Юмор, но – смешно!

Никита отчаянный был. Всё судьбу испытывал. Судьба его боялась, как огня, пряталась от него. В грозу выбежит из дома, за электрический столб схватится и ждёт, когда молния шандарахнет. И шандарахнуло. Столб внизу, как пилой срезало. А Никита столб удержал. И электриков дождался. Правда, чёрный ходил долго.

Его все негры спрашивали, вы случайно не из Кении? От них он про комара-то узнал. Что есть там такой комар – укусит, и – кранты! Смертельная лихорадка е-бола… или ёбола. Деревни выкашивает. И загорелся он! Хочу, говорит, в глаза тому комару посмотреть. Испытать себя по-настоящему.

Друзья-негры свозили его. Вернулся – весь комарами покусанный, живого места нет. Чешется. А Зинка, фельдшерица дала ему таблеток от чесотки. Я утром встаю, а он тихо так лежит, не чешется даже! Помогли, видать, таблетки.

…Да нет, он не умер. Зинка ему снотворного дала, перепутала. Он через два дня проснулся. Как раз во время своих похорон. Аккурат крышку гроба начали заколачивать – разбудили мужика. Он изнутри сказал:

– Войдите!..

Мужики молотки подняли, прислушиваются. Думают, показалось. Давай снова колотить. Тут Никита не выдержал, заорал:

– Да не стучи ты, дурак! Говорю, заходи, открываю.

И открыл крышку гроба ногой, как дверь.

Он и сейчас жив. Живёт. А чё ему? Правда, вместо паспорта у него сейчас это – справка о смерти. Когда паспорта меняли, ему новую справку выдали. С фотографией. В гробу. Не прискребёшься. А удобный доку́мент, ни тюрьмы, ни сумы, ни налогов.

Он уже с этой справкой жил, когда свою голову крокодилу-то в пасть всунул. Индеец какой-то привёз крокодильский цирк. И главное, сам индеец свою башку крокодилу в рот всунул всего на секунду. И тут же высунул. Крокодил зубами ему только по уху чакнул. И индеец этот говорит, мол, кто так же может? А сам стоит уже без уха.

Не рассчитывал он, что кто-то осмелится. А Никита взял да и выбежал. А чё ему? Справка-то уже есть. Ну, крокодилу пасть раздвинули домкратом, Никита голову туда всунул, домкрат убрали, а крокодил пасть свою ещё шире открыл. От удивления. Никита, видно, в пасть-то ему дыхнул. А такое не каждый выдержит. И Никиту сразу в цирк и взяли. Ездит где-то. Звезда мирового цирка! Укротитель крокодилов! А этот индеец-мексиканец у нас остался, живёт. Картошку садит. У него фамилия такая, исконно русская: Хулиус Маргулиус…

А я люблю сама с собой в русскую рулетку поиграться. Грибы-боровики поджарю, а с ними – штук пять-шесть самых свирепых поганок. Поем немного, жива осталась – значит опять судьбу победила. И вот этот Хулиус в разгар эксперимента припёрся. Ножовку просить. Стоит без уха (от крокодила), у него фуражка на ту сторону съезжает, опоры нет. И нюхает воздух.

Дай, говорит, закусить грибочками, так пахнет вкусно. И ложкой уже загрёб со сковородки. Стоит, ждёт.

– Ну, жри, может не отравишься!

– А выпить? Дай водочки.

– Я тебе дам водочки, но предупреждаю, она тоже, 50 на 50, из нашего сельмага «Русская рулетка». Палёнка может быть.

– Да ладно, где наша не пропадала?

Стакан принял, закусил. Причём, картошку отодвигает, налегает на грибы.

– А у нас в Мексике, – говорит, – вместо грибов – кактусы.

А у меня на подоконнике кактус. Я ему подаю и говорю, ну, на, пососи.

А он, мол, из его сока текилу делают. Я в стакан с водкой кактус этот выжала, говорю:

– Ну, на, пей нашу: текила с Нижнего Тагила.

