Точка возврата

– Это твоя?

Хотя какие уж тут сомнения – его почерк! Протянула руку, чтобы поднять картину.

– Не смей! – Алекс метнулся, схватил ее за локоть. Засучил рукав и стал что-то высматривать, щурясь в темноте.

– К свету! К свету! – Он потащил ее к окну; со звоном распахнул ставни. Промозглый, сырой ветер полез под свитер. Лада вдохнула запах талого снега, дрожа от холода и страха. Алекс с видом инквизитора вглядывался в ее плечо. Наглое мартовское солнце вдруг рванулось из-за туч и резануло по глазам; он отпрянул.

– Так я и знал! Тот же изгиб!.. Ты и есть та ведьма! Меня не проведешь! Сгинь! – Он в ужасе оттолкнул ее и начал мелко креститься.

Лада стояла в полном замешательстве. Что с ним? Крыша поехала или играет? Сквозь стук зубов протолкнула слова:

– Пожалуйста, успокойся!

Сделала крохотный шажок к нему, но этого оказалось достаточно. Он вскочил на подоконник с криком:

– Не смей!

Их разделяли каких-то полтора метра; в страхе за него она бросилась, чтобы удержать, но, споткнувшись о картину, упала.

Когда встала, его больше не было.

«Я виновата! Это он из-за меня прыгнул! Вдруг погиб?!»

Ни плакать, ни кричать не было сил; навалилась серая, обморочная тяжесть. Кадр застыл на несколько долгих секунд. Вниз взглянуть – она не решалась; воображение рисовало картины одна ужаснее другой: всё-таки третий этаж, высоко. С лежащего на полу холста человеческими глазами косился паук.

«Надо действовать, вызвать скорую! – уговаривала она себя, как ребенка. – Посмотри, что с ним! Ну же, трусиха!» Лада судорожно вцепилась в ободранный, шершавый подоконник, медленно наклонилась, преодолевая головокружение, глянула и… ничего не могла понять. Круглая клумба в черной раскисшей грязи, островки серого колючего снега. Щуплая, карикатурная, вымазанная в грязи фигурка, цепляясь за низенькую оградку, пыталась встать.

– Жив! Жив!

Не отрывая от него глаз, она по мобильному вызвала скорую.

Медленно, шатаясь, как старуха, Лада спустилась по лестнице и встала рядом с ним, не решаясь заговорить. Твердила себе, как заклинание: «Я его люблю!» Но верилось с трудом; что-то главное перегорело, прошло.

То ли скорая приехала мгновенно, то ли она потеряла счет времени?

Белые халаты, рыжие чемоданчики, запах лекарств… Беглый осмотр, затем обследование в «травме». Ничего, кроме ушибов и синяков. Но впереди – психушка.

– Ну и ну! – возмущалась Лада. – А как же права человека?!

А врачи ей:

– Опасен для себя и окружающих!

Это же надо так сказать! Буквоеды, бюрократы! Она повернулась к Алексу за поддержкой и осеклась. Он, замерев в странной позе, разговаривал сам с собой…

И Лада сдалась. Пусть увозят.

Навалилась страшная усталость. Спать, спать! С трудом добралась до дома…

Встреча с лечащим врачом на следующий день: с двух до четырех. Лада долго плелась вдоль высокой серой стены. На душе было тревожно, муторно, будто предстоит черту переступить, а за ней – разлука и что-то еще запредельно страшное. Шла, словно в тюрьму.

«Ну и козел этот Алекс! Столько лет водил за нос, а оказывается, и не злодей вовсе – просто псих», – думала Лада, подходя к проходной. Охрана придирчиво проверила документы. И наконец, пропустила.

Добро пожаловать в дурдом!

…Огромная, ухоженная территория, чистые, несмотря на весеннюю слякоть, дорожки, что вели к нежно-розовым зданиям корпусов. По бокам круглые, почти как на Арбате, фонари. Навстречу ей прошла группа в одинаковой одежде, с лопатами и метлами, прямо как семь гномов-рудокопов. Сказочное, игрушечное благообразие настораживало.

