bannerbanner
Неподвижно лишь солнце любви
Неподвижно лишь солнце любви

Полная версия

Неподвижно лишь солнце любви

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
4 из 6

– Да, – согласился он. – Что не продумали, то не продумали. Собственно и я подустал немножко. Не спаслось в эту ночь. Всё что-то тревожило.

Теремрин встал, вышел в прихожую, где был холодильник, и вернулся с бутылкой шампанского, которое купил в вагоне-ресторане. Оно теперь очень пригодилось.

– А не рано? – спросила Ирина. – Ещё не вечер.

– Мы чуть-чуть. За встречу. Да и, наверное, нужно всё-таки передохнуть, прежде чем снова идти на пляж.

Ирина не возразила. Она дождалась, когда Теремрин разольёт шампанское в небольшие бокальчики, и сказала:

– За тобой тост?

– Хочу, чтобы ты была всегда столь же неотразимой, великолепной, желанной. Ну и за твою решимость.

– Решимость в чём?

– А разве твой приезд не достоин восхищения? – спросил он.

– Время покажет, чего он достоит, – вздохнув, сказала Ирина, но тут же прогнала какие-то свои набежавшие мысли, и они выпили.

Когда перевалило за полдень, в номере стало, если и не прохладнее, то, во всяком случае, не так душно. Лёгкий ветерок шевелил тюлевые занавески, растворяясь в них и почти не проникая в комнату. Через распахнутую балконную дверь доносился разноголосый, неумолкаемый шум пляжа. Обрывки фраз, крики, смех – всё сливалось в этот особенный и неповторимый пляжный гул, который, отражаясь от бурлящей поверхности залива, разносился далеко окрест.

Бокалы были уже пусты. Настало время принятия какого-то определяющего решения. Идти на пляж немедленно уже сил не оставалось. Наступили особенные, трепетные минуты ожидания того, что неизбежно должно было произойти между ними. Ещё десяток-другой минут назад Теремрину казалось, что произойдёт это ночью, но ждать ночи было мучительно, да и нелепо, ровно как нелепо было бы сейчас улечься отдыхать в разных комнатах: ему – на диване в гостиной, а Ирине – в спальне. Наверное, это понимала и она, потому что сидела в кресле в молчаливом ожидании и выражала всем своим видом покорность.

Теремрина тянула к ней неодолимая сила, но он всё ещё медлил, всё ещё не решался сделать тот шаг, который совершенно сознательно не сделал в Кисловодске, в гостинице на Малом седле. Тогда им ведь тоже ничто не могло помешать, кроме… Кроме чего? Быть может, кроме обещания, данного им Ирине перед отъездом? Нет, наверное, удерживало не только и не столько обещание, а ещё что-то другое, гораздо более важное – то же, что в своё время удержало от решительного шага с Инессой.

Теперь всё было несколько иначе – Ирина сама приехала к нему, показав свою готовность к продолжению их отношений, но он медлил. Медлил отчасти и от давно позабытого смущения, от чувства неловкости, медлил и от желания продлить сладость ожидания чего-то, как казалось ему, необыкновенного, быть может, даже в полной мере не испытанного ранее, а если даже и испытанного, то давно позабытого.

Трепетное чувство всё более охватывало его. Он смотрел на Ирину, утомлённую и опьянённую солнцем, купанием, пляжем, свежим воздухом, шампанским и любовался, словно выточенными искусным мастером линиями её тела, округлостью плеч, полнотою и в то же время удивительной стройностью ног, кокетливо прикрытых полами ситцевого халатика.

Ирина расслабленно откинулась в кресле, утонула в нём. Она запрокинула голову, слегка повернувшись в его сторону, и глядела на него умиротворённо и томно глазами, в которых отражались и любопытство, и радость. В них уже не было тревоги и настороженности, которые нет-нет да появлялись во время поездки в Кисловодск. Её клонило ко сну.

Теремрин опустился на широкий подлокотник её кресла. Она оказалась рядом с ним, неотразимая, восхитительная, желанная. Он всё ещё робел, потому что всем своим существом чувствовал, как Ирина вся напряглась и съёжилась в кресле. Торопливым движением она поправила сарафанчик, полы которого слишком откровенно оголили её прекрасные стройные ноги. Удивительное дело: ещё совсем недавно она была в купальнике, и открытость тех частей, которые сейчас хотела спрятать, была значительно большей, но не вызывала стыдливости. Эта мысль немного развеселила его. Он нагнулся к Ирине, и она не отстранилась. Лишь в глазах появилась настороженность.