Потом зашёл ветврач, Тигран Петросян, тоже за ножовкой. Ещё подтянулись гости. Тоже, за ножовками.

Совсем весело стало, когда Григорий пришёл с баяном. Вообще-то он лауреат какого-то конкурса. Он стакан водки с баяна берёт зубами и выпивает. Без ущерба для полонеза Огиньского. Бабы от музыки навзрыд, а Григорий заест грибочком и кричит:

– Помирать, так с музыкой!

В финале все станцевали под Хачатуряна «Танец с ножовками». Я сказала:

– Утром всех жду… кто сможет.

Ну, а на утро пришли… все!

Вот и пугай страну санкциями!

Вы видели когда-нибудь разъярённого ежа? Он от земли отскакивает, как баскетбольный мяч. Вот его и пугайте. Голой попой.

Маскарад в лесу

Берегите лес – из него делают бумажные деньги. Встречайте Новый год в лесу возле живой елки. Не знаем, как вы, но елка останется цела.

Мы прониклись призывами и пошли на Новый год в лес. А чтобы было еще смешнее, надели на себя маскарадные костюмы. Гриша медведем нарядился, а я – крокодилом Геной. И даже хвост у меня был. Жены наши наряжаться не стали, без грима под лисиц работали.

Выбрали в лесу поляну с елкой, костерок развели, сидим на соломе, закусываем. Гриша говорит, извините, я прогуляюсь. Ушел в чащу. Вдруг слышим оттуда Гришин крик, переходящий в бурный рев. Я метнулся в чащу, спрашиваю, что произошло? Он отвечает сквозь собственный крик:

– В капкан я попался, в медвежий! Так по щиколотке стукнуло, что подошва у валенка отлетела.

Вынул я Гришу из капкана, привел к костру, говорю женщинам:

– Вот. Первая жертва браконьеров. Шляется по лесу, как медведь-шатун. В капкан попался.

Посидели мы еще у костра, позакусывали, смотрим, десять минут до Нового года осталось. Включили транзистор на полную мощность, бой курантов слушать. Я думаю, тоже надо в лес отлучиться на минутку, так, воздуху глотнуть. Отошел к деревцу, только хотел воздуху глотнуть, вдруг по ноге как щелкнет!

И выстрел в мою сторону раздался. Пуля возле уха просвистела. Мелькнула мысль – самострел, совмещенный с капканом. Но ошибся я. Из-за кустов вышли два здоровых браконьера с ружьями наперевес, и один сразу закричал:

– Крокодил! Попался! Отстреляем последнего крокодила в наших лесах, вычеркнем его из Красной книги!

У меня язык одеревенел, не могу объяснить, что я не крокодил, что просто костюм у меня новогодний. А так я – обычный человек, до ветру вышел воздуху глотнуть.

А браконьеры в меня уже целиться начали, начали отстрел крокодила, меня, то есть. Отстреляют, думаю, если не убегу. Бросился наутек. Браконьеры – за мной. Их не двое было, больше. Преследовали меня на трех мотонартах и трех вездеходах – с суши и на эскадрилье вертолетов – с воздуха.

Я бегу, в меня палят, пули свистят, дым пороховой глаза застилает, пыжи в нос лезут, капкан тоже бежать мешает. Кто-то на хвост мой крокодиловый наступил, оторвали хвост. Думаю, вот это Новый год! Никогда так не встречал. А друзья мои на поляне не слышат ничего, у них под ухом транзистор кричит, куранты бьют. Браконьеры, когда меня без хвоста увидели, еще больше разозлились. Вопят:

– Да это не крокодил! Это егерь под крокодила маскируется. Ну, уж егеря-то мы тем более вычеркнем из Красной книги.

И окружать начали. С суши и с воздуха. Я вижу – берлога под сосной. Юркнул я в нее и затих. Посреди берлоги медведь лежит. Спит. Лапу сосет. На Гришу, друга моего, похож. Гриша в своем костюме медвежьем возле костра сейчас сидит, нежится. Ему хорошо. А может, и его на мушку взяли и гоняют по лесу?