Люди приближались. Лада вгляделась и вздрогнула: одинаковые мертвые лица.

Лада глотнула подступивший к горлу ком и вошла в светло-зеленый коридор, словно в клетку к дракону. Всё та же неживая чистота, ряд горшков с пластмассовой зеленью вдоль стен, как колючая проволока.

Остановилась перед табличкой: «Лугов Валерий Юрьевич, врач-психиатр».

Разглядывала длинненькие листочки бутафорской пальмы. Ни пылинки! Чувствовала себя маленькой, слабой и одинокой в этом дистиллированном помещении. Коснулась ручки влажными пальцами, пытаясь настроиться на разговор. Представила себе старика с остренькой седой бородкой, в круглых очках и с бегающим взглядом.

Лада робко постучала, приоткрывая дверь. Протиснулась в кабинет.

– Здравствуйте! Валерий Юрьевич?

– Да. Присаживайтесь! – На нее смотрел парень богатырского сложения, с коротко стриженными черными волосами. Простое открытое лицо, умный спокойный взгляд, слегка вопросительная, дружелюбная улыбка…

Глава 4

Оплошность

1952 год. Нигде ни кусочка, ни самого завалящего обрывочка тени. Лёвка поспешил вылезти из нагретого, как духовка, автомобиля, пока окончательно не изжарился. Под ненасытным июньским солнцем, казалось, плавились серые глянцевые бока «Победы»; даже его собственное отражение дрожало, будто подтекающий пломбир.

«Эх, махнуть бы за мороженым! Но приказано ждать здесь, на Моховой. У Сергея Юрьевича дочка диплом получает, между прочим, с отличием».

Из открытых окон университетского здания доносились звуки праздничного оркестра.

«Зайти бы туда, в тенек, в прохладу. Эх, не стоит и думать!»

Начальник разгильдяйства не выносил. Когда Лёвку брал, строго предупредил:

– Шофер – тот же солдат, с машиной – единый механизм, одно целое. Так что изволь соответствовать! Хоть ты и сын погибшего товарища, нянчиться не буду! Знаю, что драчун, так это отставить! Работа, работа и еще раз работа!

Лёвка представил себе сильного, крепкого старика лет шестидесяти, который вроде робота на негнущихся ногах вышагивал по кабинету и говорил резко, прямо топором рубил.

«Неужели с ним дружил мой отец?» Лёвка принялся в очередной раз вспоминать, или большей частью выдумывать, давно умершего родителя. Парень, копируя движения начальника, прогуливался взад-вперед по раскаленному асфальту и курил. Еще немного – и подошвы задымятся. Кремлевские башни напоминали обмякший от жары пряничный домик. Отойдя от машины шагов на десять, он задержался в крохотном кусочке тени, вздохнул с наслаждением и зажмурился. Когда открыл глаза, увидел пацаненка лет восьми, который крутился у оставленной без присмотра «Победы». Грязный, ободранный, коленки в корках и синяках, мордашка расцарапанная, сам худенький, жилистый; пыльные вихры торчат, словно рожки, – прямо чертенок.

– А ну, лапу от капота убери, обожжешься!

Мальчишка хотел было дунуть что есть мочи, но, увидев озорные искорки в глазах дяди шофера, передумал. Сбиваясь и задыхаясь от волнения, выпалил:

– Можно, я чуть-чуть посмотрю? Я машины жуть как люблю! Даже читал, что у них внутри! Ей-богу, не вру! Вырасту – механиком стану или даже изобретателем, вот! – Не встречая сопротивления, он совсем расхрабрился: – А за рулем я ни разу не сидел! Можно? Чуток? Самую малость? – Пацан показал пальцами размер горошины.

Поймав насмешливый дядькин взгляд на обкусанных, с черными краями ногтях, принялся тереть руки о еще более грязные шорты.

Лёвка рассмеялся.