– Милая моя девочка, – прошептал он. – Я так благодарен тебе за то, что решилась, за то, что приехала.

И тут же, не дожидаясь ответа, коснулся губами её губ. Сидеть на подлокотнике кресла было не очень удобно, и поцелуй оказался непродолжительным.

– Тебе надо отдохнуть, – сказал он, приподнимаясь.

– А разве я не отдыхаю? – переспросила она шёпотом.

– Это не отдых. Надо лечь, расслабиться. Какой отдых в кресле?!

– Тебе больше нравится диван? – пошутила она.

– Увы, – ответил он нарочито печально. – Намёк понял. Снова ожидает меня диванная жизнь, поскольку иного, видно, ещё не заслужил.

Ирина смутилась и не нашла ответа.

– Ой, я совсем опьянела, – сказала она. – Не дойду до кровати и, кажется, сейчас усну прямо в кресле.

Конечно же, это не было ни намёком, ни приглашением к более решительным действиям. Теремрин и не счёл её слова за намёк. Тем не менее, он тут же, ни слова не говоря, поднялся с дивана, шагнул к ней и, легко вырвав её из кресла, понёс в другую комнату, отметив машинально, что Ирина несколько тяжелее почти невесомой Алёны.

Когда опускал её на кровать, Ирина шепнула:

– Осторожно. Помнём покрывало.

Сказала «помнём», хотя он, как будто бы, собирался уложить отдыхать её одну. Он снова приподнял её и откинул покрывало в сторону, на другую часть кровати. Её голова утонула в подушках, её пристальный взгляд выдавал нарастающую внутреннюю тревогу и в тоже время – любопытство или даже покорность. Она ничему не противилась, а он, в свою очередь, покорялся естественному току событий: что будет, то будет. Он старался всё делать, как можно более деликатно, ласково, осторожно, старался быть предупредительным, понимая её состояние и предполагая, что всё у неё происходит впервые.

Он аккуратно снял с неё босоножки и положил её ноги на постель, с трепетом проведя по ним рукою от стопы до колен. Она вздрогнула, инстинктивно сжала ноги так, что его широкая ладонь коснулась сразу обеих коленок, где и замерла. Ирина попыталась спрятаться под одеяло, но не смогла вытащить его из-под себя. Запустив руку ей под спину, он помог сделать это, но всё также продолжал сидеть у неё в ногах, лаская их, по-прежнему только ниже колен. Она вздрагивала при каждом новом прикосновении. Ему было неловко именно от её стеснения, и он подумал: «Вот чем отличается девушка от женщины, видавшей виды. Там всё проще и яснее, ибо известно, что от неё хотят».

Ирина же стеснялась каждого его движения, каждого прикосновения к ней. Собственно, она и не была искушена в том, что происходило между ними и в том, что должно было вот-вот произойти. Она вообще никогда и никому не позволяла вольностей: ни мальчишкам в школе, ни студентам в институте, ни сослуживцам, которых, впрочем, когда она пришла в школу в новом качестве, было очень и очень мало. Не позволила она особых вольностей и Синеусову. Она ведь сразу оттолкнула его от себя, едва почувствовала дискомфорт от его действий.

Деликатность и ненавязчивость Теремрина успокаивали. Она была уверено, что, если вот сейчас, сию минуту, попросит его уйти в другую комнату и дать ей отдохнуть одной, он уйдёт. Но она полагала, что уже не может так поступить, да, пожалуй, и не хочет. А Теремрин всё также сидел в её ногах, и в ласках своих был столь же робок. С Катей он в своё время был гораздо смелее, может быть, потому что кипела и бурлила молодость, которой сопутствовала несерьёзность. Был смелее и с Инессой, хотя остановился, когда счёл, что пора остановиться. Что же мешало теперь? Наверное, с годами он стал всё-таки осмотрительнее и не спешил сделать тот последний шаг, который неизбежно накладывает ответственность на мужчину, если это мужчина, а не жалкое его подобие. Пришло осознание, что Природа – высокое и священное понятие Бог тогда ещё не внедрилось в его сознание – создала женщину не для утоления определённого рода потребностей, а для высочайшего предназначения, для продолжения Рода Человеческого на земле, и вторгаться в священный сосуд, который именуется женщиной, можно лишь тогда, когда осознаёшь смысл этого вторжения. Конечно, если перед тобой чистый сосуд, а не старая дырявая лоханка общего пользования.

