. Никого это не смущало. Мне даже с юмором позировали, дружески поднимая в мою сторону кружки, произнося «à la santé!» (за здоровье!). В атмосфере веселья местное пиво мне показалось отменным.

Возвращаться домой я решил через площадь Оружия. От нее до Миши – прямая линия метро. До их остановки я доехал быстро, но выйдя из метро не мог найти тот ориентир в сторону их дома, что Миша показал мне утром: русский супермаркет. В конце концов, решил обратиться за помощью к прохожему.

– О! Так нам по пути! – услышал я восторженное в ответ.

Он был розовощек и так словоохотлив, что можно было подумать: да не той ли самой пивной он вышел, где только что побывал я сам? Только пива, поди, он выпил куда больше моего.

Мне было небезынтересно пообщаться с этим подвыпившим монреальцем. Однако, я был рад тому, что мы уже подошли к Мишиному магазину – иначе, мне пришлось бы еще и отказываться от какого‐нибудь предложения зайти на кружку пива.

Что касается Миши, то в русском супермаркете он работает только несколько месяцев. Год назад он порвал с работой информатика в страховой компании, где неплохо зарабатывал, но где не переносил царящего там бюрократического стиля работы и атмосферы русофобии.

Да и вообще, в Канаде он разочаровался. Он жаловался на бедность ее культурной жизни, вследствие чего он даже потерял интерес к его любимому французскому языку. Он смотрел только российские телеканалы, был в курсе всех подробностей жизни России, постоянно присылая мне ссылки на российские источники информации, считая их самыми правдивыми в мире.

Иными словами, находясь в Канаде, душою и мыслями он оставался в России, идеализировал все в ней происходящее, радовался ее успехам. Все местное его раздражало своей ограниченностью. Вот он и решил, что весь полагающийся ему по безработице год, он будет отдыхать, и лишь только после этого начнет искать какую‐нибудь простенькую, физическую работу – такую, где как он говорил, не придется спорить с русофобами…

Год отдыха прошел… И вот однажды: звонок из Канады. Миша спрашивает мое отношение к работе повара…

– А что? – говорю, хоть и догадываюсь о чем речь.

– Да, вот, хочу устроиться на работу в русский ресторан, при супермаркете…

– Нормально, – отвечаю.

Поначалу, он слегка обиделся на мой положительный ответ, видимо, не совсем довольный моей поддержкой плана, не соответствующего уровню его научной квалификации.