Сижу я в уголке, грущу под храп медведя. Глаза к темноте привыкли, смотрю – в другом углу егерь сидит. Говорит тихонько, здравствуйте, я егерь. Палец к губам подносит, на мишку показывает. Потом наверх показывает. Молчи, мол, охотники там, могут поранить невзначай.

Сидим мы с егерем в берлоге, ждем, когда выстрелы наверху стихнут. И кого там браконьеры гоняют-отстреливают? Вдруг все-таки Гришу?

После этой беготни проголодался я сильно. Шепчу егерю:

– Есть хочется!

Он отвечает:

– А ты у медведя лапу пососи. Только аккуратно, чтоб не разбудить косолапого. А то он нам устроит Новый год.

Приложились мы с егерем к лапе – встретили Новый год.

Выстрелы наверху стихли как будто. Вылезли мы из берлоги, я егеря к костру пригласил. Пришли мы к костру – мои сидят как ни в чем не бывало, веселятся. Еще смеяться начали, что я без хвоста. Я им рассказал все. Они говорят:

– А мы думаем, почему куранты так странно бьют, вроде как стреляет кто-то.

Егерь посидел с нами, выпил на посошок, сказал:

– Пора в берлогу. Я медведя того сторожу, иначе браконьеры с него спящего шкуру снимут. Несладко зверю в своей шкуре.

К любовнице

Николай Петрович Шабашов работал распределителем квартир. Вот и пришлось распределить себе двенадцатикомнатную. Распределять квартиры было очень трудно, потому что мешала законная очередь.

Николай Петрович, отобедав, уже целый час шел на работу, но никак не мог дойти. Наконец он не вытерпел и закричал:

– Лиза! Да где тут у нас выход?

– Перерабатываешь, Колюня. Иди пополдничай.

На полдник были опостылевшие деликатесы.

Шабашов сказал:

– Лиза, ты бы хоть раз меня картошкой в мундирах побаловала.

– Не положено тебе по должности, – ответила жена, – я бы и сама сейчас блюдо окрошки бабахнула, да что люди скажут?

– А лекарство где? – спросил Николай Петрович.

Врачи прописали ему три столовых ложки икры перед едой. От памяти. И стакан коньяку после еды – от ума.

Николай Петрович принял лекарство «до еды» и «после еды» без еды. И вздремнул прямо за столом.

Разбудил его голос Лизы:

– Колюня, вставай, пора к любовнице.

Шабашов любовницу не любил. Но Лиза строго следила за моралью.

– Что о тебе без любовницы люди подумают? – говорила она, – Подумают, что с должности тебя сняли.

Шепотом ругая свою судьбину, Шабашов стал собираться к любовнице.

– Душ прими да чистенькое все надень, – хлопотала Лиза.

Больше всего она боялась, что Шабашова разлюбит любовница, и будет у них все не как у людей. Поэтому и подарки Лиза всегда готовила сама. Она положила в рюкзак полкило золота, бриллиант из Индии по кличке «Вася» и трехлитровую банку французских духов. Упаковав рюкзак, Лиза спросила:

– Колюня, у тебя когда прием от трудящихся?

– С двух до шести по понедельникам.

– Ты бы на двухразовый прием перешел, что ли. А то расходы большие, и сыновья жалуются:

– Кстати, где они? – спросил Шабашов. – Давно не видно.

– Ой, как лекарство тебе помогает! Ты же их сам отдал в МГИМО.

Николай Петрович обрадовался: ничего не помнит. А то раньше, бывало, проснется ночью и все помнит: сколько дал, сколько взял – хоть кричи! А теперь – красота! Одно плохо – думать пока может.

– А чего они не заходят? – спросил Шабашов.

– Некогда им, учатся. И подрабатывают. Один – послом в Занзибаре, другой – атташе в Антарктиде.

– А у нас с Антарктидой хорошие отношения? – спросил Шабашов.

– С Антарктидой – хорошие, – ответила Лиза. – Ты иди мойся, а то опоздаешь, – спохватилась она.