– А зовут тебя как?

– Васькой!

–

Ну, так и быть, Василий, валяй! – Он приоткрыл водительскую дверь. – Только ничего не крути, не нажимай! – Лёвку забавлял собственный учительский тон.

Сам еще недавно был таким же, только никто не сделал ему похожего подарка. И упущение необходимо исправить. Пусть парень насладится… Звук клаксона оборвал возвращенную детству радость.

Лёвка вздрогнул, обернулся: из университетской калитки показался Сан Саныч Ситников – ближайший помощник начальника. Он подскакивал и мелко семенил, одной рукой поддерживая брюки, а другой – массивные черные очки в роговой оправе. Смехотворно огромные на беленькой крысиной мордочке с тоненькими черными усиками и непомерными верхними резцами. «Гибрид суслика и очковой змеи!» – величали его за глаза с Лёвкиной подачи.

«Тьфу ты! Чёрт несет этого подхалима! Только и умеет, что начальству задницу лизать», – не успел Лёвка довести до конца мысль, как Ситников перешел в атаку.

– Ай-ай-ай! Что же вы делаете?! Вредительством занимаетесь! Государственную машину хулиганам всяким даете! Поиграть!!! – Он с брезгливостью сцапал Ваську за воротник и потянул, будто демонстрируя вещественное доказательство. Потом Суслик сделал паузу, передохнул и продолжил: – Да тебя, шалопая, только из-за покойного отца и держат. Сергей Юрьевич – добрейшая душа! – Он закатил глаза в холуйском экстазе, усики мелко задрожали. – Из грязи тебя, дурака, тянет, а ты! – Сан Саныч попытался сделать выразительный жест, ослабил хватку; мальчишка вывернулся и задал стрекача. Суслик кинулся было за упущенной добычей, но Лёвка преградил дорогу. Ситников принялся оттеснять его слабыми белыми лапками.

Лёвка отреагировал мгновенно: очки Ситникова звякнули об асфальт. Когда накатывала яростная удаль, все мысли разом отключались, он дрался истово, исступленно, как одержимый. Ох, этот слепой раж, сколько из-за него было проблем! Буквально все считали своим долгом поучать «хулигана». Все-все! От матери и учителя до последней бабки во дворе, которая на бледное «здрасьте» отвечала потоком нотаций: «В коллективе жить не умеешь, отрываешься!» Не то чтобы он специально отрывался, просто оказывался заметен, как бракованное зерно в тарелке каши.

Но эти нудные нравоучения были ничем в сравнении с головокружительной радостью победы, когда самая отъявленная шпана боялась с ним связываться: мол, припадочный! Ну его!

Держа за грудки потрепанного противника, Лёвка вздохнул и успокоился. До чего же забавный этот Суслик дрожащий, с фингалом под глазом и опустившимися стрелками усов! Лёвка было рассмеялся, но смешок застрял в горле и вышел жалким кашлем.

Сергей Юрьевич стоял в двух шагах от них; его приподнятое настроение еще до конца не выветрилось, но суровел он на глазах. Лёвка обреченно разжал руки. Ситников липкой жижей вытек из его объятий, смешно подпрыгивая, отбежал в сторону и замер, преданно глядя в глаза начальнику.

– Что за бардак развели?! Я вас спрашиваю! – цедил сквозь зубы Сергей Юрьевич. – Подвести меня под монастырь пытаетесь? Дескать, Бондарь ближайших оболтусов организовать не может. Смогу!

Лёвка шкурой ощутил – сможет! Ситников, поправляя узел на жеваном галстуке, попытался что-то вякнуть, но, встретившись взглядом с начальником, подавился собственным ядом и замолчал. Напряжение накаляло воздух сильнее солнца. Никто не заметил, как дочь шефа Антонина оказалась у отца за спиной.

Лёвка знал ее в основном понаслышке: слишком уж она была занятая (студентка, активистка). К тому же Сергей Юрьевич старался домашним машину не давать, «чтобы не поощрять барство». Хотя, конечно, это не всегда удавалось.