За окошком послышался какой-то шум. Теремрин привстал, словно это его заинтересовало, и, воспользовавшись такой нехитрой уловкой, пересел повыше, склонился над ней, коснулся губами её губ столь осторожно, словно перед ним действительно был хрупкий хрустальный сосуд, который мог рассыпаться от резкого прикосновения. Он долго целовал её, и она отвечала на поцелуи, хотя пока ещё скованно и напряженно, поскольку не испытывала тех чувств, которые бушевали в нём и которые он сдерживал всё с большим и большим трудом. Она обвила его шею руками, и он почувствовал трепет её тела. Этот трепет не был трепетом страсти, а отражал скорее страх перед неизвестностью, но неизвестностью, всё более желаемой ею и ожидаемой со всё большей и большей покорностью. И вот уже миновала какая-то незримая грань, после которой она не могла остановить его, окончательно решившись на всё, что неотвратимо приближалось.

Теремрин был в футболке и просторных шортах. Сбросив обувь, он лёг рядом с ней и проник под одеяло, ощутив своими ногами её ноги. Она всё ещё была в своём сарафанчике, который передавал трепет её тела. Он обнял её, его руки отыскали пуговки на сарафанчике и стали одну за другой освобождать от петелек. В какой-то момент его рука ненароком коснулась упругого холмика, и это прикосновение током пронзило его. Он сам не узнавал себя и не понимал причину своей робости, он всё ещё опасался, что она вот-вот остановит его, попросит уйти в другую комнату. Но она не делала этого, потому что её обволакивало совершенно новое, неизведанное и незнакомое ощущение, которое прежде приходило разве только во сне. Но то во сне. Она почувствовала, что даже те, очень немногие элементы одежды, которые остались на ней, давят и мешают, и ей захотелось поскорее освободиться от них, чтобы быть полностью во власти его объятий. Грудь томилась в оковах, и Теремрин, отыскав замочек, расстегнул его и выпустил на свободу два восхитительных холмика, прижавшись к одному из них губами и коснувшись другого рукой, под которой сразу затвердела его вершина, оказавшаяся между пальцами. Ирина замерла от ощущений, которые никогда не испытывала прежде, и решилась сама обнять его, прижаться к нему со всею силой нерастраченных чувств. Она сдавала один рубеж за другим, сдавала осознанно, допуская его всё дальше и дальше за грани дозволенного, и её постепенно обволакивали теплой, чарующей и пленительной пеленой неподражаемые ощущения. Ни он, ни она не произнесли ни слова, потому что губы их были заняты поцелуями, и потому что он почти потерял дар речи, задыхаясь от восторга. Его рука скользнула вниз, коснулась животика и замерла у последней преграды.

Прежде чем двигаться дальше, Теремрин сбросил с себя футболку и освободился от шорт, заговорив горячим шёпотом, что-то очень ласковое, быть может, бессвязное и бессмысленное, но очень приятное ей. Его слова слились в один завораживающий поток, а женщина, как известно, любит ушами. Он всё ещё медлил перед последним, решающим натиском, а она ждала в предчувствии неизведанного, в предчувствии того, что не поняла и не осмыслила с Синеусовым. Наступил тот миг, когда ещё что-то могло остановить их – стук в дверь, телефонный звонок, но не было, ни телефонного звонка, ни стука в дверь, лишь доносились со спортплощадки приглушённые удары по мячу и обрывки фраз.

