Чучело

– Идем, – холодно потребовала женщина, и я сразу подчинилась. Я сразу поняла, с такой как эта надзирательница – лучше не спорить.

Внутри, Фрамстон-Холл выглядел намного больше, нежели снаружи. Потолки казались выше, окна шире. Еще меня поразило количество дверей. Их были сотни! Эти массивные стражники секретов, так часто располагались друг от друга, что можно подумать, за ними находятся одиночные камеры. Я не могла это проверить – за крохотными остекленными окошками было темно.

Что же скрывают все эти двери?

– Я Агнесса Лафайет, – сказала женщина. – Надзирательница крыла девочек. Ты нищая и оказалась здесь. Можешь считать это большим везением, особенно в наше время, когда голод выкосил уж пол страны. Здесь ты будешь трудиться, и отрабатывать пищу и кров. Беспрекословное подчинение внутреннему распорядку и труд – это твои обязанности. Тебе ясно?

Я кивнула.

– За непослушание, – продолжила надзирательница, – тебя ждет карцер. За отлынивание от работы, тебя ждет карцер. За побег, тебя ждет…

– … карцер, – угрюмо произнесла я.

Миссис Лафайет остановилась и наградила меня острым взглядом. В тот момент я поняла, что напрасно перебила ее. Скорее всего, я все еще была слишком подавлена, чтобы расставлять приоритеты.

– Извините меня, миссис Лафайет, – проговорила я, и голос мой заблудился под потолками. Уж очень они были высоки!

– За побег или даже попытку к нему, – произнесла ледяным голосом надзирательница, – тебя ждет что-то страшнее. И будь уверена, карцер тебе покажется совсем неплохим местом. И не стоит за моей спиной что-то замышлять. Я все равно об этом узнаю. Идем.

Мы отправились дальше.

Шаги миссис Лафайет были большими и тяжелыми, а стук ее каблуков, эхом разносившийся по всему коридору. Как я вскоре поняла, стук каблуков миссис Лафайет, наводил на детей больше ужаса, нежели она сама. Дети, лишь краем уха уловив этот устрашающий звук – трепетали в страхе.

По широкой лестнице, мы поднялись на второй этаж.

Я услышала музыку. Она доносилась из самого дальнего помещения. Дверь его была приоткрыта, оттуда падал тусклый желтоватый свет.

Мы вошли, и оказались в узкой длинной комнате с подгнившими, потолками и полками, где плотными стопками лежало постельное белье. Известка на стенах почернела, местами обвалилась. Здесь было очень сыро. Пахло книгами, долгое время пролежавшими в воде. Я сразу вспомнила о Тоферах – квартиросъёмщиках мистера Гаррисона. От них пахло так же.

К нам вышла тучная женщина, седая и с тяжелым дыханием.

– Это миссис Пенелопа Гухтер, – объяснила мне надзирательница. – Завхоз, прачка и кастелянша. В одном лице. Она приведет тебя в подобающий вид и отмоет. – В дрожащей от изнурительной работы руке тучной женщины, появилась машинка для стрижки волос и миссис Лафайет добавила: – У нас не допустимы вши.

Миссис Гухтер проводила меня вглубь своего холодного обиталища и завела в комнату, где посредине стояла большая глубокая ванна. Кроме того здесь были тазы, скамейки и торчащие из стен медные краники. Очевидно, здесь дети моются.

Тучная женщина усадила меня на одну из скамеек и молча принялась срезать мои волосы металлической машинкой. Локоны падали мне в ладони, сыпались на пол из черно-белого кафеля. Когда моей голове вдруг стало непривычно холодно, я поняла, что все происходящее, не сон, все по-настоящему. Теперь я – пленник работного дома. Безликий – как серость и мрачный – как уставшее привидение.

Мужчина, чей голос разносился эхом по всей ванной комнате из хриплого динамика, все так же задорно пел, когда тучная женщина жестом руки приказала мне раздеться.

Я подчинилась.

Мои пальто, платье, колготки и трусики, работница ванной комнаты, невозмутимо забросила в железную печь, где они заполыхали словно порох. Затем, миссис Гухтер, тем же безмолвным жестом руки, приказала мне лезть в ванну.

Я снова беспрекословно подчинились.

Сидя на дне пожелтевшей от ржавчины ванны, я безучастно глядела туда, куда потоки ледяной воды уносили обрезки моих волос – в черную сливную дыру. Оттуда пахло гнилью, и доносились непонятные звуки, похожие на дрожь металлических труб.