Лёвка подавил улыбку, разглядев нежно-голубое крепдешиновое платье девушки. В поисках «подходящей тряпочки» для торжественного наряда они с Натальей Савельевной (женой начальника) объехали с десяток комиссионок. Потом, на обратном пути, хозяйка, развернув на коленях сверток, с восхищением тыкала ему в нос импортную материю. Он чудом не сбил пешехода, тряпку возненавидел, но крепко запомнил.

Девушка в пышном платье, с букетом белых пионов казалась далекой, холодной, будто стояла не на том же раскаленном тротуаре, а парила в воздухе. Золотистые перышки волос и отстраненный взгляд делали ее похожей на барышню-революционерку из какой-то пыльной книжки.

Преданно взглянув на Антонину, Суслик принялся тараторить с приторной сладостью в голосе, особенно широко улыбаясь и сверкая грызуньими зубами. Эх, пересолил! Взгляд дочери начальника вдруг сделался суровым, как у отца.

– Довольно, Александр! Вы заслуживаете самого строгого порицания! – Она бойко сыпала мертвыми, газетными словами, которые Лёвке трудно было запомнить. Чтобы получше расчихвостить незадачливого поклонника, Антонина стала выгораживать Лёвку.

– Тошка! Ты что? Зачем хулигана оправдываешь? Тебе бы прямиком в адвокаты! Выйдет толк! – Отец восхищенно улыбался, готовый простить провинившегося шофера, будто этого требовал будущий дочкин успех. Потом для порядка заметил: – Ладно уж, пока не буду наказывать драчуна, но под твою ответственность!

Антонина почувствовала, что заигралась; впервые по-настоящему заметила Лёвку, скользнула по нему презрительным взглядом, но давать задний ход не решилась:

– Ладно, займусь его перевоспитанием.

И гордо посмотрела поверх Лёвкиной головы на Кремль.

Дождь скреб по подоконнику, как крысиные лапки. Лёвка повернулся на бок. Скрипели продавленные пружины, за ширмой всхрапывала мать. Он замер в неудобной позе, про себя матеря весь мир и это мерзкое, темное октябрьское утро. «Ну что за жизнь такая! Спать не спится, а шуметь не смей, лежи себе, как мумия в саркофаге! Ну, была не была, поздравлю сегодня с днем рождения Антонину Сергеевну». Он скорчил рожу, представляя, как произносит это имя и отчество. Аж челюсть свело! Тьфу ты! Антошка она, Тошка – маленькая комнатная болонка на вышитой подушке! Кукла, краля!

Вот уже несколько месяцев ему не терпелось доказать, что она не права, стащить с пьедестала на землю и просто обнять, как обычную девчонку, разорвать дорогие тряпки. Лёвка напрягся весь, сел на кровати, поморщившись от визга пружин.

«Среднюю дурешку уговорить – пара пустяков. Они сами за мной бегают, в глаза заглядывают. Одна баба постарше как-то сказала: «Энергетика в тебе есть!» Слово какое-то чудное, с газетных передовиц. Но слово словом, а суть одна: парень хоть куда. Только она этого не понимает!»

С Антониной с самого начала всё пошло не так: она только и делала, что поучала, воспитывала. Ни от кого другого он бы подобного не потерпел. А тут, нате вам, слушал скромно, как ягненок, а на себя злился, аж кипел весь.

Девка смеет так разговаривать с ним, с мужчиной! Это же ни в какие ворота! И сделать ничего не получается, хоть в лепешку разбейся! А она всё лезет в голову без спросу, захватчица!

Он встал, пошел на кухню умываться; вода – холодная, ржавая – заплясала тонкой струйкой по обколотой эмалированной мойке. Заглянул в обломок зеркала, прилаженный к прокопченной стене. «До чего же помятая рожа! Тоже мне, герой-любовник!»