Шабашов сел на край ванны и включил душ в стенку. Мыться он не хотел, любовницу он ненавидел.

– Колюня, – послышалось из-за двери, – ты не забыл, где вы встречаетесь с любовницей?

– Конечно, забыл. Что я, лекарство зря принимаю? А где?

– В заповеднике. Оттуда звонили, сказали, лосята уже подросли, пора отстреливать. А лосята, говорят, такие чудные, смышленые, как люди. Сами подходят и головы – под ствол. Николай Петрович всплакнул. Жалко лосят.

– Ты уж, Колюня, съезди, отстреляй, – продолжала Лиза из-за двери, – а то соседи слух пустят, что тебя сняли, раз не браконьеришь.

Николай Петрович вышел из ванной совсем раскисший. «Бедные лосята, проклятая любовница», – думал он.

Николай Петрович обнял Лизу и сказал грустно:

– Не хочу к любовнице.

– Ты что, Колюня! – отпрянула Лиза, – Давай езжай, не опаздывай. Любовницы это не любят.

Николай Петрович вздохнул и вышел на улицу.

– Эх, Витек, – говорил он по дороге персональному шоферу, – если меня с должности попрут, как же ты без меня будешь?

– Продержусь! – жизнерадостно отвечал Витек, – Я же в душе инвалид войны.

– В душе мы все инвалиды. А удостоверение у тебя есть?

– Вы же мне уже организовали.

– Все забыл, хорошее лекарство, – успокоился Николай Петрович.

– Куда едем? – спросил Витек.

Шабашов сказал:

– Ты – к моей любовнице, я – на собрание. Хоть отосплюсь… Вот жизнь! – добавил он. – Так не хочется, а приходится жену обманывать.

Красный уголок капитализма

Не, что ни говори про «МММ», а я выиграл. Заложил тещину квартиру вместе с тещей и выиграл. И купил квартиру в элитном доме.

Ну, мать честна́я, в соседях – банкиры, генералы, бизнесмены. Все вселились и сказали:

– Вот и слава Богу, вот и перешли к капитализму.

Конечно, на работе в цеху ребята на меня коситься стали. Однажды мастер говорит:

– Мужики, завод тонет, надо балласт скидывать, сокращаться надо.

Все дружно на меня посмотрели. Я говорю, мужики, вы чо? При чем тут я? Я, что ли, плохой слесарь?

– Не, слесарь ты хороший, – говорит мастер, – но душком от тебя буржуазным веет. Давай, сокращайся.

Взял я с завода свою приватизированную долю – верстак и две болванки… и сократился.

Верстак в кабинете своем поставил, кресло к нему подкупил итальянское, крутящее-сися. И каждый день к восьми утра иду из спальни на работу – в кабинет к верстаку. Стружку на него насыплю из мешочка – я с завода горсть родной стружки взял – и размышляю.

Раньше-то мы с Валентиной у тещи жили, в однокомнатной. Какая там мебель. Дай бог, чтоб самого куда на ночь поставили. А тут – красота, четыре комнаты, просторы, объемы.

Ладно, думаю, раз ребята меня в капиталисты вытолкали, буду жить и работать по-капиталистически. Тещу забрал к себе, ее квартиру сдал в аренду. Живу, к соседям присматриваюсь.

Раз приглашает нас к себе сосед Сергей, молодой парень, бананы из-за бугра тащит. Мы пришли, жена Сергея говорит:

– Садитесь, пожалуйста, креветки кушайте.

Ну, это рачки такие, как саранча или стрекоза. Я первый раз их видел. Крыльев нет, ног нет, что там и жрать то. Я взял одну и сразу хлоп – в рот. А жена Сергея говорит:

– Вы зря ее не почистили.

Да я, говорю, никогда их не чищу. Самое вкусное в них – это шкурка.

А она продолжает:

– Вы, Василий, по какой части бизнесмен: по финансовой, по недвижимости или шоу-бизнес?