Там живут детские страхи. Они рвутся из недр этого ужасного дома.

Мне не было холодно, ни физически, ни душевно. Мне было пусто и больно.

После, миссис Гухтер выдала мне одежду из плотной ткани темно-серого цвета. Она называлась униформа и была у всех одинаковая. Мои вещи, тем временем дотлевали в котле. Часть меня дотлевала вместе с ними и часть моей мамы. Запах ее рук, которые не раз зашивали эти вещи, смешивался с едким дымом. Мама переставала существовать, словно ее саму жгли в этой печи.

– У нас не допустимы вши, – повторила миссис Лафайет, встретив меня у дверей ванной комнаты. – Замечу – умою в хлорке. Тебе все ясно?

Я кивнула и поспешно надела униформу. Она оказалась немного великовата, но зато обувь пришлась впору. Это меня, несомненно, порадовало, так как содрать ступни в кровь или постоянно спотыкаться, мне совсем не хотелось.

Пенелопа Гухтер все время молчала. Она все делала молча. Молча стригла меня, молча мыла, молча выдала мне постельное белье, полотенце и зубной порошок и так же, не проронив ни слова, закрыла за нами дверь.

Мы отправились дальше.

Мое тело знобило. В глазах все плыло. Мне казалось, что все происходит не со мной. С кем-то другим. Но не со мной. Я хотела заплакать, но боялась. Мне нужно было хотя бы дождаться ночи, только тогда я смогу укрыть свои слезы от всех. Чтобы никто их не видел, чтобы никто не спрашивал меня о них. Я не хотела разговаривать о своих слезах. Я хотела молчать. Как та женщина из ванной комнаты – миссис Пенелопа Гухтер.

– Миссис Гухтер всегда молчит? – спросила я вдруг.

Вода тонкими холодными струйками стекала с головы по шее и спине. Впитывалась в одежду, щекотала в ушах.

– Да, – коротко произнесла надзирательница.

– Почему?

Надзирательница не любила говорить с детьми, конечно если это не приказы или угрозы. Надзирательницам свойственны лишь холодный ум, каменное сердце и твердая рука, а болтовня, рушит стену между надзирателем и его подопечным. А это недопустимо.

Миссис Лафайет снова бросила на меня резкий взгляд, но к моему удивлению, что-то сдержало ее от грубости, присущей всем работникам Фрамстон-Холла.

– Хроническое заболевание мозга, – ответила миссис Лафайет. – «Священная болезнь» или эпилепсия. В прошлом, она пережила лоботомию, но это не помогло. Стало только хуже.

Я ничего не смыслила в таком заболевании как эпилепсия, но если оно способно лишить человека возможности говорить – это страшно.

«Лоботомия! – с ужасом подумала я. – Я бы ни за что не согласилась подвергнуть свой мозг лоботомии!»

Зазвенели стекла. Это из-за самолетов. Они часто здесь летали. Они летели за горизонт, туда, где сейчас шла война. Мне никто не рассказывал о войне, и с кем она велась, но то, что настали страшные и темные, временя, я и без этого понимала.

– Ты слышала про карцер? – спросила меня миссис Лафайет. – Представляешь, что это такое?

Я отрицательно замотала головой. Звучит страшно, но про карцеры я ничего не слышала.

– Значит, у тебя все впереди, – сказала надзирательница. – Если будешь плохо себя вести. Перевоспитание бывает очень болезненным. Тяжелым. Но оно необходимо. Ты поняла меня?

– Поняла, – ответила я и шмыгнула носом. Снова потекли сопли. Это от холода, сковавшего мое тело после умывания. – Я постараюсь вести себя хорошо, миссис Лафайет.

– Я на это надеюсь.

Коридор разветвился, и мы свернули направо. Левое крыло принадлежало отделению мальчиков. И туда, заходить было запрещено, так же как и мальчикам, было запрещено входить в крыло девочек.

Перед нами возникла огромная дверь с табличкой: «Отделение девочек». Надзирательница сняла ключ, висевший у нее на шее, на просмоленной бечевке и отперла этим ключом дверь.

Петли двери пронзительно заскрипели, и вскоре, мы оказались в отделении.

Это был тот же коридор, но по обе стороны он имел множество спален. Оттуда выглядывали дети и с любопытством глазели на меня. Я была новенькая, а новенькие всегда всем интересны. Я слышала, как дети обсуждали меня.

– Это что, мальчишка? – донеслось до меня.