Лёвка включил примус; засвистел обросший накипью чайник. Мысли вновь побежали по привычному кругу. Принялся лихорадочно перебирать в памяти свои достоинства, как бедняк монетки перед покупкой. «Ну, сильный, ловкий. – Он, воодушевившись, поиграл мускулами, стул жалобно скрипнул и начал припадать на одну ножку. – А как Петьке-зазнайке врезал! Ишь, вообразил себя главным! Сам ведь трус, сморчок! Меня так никто не назовет. Если драться, то хоть убейте – на волос не сдвинусь! Слабых не трогаю, не по-пацански это! Только не поймет краля, не оценит. Скажет: «Хулиганство, безобразие!» И рожу скривит».

Попробовал взглянуть на себя ее глазами: ничего утешительного! Расхристанный придурок с папиросой в зубах. Вечно лохматый, грубые лапы в машинном масле – прямо карикатура из журнала «Крокодил»! А она – возвышенная, загадочная. Неужели нечем с ней тягаться?! Конечно, Лёвка много и запоем читал, правда, неряшливо, без разбору. Если книга цепляла, тут, как с дракой, – до конца! Герои становились родными, авторы же только раздражали, одним своим существованием говоря, что всё написанное – вранье. Лёвка специально не запоминал их имен. Ну, как тут блеснешь эрудицией?

Он всё больше нервничал. «Пойду поздравлю! Всё-таки у нее день рождения. Я же не трус! Отошьет – ну и хрен с ней!» Лёвка начал думать о подарке – и тут вспомнил про серебряную ложку, ту самую, что появилась у него в сорок первом. Она много лет лежала в ящике, в самом дальнем углу. Сколько раз можно было загнать ее на рынке, купив что-нибудь более дельное! Но от одной такой мысли становилось противно, будто он и впрямь вор. «Подарить – другое дело!» Лёвка вприпрыжку кинулся в комнату; мать еще спала, зажигать свет он не решился: всё-таки пять минут седьмого.

Резко дернул нижний ящик стола, засунул руку как можно глубже. «Вот она! Нащупал!» Он включил ночник, развернул ветхую тряпку; выглянул почерневший черенок. «Черт! Еще чистить придется, а все, как назло, уже начали вставать». Мать окликнула:

– Который час?

– Рано еще, спи! – Он судорожно прикрыл сверток газетой. «Сейчас буду бриться в комнате, возьму воду, мыло, зубной порошок, почищу, пока мать окончательно не проснулась». Лёвка лихорадочно оттирал черноту негнущимися холодными пальцами, чувствуя себя вором и замирая от страха. За ширмой взвизгнули пружины. Он сунул ложку в карман, схватил бритву и от души тяпнул себя по щеке. Первое, что увидела заспанная мать, – окровавленное лицо сына. Она вскрикнула, заохав. Едва уняв кровь и ругаясь про себя десятиэтажным матом, он выскочил в промозглое серое утро.

День не заладился; всё шло незадачливо, муторно. Ближе к вечеру, когда Сергей Юрьевич собрался ехать домой, Лёвка выдавил из себя:

– Можно поздравить Антонину… Сергеевну? (Нет, с этим именем-отчеством у него явно нелады!)

– Хорошо! Только быстро! Не люблю я эти праздники, баловство одно. Ну кто, скажите на милость, отмечал мои двадцать три года?! Тогда, в восемнадцатом, другой был настрой, азарт. Решались судьбы мира! И мы другие были, не такие жидкие, как ваше поколение. Мы листовки клеили и радовались. А вам лишь бы пластинки крутить да плясать!

Лёвка хотел возразить, что Антонина – очень серьезная девушка, но осекся: где ему с Сергеем Юрьевичем спорить. Государственного мышления человек, жизнь насквозь видит! Настоящий коммунист! Всего Ленина и Сталина наизусть знает. Под любую ситуацию нужную цитату выдает, как фокусник зайца из шляпы выдергивает! Вечером без томика из собрания сочинений спать не ложится. (Это домработница рассказывала. Лёвка ей верил, иначе как можно всё это упомнить?! Это какой же умище надо иметь!) Сам Лёвка от любого политического чтения начинал зевать на второй строчке и осилить за раз больше страницы не мог, хоть плачь! Даже если доползал до конца главы, вспомнить, что в начале, хоть убей, не мог, прямо беда.