– Та шо вы, шо вы? Какой бизнес? Я, наверное, по недвижимости.

Она говорит, как интересно, расскажите.

Я говорю, вот в прошлом году у меня Валентина ногу сломала и три месяца в гипсе была. Так я ее звал русская недвижимость. Хотя она татарка, голубоглазая.

Короче, про бизнес отболтался, а вот коньяк они мне налили – влюбился я в него с первой рюмки. Выпили мы у них по бутылке на брата, и я думаю, ну, завтра все, хана, башка треснет. Утром проснулся, прислушиваюсь к ощущениям. Голова не болит, глаза открываются. И закрываются. А мысли, как песни идут, аж рифмованные. С ума схожу, что ли? Разбудил Валентину. Обычно у нее с похмелья лицо такое гладкое, как зад. А тут лицо как лицо. Нос, глаза, все прощупывается. И она говорит:

– Вась, что с тобой? Уж больно ты свежий для похмелья. Уж не заболел ли?

И тут дошло до нас, что коньяк – беспохмельный.

Бросились мы в магазин коньяк этот покупать, не потому, что голова, а так – для порядка, раз накануне приняли. Я на бумажку название русскими буквами у соседа списал, говорю продавцу, одну. А она отвечает, 100 долларов. Вот тут-то нас и хватануло похмелье. Оказывается, здоровье сто долларов стоит, один пузырь. Бурду, конечно, пить мы уже не стали, стали копить на коньяк. Каждый день ходим трезвые, как последние банкиры. Собачку Кустика по двору выгуливаем чаще обычного. Обычно то раз в неделю.

Но у Валентины на работе неприятности начались. Она в столовой, поваром. И вот после тех креветок отшибло у нее вкус к мясу. Даже с работы домой его не несет. Подавай ей каждый день креветки. Исхудала. Осталось то в ней килограммов сто. Подружки смеются, чо, говорят, Валентина, в манекенщицы пойдешь али в фотомодели, эротические.

Да еще бабки из соседних хрущевок оплевали ее всю. У нас сейчас двор железным забором огорожен. И вот бабки с утра идут к забору на дежурство. Берутся за прутья ручонками и злобно глядят на чужую жизнь: на «мерседесы», на женщин в шубах, на генералов в лампасах. И никого не пропустят. Генералов вообще куда подальше посылают, вплоть до Чечни.

А тут Валентина из подъезда вышла в драповом пальтишке. И они как начали в нее плевками плеваться, слюневыми. Да с разбегу, да в прыжке. Чтоб доплюнуть. И кричат:

– Ишь, прикидывается, шубу норкой внутрь надела.

Я тоже попался по неопытности. Кто-то из нашего дома джип купил. Ну такой джипистый, что я подошел посмотреть. Я вообще не могу спокойно стоять, когда оно большое и джипистое. Я стою у забора, любуюсь. А за забором, оказывается, фронтовик в засаде лежал. Он там окопался, замаскировался и подстерегал клиентов из нашего дома, которые на джип, как на приманку, шли.

Я слышу, мне – щелк – по башке. Я оборачиваюсь – фронтовик за забором с клюшкой.

Я говорю:

– Ты чо, батя? Рехнулся?

А он говорит:

– Ты зачем на мои денежки джип купил?

– А когда это ты мне их давал?

– А я их и не давал. Ты сам у меня их отобрал.

– Дак они у тебя, что ли, были?

– Не было. А ты все равно отобрал.

И уж совсем была мне непонятна собачья ненависть. Нет, псы-дворняги из соседних дворов к жильцам-человекам из нашего дома относились даже с почтением. А вот к собакам из нашего дома – со страшной звериной злобой. Только выходит такой холеный дог-бульдог из нашего двора, псы-дворняги стаями вокруг него вьются и норовят откусить от туловища какой-нибудь член. Только хозяин и спасал палкой или еще чем, лучше факелом. Потом уже все наши собаководы на факелы перешли. Вечером смотришь в окно на собачий парк – факельное шествие. Потому что наши договорились собак выгуливать всем вместе, чтоб легче отбиваться было.