– Накой мальчишка в отделении девочек? – послышалось в ответ.

– Это не мальчишка, – услышала я еще. – Это девочка.

– Какая-то она слишком безобразная для девочки.

– Вспомни себя в первый день, когда миссис Гухтер обкорнала твои волосы.

Я ни на кого не смотрела, едва поспевая за широко шагающей миссис Лафайет, и лишь изредка выглядывала исподлобья.

– Все по койкам! – закричала надзирательница, и детей след простыл. – Или кто-то захотел провести ночь в карцере?! Я могу вам это устроить. Там сегодня особенно холодно и сыро.

Мы дошли до конца коридора и вошли в комнату по правой стороне. Потолки здесь были высокими, окна огромными и решетчатыми, кровати металлическими. Еще пахло мочой. Кто-то из девочек очевидно писался.

– Спать будешь здесь, – сказала мне миссис Лафайет, указывая на кровать у самой двери. – Под подушкой ночная пижама. Туалет на ночь закрывается, ходить в горшок. Он у тебя под койкой. Утром сама его выносишь. Теперь спать. На ужин ты опоздала, так что до завтра придется поголодать.

Больше Агнесса Лафайет ничего не сказала. Она расправила плечи, оглядела девочек и ушла.

Свет в комнате так и не включили, и пришлось заправлять постельное белье в темноте.

Оно и к лучшему – никто на меня глазеть не будет.

Белье настолько прогнило, что рассыпалось, прямо у меня в руках! От любого неловкого движения, оно рвалось.

Девочки еще не спали, и лежа в своих постелях, они о чем-то шептались. Наверное, обо мне. Но я старалась не слушать их, и, покончив, наконец, с пододеяльником, легла и отвернулась от всего мира к стене.

Перед тем как провалиться в тревожный сон, я долго думала о своем отце. Я не знала, сможем ли мы еще, когда-нибудь увидеться с ним и боль моя не была бы столь невыносимой, открой судьба мне в ту ночь свои карты.

Но я ничего поделать не могла, и все что мне, коротко остриженной и умытой под ледяным душем, напуганной девочке оставалось – это лишь смириться.

Первыми моими мыслями, посетившими меня сейчас, стали размышления о том, как бы сбежать из этого места. Я не знаю, возможно ли это, не знаю, пытался ли кто-нибудь это сделать и совсем не имею представления о том, что ждет тех, кого поймали. Наверное, очень суровое наказание. Миссис Лафайет ничего на этот счет не рассказала.

Я должна сбежать отсюда.

Но может, стоит пережить хотя бы день, чтобы понять, как здесь на самом деле? Может все не так уж плохо.

Мне здесь не место. Я хочу к маме, домой.

Твоей мамы больше нет. Как и твоего дома.

Мне все равно! Я хочу в мамину спальню. Хочу прилечь на ее постель. Хочу уснуть, а утром проснуться и чтобы все это, оказалось сном!

Этому не бывать, но ты, главное, не плачь. Им не нужно знать, что ты слаба. Иначе, они станут издеваться над тобой, и тогда, ты захочешь умереть.

Я не заплачу. Не заплачу. Не заплачу.

Этот день был плохим и очень трудным, поэтому, вскоре я уснула. Мне снился дом. Мамина спальня. Мама была жива и когда я вошла в гостиную, она уже ждала меня там и рассказала, что вылечилась. Болезнь ушла.

Я плакала. Стоя в дверях гостиной, и не в силах сделать к матери даже шага – я рыдала.

Глубокой ночью, меня разбудил странный звук.

Сначала, я не могла понять, где нахожусь. Стоило мне открыть глаза, гостиная исчезла. Мама ушла. Но слезы остались.

Там, в темноте кто-то был. Тени. Множество теней. Черные силуэты шептались, подкрадываясь все ближе ко мне. Они хихикали и что-то замышляли и ступали по полу практически бесшумно, как призраки.

Глава 4

Тени

Я натянула одеяло до самых глаз, а тени девочек, заметив, что я проснулась, вдруг расселись вокруг меня, кто на мою койку, а кто просто на пол.

– Не бойся, – сказала одна из теней, та, что взгромоздилась у моих ног. Я не видела лица этой девочки, только ее растрепанные волосы, торчащие в разные стороны на фоне голубого окна. – Мы хотим познакомиться. Как твое имя?

Тогда я поняла, что бояться, мне не стоит.