Рука Теремрина нащупала тугой поясок, оставивший на животике осязаемую пальцами ребристую строчку. Ирина впилась руками в его плечи, и замерла в объятиях, успокаиваемая его горячим шёпотом. Неспешно, сантиметр за сантиметром, удалял он эту последнюю преграду. Ирина лежала на боку, не мешая ему, и лишь когда рука его достигла колен, слегка поджала ноги и помогла освободить себя от тонкой, повлажневшей преграды из ажурного материала. Она подивилась, что позволила ему провести рукой по тем местам, которых никогда не касалась мужская рука. В следующее мгновение они сплелись в объятиях, уже ничем не разделяемые. Он повернул её на спину и осторожно продолжил своё наступление, нависая над нею и ощущая, как бешено колотится сердце. Он весь сгорал от нетерпения, и требовалось немало внутренних сил, чтобы не рвануться вперед, сокрушая всё на своём пути. Он не навалился на неё подобно зверю на захваченную добычу, но, словно прикрывая её своим телом от всего мира, от всех тревог и невзгод, вдруг с восторгом ощутил своей широкой грудью два острых упругих холмика. И тут же почувствовал, как её ноги повинуются требовательному давлению его руки, как вся она раскрывается под ним, принимая в себя всю его мужскую силу, его любовь, его страсть. В следующее мгновение она слабо ойкнула и ещё сильнее вцепилась в его плечи. Он погрузился во всю глубину её существа, и ему показалось, что проник в неё не одной лишь истомлённой ожиданием частичкой тела, а весь без остатка утонул в чарующем её волшебстве. И лишь на мгновение озадачила мысль, что он проник в это её волшебство с несколько большею лёгкостью, чем в волшебство Кати. Впрочем, эта мысль не задержалась в его сознании, потому что всё поведение Ирины, причём поведение явно бесхитростное, натуральное, прогоняло всякие мысли и подозрения. Он обнимал и прижимал её к себе до хруста косточек, и она отвечала объятиями на его объятия. Это восхитительное слияния заставило забыть обо всём на свете: и о шуме на улице, и времени, и, вместе с тем, о том важнейшем, о чём не следовало бы забывать в такие вот неописуемо яркие моменты соединения и слияния мужчины и женщины.

Между тем, долгая, трепетная и изнуряющая подготовка привела к мгновенному, почти электрическому разряду, молнией пробежавшему от него к ней, к разряду, которого с нетерпением ждал, даже помимо её воли, молодой, здоровый и сильный организм женщины, давно уже готовый к тому, для чего он предназначался самой Природой. А она, хозяйка этого организма, словно уступая его настойчивому требованию, сжимала в объятиях Теремрина, ощущая неизъяснимую полноту счастья, проникшего в неё и, казалось, разливающегося по всему её телу. И Теремрин, словно бы повинующийся чему-то свыше, не шевелясь, прижимался к ней, чувствуя, как растворяется каждая клеточка его тела в каждой клеточке её тела. Подобного ещё не было у неё никогда. Подобного не было у него очень давно. Они готовы были задохнуться во взаимных объятиях, не имея сил разомкнуть руки.

Он где-то читал, что энергия, выделяемая при полном, совершенном, истинном слиянии мужчины и женщины, любящих друг друга по-настоящему, вырывается наружу, в атмосферу, распространяя волны, очищающие окружающую среду от зла и всякой нечисти. И напротив, совокупления, ошибочно называемые либерально-демократическими «мыслителями» любовью, не имеющие под собой духовно-нравственной основы, упражнения «на счёт» – кто больше – лишённые истинных чувств, оставляют лишь чёрную дыру в душах, разрушая само человеческое существо потомков обезьян, именуемых партнёрами. Истинная любовь отличается от примитивных похотливых чувств так же, как симфоническая музыка от проповедуемых демократами суррогатных аккордов, именуемых современной музыкой.

Только идеологи демократии, умственное развитие которых позволяет воспринимать лишь самый банальный примитив, назвали впоследствии недоступным для их понимания словом любовь всю ту грязь и мерзость, которая продаётся за деньги. Только они полагают, будто любовь это то, что вечерами выстраивается в шеренги на известных торговых точках, где продавцами являются те, кто давно уже потерял облик человеческий, а покупателями те, кто его и вообще вряд ли когда-то имел. Им не дано понять, что дежурное удовольствие, купленное за деньги, которые они почему-то именуют бабками, а то и вовсе уменьшительно ласково бабульками, не поддаётся никакому сравнению с теми волшебными чувствами, которые испытывают истинно любящие существа, разумеется, когда одно из них мужчина, а другое женщина, а не однополые особи.

Впрочем, в те счастливые для наших героев времена, когда они наслаждались поистине совершенной близостью, основанной на настоящих чувствах, на настоящей любви, любовью ещё было принято называть любовь, а не свободную от совести пародию на это светлое чувство. Господствующая идеология ещё не поощряла торговлю так называемой любовью, как позднее стали поощрять это те, кто насаждал в России свободу от совести.