А я еще такой феномен открыл – эти псы-дворняги даже своих женщин, ну, их сучек из нашего дома, не щадили. Раз выбегает из двора сучка течная, ну, красавица холеная. Да мимо такой, если б она женщиной была, ни один мужик не прошел бы. Как ее порода-то? В рот веер, вот – вротвейер. Или эрдель-пердель? Нет, вротвейер. Кобели, здоровенные дворняги, ее окружили и вместо того, чтоб… они ее б… ну, они ее б… Они ее кусать начали. Вот как! Идеология у них выше любви поставлена. Они прямо как Молотов в молодости – свою жену Сталину в тюрьму сдать могут. Такое вот у них большое и доброе собачье сердце.

Короче, злоба и ненависть окружили наш дом. И с первого числа по дому было объявлено осадное положение. Каждый день в семь утра из подъездов сначала выходили саперы. Они разминировали машины во дворе и обезвреживали мины-ловушки. Неразорвавшиеся снаряды взрывали в лесу за городом. Потом выходили жильцы. Каждый мужчина нес комплект колес от своей машины. Проткнутые колеса снимались, накаченные ставились.

Женщины выносили рули. Когда машины укомплектовывались – всем двором выезжали на работу.

Отдых после работы начинался с процесса выкупа заложников: бабушек, дедушек, кошек, собак, захваченных в рабочее время. Такса была четкая: за бабушку – две бутылки пива, за дедушку – бутылка водки. За тещу – коньяк. Они мне дали. В придачу.

После этого весь дом ложился спать по законам военного времени: тридцать процентов спит, тридцать – бодрствует, а тридцать – стоят в дозоре. Ну, то есть я сплю, жена смотрит телевизор, а теща стоит с топором у двери. Потом меняемся, если я проснусь. Но я еще пока не просыпался.

Вы спросите, а где еще десять процентов? А нету их. По законам военного времени, по уставу, процентов остается только девяносто. По уставу. Зато прямой угол – сто градусов.

Как-то ночью Валентина меня будит и говорит, Вася!

Я вскочил, шашку наголо со стенки:

– Что, Валя?

Она шепчет:

– Может, перейдем к своим? К маме опять переедем, ты на завод пойдешь.

Я шашку повесил, спрашиваю:

– А как же коньяк, а шампанское с креветками? Бросим, что ли?

– Да ну их к лешему. Водка, она ведь тоже хорошая бывает.

– Мне не попадалась. Ладно, давай после Нового года. А счас спи.

А Новый год наш дом справлял по-особому. Во дворе свою личную домовую елку поставили и сказали: «В час ночи все могут спуститься во двор на шутки, игрища, розыгрыши и аттракционы. В своем кругу, в час ночи».

Штурм дома начался в час пятнадцать. Все жильцы были в состоянии хоровода. На словах «порою волк, сердитый волк…» раздался взрыв под джипистым джипом, и на дворовые ворота полезли люди с кольями.

Вот тут-то наши генералы и пригодились. Ну, то есть штурм был проигран начисто. А генералы после взрыва оказались под елкой. Оно и понятно, в элитном доме генерал еще может жить, но воевать ему тяжело. Не для того же он в армию шел.

Мы стояли вокруг елки в плотном кольце нападающих. Акцию возглавлял тот фронтовик, который меня своей клюшкой щелкнул. Начал он красиво:

– Человек, шампанского!

И посмотрел на генерала под елкой. Генерал быстро превратился из генерала в человека и подал фронтовику стакан. Дед выпил, крякнул и сказал:

– А счас водки. Запить.

Запив, продолжил с крыши джипа, прижав кепку к груди:

– Значит, так. Ваши квартиры конфискованы и передаются трудовому народу. То есть нам. А мы вам, так и быть, отдаем наши. Со всем имуществом и клопами.

Первого января проснулись мы с Валентиной у тещи. Башка трещит. Нарезались ночью с горя. С азербайджанцами, тещиными жильцами. Закусывали анашой, курили какую-то дурь.