Вообще в этом месте стоит бояться лишь надзирательниц и палок в их руках, но не детей, оказавшихся здесь по той же причине что и я – нищета, голод, нужда, война.

– Гвен Фостер, – ответила я, аккуратно высовываясь из-под одеяла как из укрытия. – Я новенькая.

– Я, Нелли Кроссман, – ответила тень у моих ног.

– Мне очень приятно, – сказала я.

– Мне тоже.

Вдруг заговорила тень снизу. Я повернула голову и увидела сидящую на полу девочку в огромных очках с очень толстыми линзами. Она, своими взъерошенными волосами и большими глазами, напоминала дикого звереныша, притаившегося в темноте огромного страшного леса. Естественно – страшным лесом было это место.

– Меня зовут Тори Грехэм, – сказала смешная девочка в очках и с растрепанными волосами каштанового цвета. Девочка протянула мне руку, и я пожала ее.

– Гвен.

Кожа ладони Тори, показалась мне очень грубой, даже мальчишеской. Но, не смотря на это, девочка была очень кротка и застенчива.

– Очень приятно. – Тори Грехэм улыбнулась и придвинулась ближе к моей кровати.

– Залезай. – Я немного потеснилась к стене, освобождая место для Тори, и она с радостью забралась. – На полу, небось, холодно.

– Чертовски!

В ту ночь я познакомилась со всеми девочками из своей комнаты. Кроме одной. Она спала, отвернувшись к стене и кашляла. Она всегда кашляла. Такой я и запомнила Анну Эванз – больной, несчастной, одинокой.

– Она не любит ни с кем разговаривать, – объяснила мне Нелли глядя на тяжело вздымающиеся бока девочки. – Особенно после того как узнала, что ее отца забрали на фронт.

– На войну? – ужаснулась я. Слова Нелли меня очень задели – где уверенность, что завтра на фронт не отправят и моего отца.

– Да, – угрюмо вздохнула Нелли и покачала головой. – Сейчас каждый человек на счету. Там – в пекле ада. На фронте.

Только сейчас я вспомнила про самолеты. Их не было. Стояла тишина. Как же было приятно в этой тишине.

Еще я познакомилась с Бертой Бенсон – девочкой часто забывающей свое имя. Она не могла вспомнить свою фамилию, пока Аманда Диксон – самая старшая из нас и самая болезненно истощенная, не напомнила ей.

Так же среди полуночных моих гостей, были родные сестры Дженнифер и Дороти Тафт.

Однажды, когда освободилась должность активиста, (о них вы непременно скоро узнаете), я поняла что веснушки и цвет глаз – единственное, что может быть общего у этих сестер.

– А с кем ты здесь? – спросила Нелли. – Кто привел тебя в это место?

– Отец, – ответила я. – Но мне даже проститься с ним не позволили.

– Такое здесь любят, – сказала Нелли и снова бросила резкий взгляд на Эванз – она кашлянула. – Любят разлучать. – Кроссман поначалу говорила в полный голос, но теперь перешла на шепот. – Надзирательницы все как одна – строгие и бездушные. Еще надзирательницы очень любят наказывать.

– И многих – заслуженно, – вставила Дженнифер Тафт.

Нелли обернулась на Тафт, стоящей по правое плечо, и спросила ее:

– Чем же дети могут заслужить голодовку и карцер? Ты вообще, в своем уме?

– Тем, что плохо работали, – ответила Тафт. – И вообще, в данный момент, пренебрегая режимом, мы заслуживаем карцер не меньше этих тунеядцев. Я собираюсь лечь спать и вам, советую, того же.

Мы проводили Дженнифер до кровати. Она сначала обернулась и вопросительно поглядела на сестру, сидящую на краю моей постели, затем, так и не дождавшись ее поддержки, демонстративно легла.

– Мать с нами была слишком строга, – рассказала Дороти. – Миссис Лафайет – чистый ангел.

– Миссис Лафайет не самая плохая надзирательница. – Тори одобрительно покачала головой. – Есть миссис Милн – она надзирательница крыла мальчиков, вот там сущее чудовище. Бедные мальчишки.

– Только и слышно, как они плачут и кричат, – шептала Нелли. – Миссис Милн самая строгая. Она даже запрещает мальчикам разговаривать с нами. Здесь вообще нужно быть очень осторожным с разговорами.

– Почему? – удивилась я.

– Высказывать свои мысли вслух, порою может быть очень опасным, – сказала Нелли. – Это грозит карцером и ударами плеткой. А может и чем пострашнее.