И Теремрин произносил слово «люблю» лишь потому, что чувствовал, что любит, поскольку это испытывало его любящее сердце, которое, правда, чего нельзя не признать, было весьма любвиобильным. Ирина же отвечала на его чувства, на его ласки гораздо более искренне.

Теремрин, за плечами которого были и встречи, и увлечения, мог всё же иногда принять за любовь влюблённость. Ирина этого сделать не могла. Однажды обжегшись на Синеусове, она стала ещё более взыскательной и считала, что испытывает к Теремрину истинные чувства.

И всё же, конечно, было что поставить в укор и нашим героям, а в первую очередь, Ирине. Ведь она пошла на это сближение, хоть и повинуясь истинному чувству, но без Божьего на то благоволения. Она сделала это до того важнейшего в жизни женщины момента, когда её избранник назовет её своею женой, а она его своим мужем, пусть даже и не перед святым алтарём, что было весьма затруднительным в век безбожия.

Дети безбожного времени в этом не столь повинны, хотя известно, что незнание законов не освобождает от возмездия. Остаётся лишь с горечью констатировать, что весьма значительное количество людей, несчастливых в браке, да и вообще в личной жизни, не понимают Истины и напрасно пеняют на судьбу, адресуя к себе извечный вопрос: почему нет удачи, почему они обойдены счастьем. А ведь все, все без исключения Сыны Человеческие сами являются творцами своего счастья. И стоит лишь замереть на миг, остановить суетный бег по жизни, задуматься, окинув мысленным взором пройденный путь и оценив содеянное, каждый, умеющий мыслить, найдёт причины своих бед и неудач. Но недостаточно оценивать свои поступки с точки зрения законов того или иного времени, особенно времени безбожного. Оценивать их необходимо с точки зрения Высшего Закона, который, если желаете, назовите хоть Законом Высшего Разума, коли не готовы ещё назвать Божьим Законом, то есть Законом, начертанным Самим Создателем в Своих творениях.

И всё же мы не в праве строго судить, да и вообще судить своих героев за то, что совершили они в тот знойный летний день, отдавшись столь же знойным взаимным чувствам. Лучше проследим их дальнейший путь, который суждено им пройти в годы падений и взлётов России, в годы её тяжелого марша через болота и топи демократии ельцинизма. Ведь даже в век богоборческий не все поступки можно признать богоборческими, ибо жизнь продолжалась, и у этой жизни были всё-таки свои законы, очевидно не зря попускаемые Богом. Жизнь продолжалась и тогда, когда Русская Земля падала в тяжелые смуты, жизнь продолжалась, потому что люди продолжали любить, продолжали соединять свои жизни и от этих соединений рождались новые люди, новые поколения, чтобы в свою очередь продолжать жизнь на Земле. Дети же рождались не без воли Бога тайной, ибо ничто не может родиться на земле без Божьей на то воли. Ведь только Всемогущий Бог может вдохнуть бессмертную душу в ту крохотную капельку новой жизни, которая образуется от слияния мужского и женского начал, именно благодаря соединению этих начал, пусть даже соединения и не благословлённого по законам церкви, но создающего новую жизнь, которая не может возникнуть без Божьего благоволения.

А между тем волшебные мгновения, проведённые нашими героями вместе, складывались в секунды, секунды соединялись в минуты, а они всё ещё не могли оторваться друг от друга и оставались в прежнем положении, упиваясь близостью и не имея ни желания, ни сил ни на что другое, кроме нежных и трепетных ласок. Её роскошные волосы рассыпались по подушке, завитки их оттеняли золотистый загар на плечах, её глаза покрыла туманной поволокой сладкая истома. Они испытывали ощущение безраздельного, полного счастья и это ощущение не проходило, рождая всё новые всплески чувств. Они так и задремали, истомлённые этими ласками, а проснулись, когда за окошком уже сгустились сумерки.

– Мы, наверное, ужин уже прозевали, – прошептала Ирина.

Теремрин посмотрел на часы и сказал:

– Да уж. Почти час, как он закончился.

Ирина выбралась из его объятий, села на кровати и потянулась за халатиком.

– Схожу в душ, – пояснила она.

Теремрин остановил её руку и попросил:

– Иди так. Не надо скрывать грубой материей то, что столь прекрасно, и ласкает взгляд.