Когда доехали, оказалось, что именинницы еще нет. Лёвка болтался у двери, как неприкаянный, пока Сергей Юрьевич подавал пальто домработнице Настасье – толстой бабе лет сорока. Всё в ней было круглым, белым, а лицо невыразительное, не на чем глазу остановиться. Бесцветные короткие реснички, нос картошкой, пегая косица с бантом, как у школьницы. Сама хлопотливая, шустрая, даже удивительно, как такая бомба может быстро поворачиваться. А, увидев хозяина, усердствовала втройне, чирикала ласково, сладко, приторно. Лёвку терпеть не могла, называла «обормотом» и дальше порога старалась не пускать, чтобы не наследил, не испачкал, не задел, не разбил, – в общем, чтобы спокойнее было.

Вот и сейчас он смирно стоял в огромной прихожей, стараясь сойти за дополнительную вешалку для одежды; разглядывал высокий потолок с лепниной и удивлялся, зачем троим такая огромная квартира. Не то чтобы завидовал… Да и к чему сравнивать себя с первым секретарем райкома? Всем известно: такую должность кому попало не дают. Просто не вязалась эта роскошь с чем-то очень важным. Лёвка не стал додумывать, с чем именно.

Настасья скрылась в кухне. Можно было расслабиться. Он скинул ботинки, с мальчишеским озорством шагнул на сверкающий паркет и заглянул в приоткрытую дверь. В зале был по всем правилам сервирован стол; что-то подобное Лёвка видел только на картинке в книге о вкусной и здоровой пище.

Трофейный немецкий сервиз из уймы предметов: супницы, тарелки, тарелочки, соусники и куча разных штучек-дрючек, названия которых он не знал. Мебель резная, красное дерево, полировка, хрустальная люстра сверкает, аж глаза режет. Наталья Савельевна, шурша пестрым шелковым платьем, кружилась вокруг солидного товарища с усами щеточкой. Наверное, это и есть тот самый важный гость, о котором говорил Сергей Юрьевич. Лёвка никогда не видел хозяйку такой праздничной. Сегодня она держалась особенно прямо, будто боялась уронить корону из свернутой кольцом черной косы, и украшений на ней было как на люстре подвесок. Она направилась к выходу.

Переливаясь всеми цветами радуги, Наталья Савельевна вышла в коридор, сразу как-то пообмякла, и стал виден толстый слой румян и пудры. Цыкнула на Лёвку, чтобы не вертелся под ногами; потом поздравит, если хочет. Он поплелся в прихожую, морщась от запаха «Красной Москвы», уселся на пуфик и принялся завязывать шнурки. Оглянулся в последний раз, схватился за ручку двери. «Подумаешь, обойдемся!» Вдруг дверь распахнулась и сильно ударила по лбу. Увидев Антонину, Лёвка с трудом удержал бранное словцо, отпрянул, потирая ушибленное место. Именинница немного растерялась, торопливо извинилась, на ходу расстегивая пальто. Пока никто не вышел, Лёвка быстро выхватил из кармана подарок.

– Это вам, Антонина Сергеевна. С днем рождения!

Все заготовленные тирады начисто выветрились из головы; он неловко протянул завязанный ленточкой сверток. Антонина машинально взяла, развернула и заупрямилась:

– Что это вы выдумали, право! Ложек у нас хватает. Заберите сейчас же!

Лёвка стоял как истукан. Тут вышел отец с начальником. Чтобы не отвлекать их мелочами, девушка кинула ложку на полочку у зеркала, строго шикнув:

– Заберете – и точка!

– И не подумаю! – прошептал Лёвка, но его никто не слышал.