– Кстати, – вспомнила Аманда. – А где Винсент? Дороти, ты как-то с ним разговаривала. Куда он подевался?

– Я не знаю, – ответила Дороти Тафт. – После того как он появился весь в синяках, я больше его не видела. Вот уж месяц как. Может он в лазарете?

– В лазарете с синяками не лежат, – покачала головой Нелли. – А вдруг его усыновили?

– Не говори ерунды! – обозлилась Дороти и отвернулась.

– Я лишь предполагаю.

– А что плохого в усыновлении? – удивилась я. – Разве это плохо? Мне кажется, это очень даже хорошо, когда ребенок живет в семье.

– Только вот это совсем не правда! – произнесла Дороти. – Вряд ли мистер Данкан отдает детей в семьи. Скорее всего, он просто скрывает, что здесь могут побить до самой смерти. В это мне верится больше.

– Неужели так можно обращаться с детьми? – ужаснулась я.

– С сиротами – можно, – ответила Нелли. – Мистер Генри Данкан – директор, рассказывал нам, что исчезнувшие дети отправились туда, где всегда тепло и где фрукты растут прямо на деревьях. Но мне что-то слабо в это верится. Думаю, эти дети уже умерли.

Умерли?!

– Палма как то рассказала, – вспомнила Нелли, – что подслушала разговор людей в белых халатах.

– А кто они, эти люди в белых халатах?

– Никто не знает, – уныло ответила Нелли. – Палма рассказала, что однажды ночью, эти люди забрали Беверли, а когда вернули, через несколько часов, она уже ничего не помнила. Палма говорит, что люди в белых халатах, вырезали ей часть мозга.

– Но зачем? – Я вспомнила миссис Гухтер. В ее зловещем молчании была виновата лоботомия. – Кому нужен мозг несчастной девочки?

Тогда Нелли рассказала, что здесь происходят странные вещи и если кто-то из детей начинает догадываться о них, к нему приходят люди в белых халатах и отнимают у него воспоминания. Если ребенок начинает видеть больше, чем это положено, за ним приходят люди в белых халатах и после, этот ребенок уже становится совсем другими. Он ничего не помнит. Он странно разговаривает.

– После этого, – добавила Нелли, – ребенок напоминает чучело. Мы так их и называем.

Я некоторое время молчала, но затем с моих губ невольно слетело слово:

– Чучело.

Аманда тем временем подошла к окну. Она достала из кармана пижамы маленькую книжицу, открыла ее на случайной странице и начала читать, бесшумно шевеля губами.

Нелли поймав мой заинтересованный взгляд, объяснила, что Аманда всюду носит с собой молитвослов и читает его, когда ей становится страшно или просто от нечего делать. Я склонна думать, что в данный момент открыть молитвослов, Аманду все же побудил страх, ведь всем в этой комнате, было не по себе обсуждать бесследно пропавших детей и их вырезанные мозги.

– А многих уже усыновили или удочерили? – спросила я.

– Многих, – рассказала Нелли. – Еще вчера, на твоем месте спала Глория, а сейчас спишь ты. Советую хорошо работать, чтобы не удочерили.

Я молчала. Это из-за слов Нелли. Они угнетали меня, ведь я совсем ничего не умею делать. Временами, я помогала маме по дому. Я стирала и шила. Готовила для мамы и папы еду.

– Кем здесь работают дети? – спросила я.

– Кто-то работает в швейном цеху. – Нелли поочередно загибала пальцы. – Кто-то в прачке. Кто-то на кухне. Я советую тебе попроситься на кухню или в прачку.

– Там все занято, – сказала Берта.

– Тогда остается швейный цех, – пожала плечами Нелли. – Аманда работает в цеху, и Тори тоже там работает. А, и еще Эванз.

– Ты не переживай, – сказала мне Тори Грехэм. – Цех конечно не лучшее место, но зато там не так сыро как в прачке и не так воняет тухлятиной как на кухне.

– И ничего на кухне не воняет, – поспорила Берта. Она работала на кухне уже два года и привыкла к запаху гнилых овощей, несвежего мяса и тухлой рыбы. Именно этим пахла каждый вечер девочка по возвращению с работы. – Врешь ты все!

– Воняет, воняет, – вставила Дороти, привыкшая к запахам порошков, отбеливателей и хлорки. Она днями напролет сдирала ладони до крови в прачечной. – Аж за версту чувствуется.