Она слегка покраснела, смутилась и хотела возразить, но потом вдруг, передумав, решительно встала и гордо пошла к выводу из комнаты, провожаемая его восхищённым взглядом. Золотистый отлив её стройного тела особенно завораживал и притягивал взгляд в сумеречном свете.

Теремрину совсем не хотелось вставать, но он всё-таки встал, подумав, что совсем неплохо было бы прогуляться перед сном. Минут через пятнадцать они уже были на березовой аллейке, ведущей к проходной. Теремрин что-то рассказывал ей о доме отдыха, о том, как любит не только проводить здесь свободное время, но и работать, а она слушала невнимательно, потому что ждала другого разговора, других слов, более для неё сейчас важных. Она ждала слов, которые, по её мнению, должны были последовать после того, что произошло между ними. Сама же не считала возможным коснуться этой темы, потому что уж если и нужно было касаться, то значительно раньше, быть может, ещё в Пятигорске, перед самым своим отъездом.

Но он упорно обходил стороной тему их взаимоотношений. Иногда он замолкал и становился задумчивым. В эти минуты Ирина замирала в ожидании, полагая, что он хочет что-то сказать или о чём-то спросить. Но он не спрашивал, хотя её догадка была отчасти верной: его действительно волновал один вопрос, но не тот, о котором думала Ирина. Его волновал вопрос, на который он не смог ответить достаточно ясно, несмотря на свой опыт. Читатель, вероятно, догадывается, каков этот вопрос. Но Теремрин не мог задать его в виду деликатности самого вопроса. Не будем и мы касаться его до времени, когда он сам возникнет по ходу действий и когда сначала Ирина, а позже и Теремрин, будут искать ответ на него в виду его важности для них обоих.

Он продолжал говорить о доме отдыха, о каких-то забавных случаях, которые происходили здесь. Она же думала совершенно об ином и вдруг вспомнила стихотворение, которое мама положила ей на стол перед самым отъездом. Это было своеобразным предупреждением, но Ирина, хоть и запомнила его наизусть, всё же с собою не соотнесла. И вот теперь она неожиданно даже для себя, предложила:

– Я хочу кое-что прочитать тебе. Ты не возражаешь?

– Конечно, нет, – отозвался Теремрин, прервав свой монолог. – Мне будет приятно послушать.

И она стала читать, хоть и негромко, но ярко, с выражением:


Как только разжались объятья,

Девчонка вскочила с травы,

Смущённо поправила платье

И стала под сенью листвы.


Чуть брезжил утренний свет,

Девчонка губу закусила.

Потом еле слышно спросила:

«Ты муж мне теперь или нет?»


Весь лес в напряжении ждал,

Застыли ромашки и мяты,

Но парень в ответ промолчал,

И только вздыхал виновато.


Видать не поверил сейчас

Он чистым лучам её глаз.

Ну, чем ей, наивной, помочь

В такую вот горькую ночь?


Эх, знать бы ей, чуять душой,

Что в гордости, может, и сила,

Что строгость ещё ни одной

Девчонке не повредила.


И, может, всё вышло не так бы,

Случись эта ночь после свадьбы!


– Чьё это стихотворение? – с нарочитым интересом и некоторой нервозностью спросил Теремрин, пытаясь, однако, скрыть, что не мог не понять, почему Ирина прочла его.

– Автор Морозов, – пояснила Ирина. – Стихотворение называется «Ночь».

– Морозов, Морозов, – повторил Теремрин. – Нет, не слышал о таком.

– Мама мне журнал на стол положила, – пояснила Ирина. – Перед самым отъездом положила. Там было это стихотворение.

– Да, много сейчас появилось хороших поэтов, – сказал Теремрин, стремясь уйти от темы стихотворения и перевести весь разговор на поэзию в целом. – У меня вот ещё с училища хранится целая тетрадка со стихами. Не со своими, а именно с теми, что когда-то очень взволновали. Потом и сам стал писать. Это уже на выпускном курсе. Кстати, стихи-то и привели меня, в конце концов, к прозе.

Они прогулялись по берёзовой аллее, затем обошли примыкающие к ней аллейки, уже более узкие. Потом направились по дороге, огибающей жилые корпуса. Вдруг, совершенно отчетливо и ясно донеслась танцевальная музыка.

– Откуда это? – с интересом спросила Ирина.

На страницу:
4 из 6