Вот, думаю, ядрена-ть. Надо было жить у тещи, когда выиграл. Деньги – в валюту, валюту – в чулок, чулок заварить в болванку, самому готовиться к штурму. И въехал бы сейчас в свою квартиру бесплатно. Я видел, все ребята из бригады в штурме участвовали.

Сейчас в моей, наверное, мастер спит. И коньяк мой за батареей, конечно, нашел, скотина. Жалко, месяц копил на него. Думал, в Новый год… эх!

Вот такая ротация вышла, язви ее. Поторопился я, бляха-муха. Вот и рокирнулся обратно: из князи да в грязи.

Огляделся я, смотрю, азербайджанцы спят-хохочут с анаши, а Валюхи и тещи нигде нет.

Бросился я к нашему дому и увидел такую картину. Все бывшие жильцы стоят вокруг забора, ручонками схватились за прутья и зло смотрят, как из подъездов выходят новые жильцы. Я тоже встал, смотрю, мастер наш выходит. Лицо свежее, чистое. Значит, точно, коньяк нашел.

Пусть конфискуют!

В комнате, уставленной антикварной мебелью, хрусталём, старинным фарфором, уникальными книгами, увешенной коврами и картинами, сидит Маша, ждёт мужа с работы. Вбегает муж Николай, возбуждённый и взъерошенный.

– Маша, завтра меня забирают.

– Куда, на повышение?

– В полицию. Всё, доигрались.

– Какой ужас!

– Маша, будет конфискация. Действуй так. Мебель продай, оставь половик, циновку и железную койку.

– Где я возьму койку?

– Возле школы, в металлоломе. Попроси пионеров, они помогут.

–– Колюня, сейчас нет пионеров.

–– Как это нет? Если есть Зюганов, то есть и пионеры. Если есть пионеры, то есть и металлолом. Заплати им, они тимуровцы. Установи койку в квартире, пусть конфискуют.

– А где взять половик и циновку?

– У тети Любы. У неё как раз из всей обстановки – койка, коврик и циновка.

–– Так может, там и койку взять, у тёти Любы?

–– Ты – умница. Ей отвези персидские ковры, весь хрусталь, фарфор, богем. Купи сюда два граненых стакана – пусть конфискуют!

– А куда пуделя? Куда нашего учёного пуделя?

– К тете Моте. Вместо него забери у неё пару хомячков, пусть конфискуют!

– А куда картины, куда подлинники?

– Рафаэля отнеси к тете Кате.

(Подходит к картине Рафаэля «Мадонна», любуется.) – Вот смотри, Маша, она, как живая! Я даже больше скажу, я ухом к её животу прикладывался – бурчит! Послушай сама.

(Маша прикладывается ухом к животу Мадонны на картине, прислушивается) – Точно, бурчит… А она не пукает?.. А может, это – у нас?

–– Не позорь Рафаэля, Маша! Конечно, пукает! Это же Рафаэль! Вместо него купи картину в художественном салоне. С прорабом в сапогах.

– Которую?

– Ну, на которой сапоги, как живые.

–– Сапоги нюхать?

–– Можно не нюхать, понятно и так. Повесь картину на стенку, пусть конфискуют.

– А натюрморт? Твой любимый натюрморт?

– Какой?

– Ну, где нарисованы два талона на колбасу.

(Муж подходит к картине, нюхает все талоны на натюрморте, гладит их рукой.)

– Маша, этот натюрморт – лучший шедевр в мире. Здесь талоны на колбасу, на водку, на масло. Они так нарисованы, что передают божественный вкус тех продуктов! Ты помнишь вкус того масла? А – колбасы? А – водки? (Плачет). Ты понюхай натюрморт, он, как живой. Пахнет, как в нашем, ТОМ самом гастрономе! И ничего в жизни потом не было вкуснее! (Нюхают натюрморт, плачут, лижут талоны). Давай вырежем талоны и съедим! Они вкуснее нынешней колбасы.