– Зато нами не командует выживший из ума военный. – Берта поставила точку в споре.

Тори хотела возразить, но Эванз вдруг залилась кашлем, и мы едва не подпрыгнули от испуга.

– Ладно, девочки, – сказала Нелли, громко спрыгивая с моей койки, – давайте спать. Завтра на работу. Очень приятно было с тобой познакомиться, Гвен.

– Мне тоже, девочки.

– Спокойной всем ночи, – пожелала Тори и улыбнулась мне. – Очень рада знакомству, Гвен.

– Спасибо, Тори, – ответила я. – Мне тоже очень приятно. Спокойной ночи.

Все разошлись по своим кроватям.

Теперь это не были тени, пляшущие вокруг меня. Тени проявились, обрели облик и черты характера. Тени обернулись в девочек, таких же, как я, осиротевших и никому кроме работного дома, больше не нужных.

Я отвернулась к стене и спокойно уснула. Мне больше ничего не снилось.

Глава 5

Тори Грехэм

Наутро, всех нас разбудил громкий, как вой сирены, женский голос.

Я открыла глаза и увидела темный потолок, с обвалившейся штукатуркой и вдруг вспомнила, где нахожусь. Несколько часов моего сна, пролетели как несколько минут.

Голос принадлежал надзирательнице, миссис Лафайет. Именно эта женщина, вчера привела меня в крыло девочек, она указала, где мне теперь спать, она – невидимая нить, связывающая меня с отцом. Так же как и та надзирательница с волосатой физиономией.

– Встаем! – кричала надзирательница. – Живо! Поднимайтесь, дармоедки! Не время спать, когда государство переживает сложное время! Кто дольше всех спит, тот отправляется, куда?

– В карцер, миссис Лафайет, – ответили хором девочки.

– Правильно!

Карцер. Опять этот карцер.

Я выбралась из постели и начала в спешке застилать ее. Так делали все девочки моей спальни. Они знали, что грозит за медлительность. И за лишние разговоры. Мне так же нужно было об этом знать и всегда помнить.

Вскоре, под руководством надзирательницы, мы отправились умываться.

В умывальной было шумно и сыро. Все толкались, потому что спешили на завтрак, а как я вскоре поняла, опоздавшие его лишались. Скорее всего, из-за тяжелого времени, о котором за последние несколько дней, я слышала как никогда часто.

Зеркало над умывальником было грязным. Я протерла зеркало рукой, и мне вдруг стало больно от застывшей в нем девочки, с темными кругами под глазами и короткими, наспех остриженными волосами, которые я когда-то так сильно любила.

Я прикоснулась ладонью к своим щекам. Они впали! Мне довелось провести в работном доме менее суток, а худоба Аманды, уже не казалась мне столь ужасной. Мое отражение было похоже на отражение мертвой девочки. Девочки, которая умерла несколько дней назад, но вдруг оказалась среди живых! Только вот ее уже никто здесь не ждал.

Господи! Милый мой ангел-хранитель, помоги мне!

Когда мы шли по длинному коридору в столовую, нас сопровождала миссис Лафайет и, не унимаясь, угрожала карцером. Женщина, как обычно шла большими шагами, и лишь изредка оборачиваясь на нас, строго повторяла, чтобы мы затихли, иначе будем отбывать наказание все в том же карцере.

Я не знала что такое карцер, но судя по реакции детей, в миг проглотивших свои языки, это было ужасное место. По сути, карцером была тюрьма в тюрьме.

Мне здесь не место. Мне нужно бежать отсюда, иначе у меня отрежут часть мозга и сделают из меня молчаливое чучело. Мне нужно бежать!

Меня вдруг охватила жуткая тоска, и я остановилась. Я не хотела и шага сделать более. Позади в меня кто-то врезался, и колонна остановилась следом за мной.

Надзирательница, заметив это, побагровела от злости и, подлетев ко мне словно огромная старая летучая мышь, закричала:

– Что ты вздумала? В карцер захотела?!

– Я хочу домой, – проговорила я, едва сдерживая слезы, – Отпустите меня, пожалуйста, миссис Лафайет. Молю вас.

Я услышала насмешки из остолбеневшей посреди коридора толпы.

– Домой? – повторил кто-то.

– За эти слова ее точно поколотят, – услышала я. – Она точно влипла!

Не сомневаюсь, что каждый из этих детей меня понимал, только вот они знали больше чем я. Иначе проситься домой, бросились бы все. Но здесь никого домой уже никогда не отпустят.