Все, включая только что вышедшую хозяйку, смотрели на представительного товарища, который шутливо трепал именинницу по головке, как ребенка.

– Ай да Тошка! До чего же выросла! Прямо взрослая!

Лёвка пробормотал «до свиданья», шагнул, чтобы уйти, и тут же получил дверью во второй раз за последние пять минут. Антонина расхохоталась по-детски заливисто. Даже слёзы из глаз брызнули.

На пороге появилась худая, скуластая старуха в старом, пятнами выгоревшем пальтишке и шерстяном клетчатом платке. В руках она держала грязный, промокший узел, по морщинистому лицу стекали капли дождя. Глаза, будто и не старые вовсе, радостно, добродушно светились. Лёвка почувствовал симпатию к простой бабке и какую-то неловкость за нее, что она так нелепо ошиблась адресом. Не может же, в самом деле, здесь быть такая гостья!

– Почему не закрыли дверь? Настасья! – непривычно тихо и неуверенно проговорила хозяйка.

– Ну, здравствуй, Наталья! Да ты не постарела почти, всё такая же! Прости, что я как снег на голову. В Москве проездом, всего на пару часов. Увидеть тебя хотела, помнишь, девчонками лучшие подруги были? – Она заулыбалась детской радостной улыбкой.

Наталья Савельевна стояла сама не своя. На побледневшем, осунувшемся лице черные, ярко накрашенные брови выступили резко, как боевой раскрас индейца. Ошарашенная, она то ли не узнавала гостью, то ли не хотела узнавать. Наконец, ежась от обращенных со всех сторон взглядов, выдавила из себя:

– Это ты, Маруся… Не признала сразу, прости. Столько лет прошло. Что ж не предупредила? – И, глядя на мужа, добавила: – Это сестра двоюродная из Котельнича.

Сергей Юрьевич холодно посмотрел на вошедшую.

– Не помню, чтобы встречались, но родственникам всегда рады.

Хозяйка поперхнулась будто и заговорила неестественно громко и быстро о дочке, о ее дне рождения.

– Ой, Тошенька! Племянница, радость-то какая! Я помню ее трехлетней крохотулечкой, а сейчас вымахала, как настоящая барышня, прямо невеста! – Гостья поставила узел под ноги, стянула промокший платок. Короткие седые прядки лезли в разные стороны. Она глянула в зеркало, потянулась за расческой и наткнулась на ложку, принесенную Лёвкой. Громко охнула, схватила ее и затараторила: – Ох, ложечка фамильная! Надо же, в семью вернулась! Неисповедимы пути Господни! – Она перекрестилась, присутствующие неодобрительно переглянулись. – Так и есть! Вензель наш: «СТ» – Савелий Трофимов, купец второй гильдии, твой батюшка.

Наталья Савельевна взвизгнула:

– Какая ложка?! Какой купец?! Ты что, белены объелась? – Тут заметила виноватую Лёвкину физиономию и всё поняла: – Вот, значит, какой подарочек!

Маруся же как ни в чём не бывало продолжала, остановиться не могла, сжимала ложку и смотрела сквозь нее вдаль, в прошлое:

– Помнишь, Наталья, в восемнадцатом, когда красные к городу подходили, мы торопились оттуда? Отец приказал всем разделиться и каждому взять часть вещей. Ты девчонка была двенадцатилетняя, смышленая, шустрая – любимица батюшкина. Тебе поручили серебро везти, положили в большой старый самовар. Мол, девочка с самоваром, никто и не подумает. Так просчитались. Времена-то какие были, в поездах что творилось – жуть! Украли самовар!

– Что заладила: самовар, самовар! Не было ничего! – собрав остатки властности, хозяйка добавила: – Бредит она! Больная, припадочная! – Потом прислонилась к стене, схватилась за сердце и начала сползать на пол.

Антонина присела на корточки:

– Ой-ой, мама, мамочка! – Вместо того чтобы помогать, заглядывала в лица старших, не находя ответа, продолжала ойкать и ломать руки.