Записки. 1917–1955

Наконец, министром финансов был назначен молодой человек 32 лет М.И. Терещенко, как политический деятель до того никому не известный. Представитель семьи южнорусских миллионеров и обладатель большого состояния, он был до войны причисленным к дирекции Императорских театров, и интересовался тогда, как утверждали, только вопросами искусства, преимущественно декадентского. В первый год войны он работал в Красном Кресте по организации складов Юго-Западнаго фронта и был заведующим отделением во Львове. Я его видел здесь только раз, но все отзывы о нем, без исключения, были хвалебны. Когда началась организация военно-промышленных комитетов, он принял в них деятельное участие, и когда собрался первый съезд их делегатов, то он произнес на нем речь о том, что надлежит делать промышленности, речь, которая привлекла к себе общее внимание теми словами осуждения, которые он высказал по адресу ее руководителей. После этого, однако, он отошел как-то в тень, и до революции о нем ничего более не было слышно.

По-видимому, в это время и сам он не думал о широкой государственной деятельности, ибо всего в январе 1917 г. шли с ним переговоры об избрании его членом совета Волжско-Камского банка. Как, однако, говорили потом, он в этот именно период вошел в более близкое общение с группой, образовавшейся вокруг Гучкова и подготовлявшей дворцовый переворот. Благодаря своему громадному состоянию, он имел возможность помогать этому кружку материально. И вот, по Петроградским рассказам, это и выдвинуло его на пост министра финансов, к которому он совершенно подготовлен не был. Впрочем, как человек по природе умный и образованный, он быстро сориентировался в положении, и так как он продолжал работать сверх того в прекрасно налаженной при его предшественниках административной машине этого министерства, почти ничего в ней не сменив, то при нем дело шло здесь вполне удовлетворительно, хотя и без внесения в него тех социалистических новшеств, которые отвечали бы всюду провозглашенным тогда принципам. Уже только после его перехода в Министерство иностранных дел, его преемником Шингаревым было проведено значительное повышение различных налогов, в том числе подоходного и на военную прибыль, причем высшим пределом обложения было установлено 90 %, чего тогда не существовало нигде.

В конце апреля, после ухода Милюкова из Министерства иностранных дел, Терещенко заменил его здесь и продержался в составе Временного правительства до его низвержения большевиками, твердо проводя начала верности союзникам и доведения войны до конца. Лично очень симпатичный и милый, Терещенко навлек на себя за этот период большие нарекания таким же оппортунизмом, который я отметил у Некрасова, и готовностью идти на любые министерские комбинации. В деятельность министерства за границей он и Милюков внесли полную дезорганизацию, ибо громадное большинство наших послов и посланников были ими сменены, а преемники их или не были совсем назначены или не успели прибыть на места до Октябрьского переворота. И в результате в эти трудные для России времена она оказалась без всякого представительства за границей, ибо нельзя считать представителями разных секретарей или, в лучшем случае, советников, людей, быть может, и милых, и воспитанных, но безусловно недостаточно авторитетных, чтобы выступать от имени России. Прежние дипломатические представители были оставлены только в Риме и, кажется, в Афинах, где как раз положение было для нас наиболее спокойным.

Наконец министром юстиции, как я уже говорил, был назначен Керенский, о котором мне еще придется говорить не раз. До революции о нем говорили, как об одном из наиболее видных представителей левого крыла, но во всяком случае меньше, чем о вождях меньшинства Чхеидзе и Скобелеве. В Думе он не пользовался репутацией серьезности, ибо все его речи носили, несомненно, истерический характер. На тот в громадном большинстве уравновешенный элемент, который сидел в Думе, такие речи не могли производить впечатления, но публика мало подготовленная, случайная, вроде той, которая заполняла думские хоры, уже и тогда увлекалась ими. Вообще, в 3-й и 4-й Думах было два оратора для толпы – Родичев и Керенский, но первый из них к революции уже устарел, последний же в начале повел революционное движение за собой. Принадлежа в Думе к фракции трудовиков, Керенский сразу после революции оказался эсером, каковым и был в действительности всегда. Уже в первые дни революции на него выпала громадная работа, и вполне естественно, что при составлении списка Временного правительства его имя упоминалось в числе первых, но привлечь его сперва не удавалось. Поэтому, когда он принял министерский портфель, то это считали большим успехом для нового правительства, и, конечно, его имя придало кабинету известный моральный авторитет в глазах социалистических кругов. И действительно, в первое время он сумел приобрести такое влияние в Совете рабочих и солдатских депутатов и тем влиять и на массы, что даже те, которые относились к нему скептически, оказались его сторонниками, и отнеслись сочувственно к переходу его на пост военного и морского министра, а затем и к замене им князя Львова. Шульгин называет Керенского актером. Это, быть может, и верно, но, во всяком случае, актером провинциального калибра.

Вечером 2-го марта, ездившие к Государю в Псков Гучков и Шульгин, привезли его отречение. Позднее мне не раз пришлось слышать резкие слова осуждения по адресу Гучкова, за то, что он принял участие в этой поездке. Его обвиняли в том, что он пошел на это из ненависти к Государю, чтобы насладиться картиной его унижения. Не знаю, насколько это мнение верно, но что мстительность в характере Гучкова была, это несомненно. Сильно обвиняли тогда также генерала Рузского, сыгравшего, будто бы, в эти дни двойственную роль, задерживая телеграммы, адресованные Государю Временным Комитетом и обратно – от него Комитету, что повлияло на задержку с отречением. Насколько эти обвинения верны, сказать не могу.

О Государе в эти дни писали очень много, и вместе с тем очень мало. От близких ему лиц мы пока не слышали ничего (да не услышали и позднее), зато те, которые были от него далеко или видели его лишь случайно, изощрялись вовсю. Особенно старались некоторые мелкие журналисты, которые обливали Государя помоями, утверждая, что он это время пьянствовал и тому подобное. Вообще, иные из них, даже сотрудничавшие в крайне правой печати, блестяще доказали в эти дни свой низкий нравственный уровень. Одна лишь «Речь» выделилась тогда своим приличным тоном. «Новое время» первое время совершенно растерялось и не знало, куда приткнуться, а издававшаяся на средства крупных промышленников и бывшая сперва органом Протопопова «Русская воля» не только совершенно переменила фронт, но еще гордилась, что первая провозгласила Россию республикой. Вообще, экзамена на порядочность русская печать в эти дни не выдержала.

Как известно, отречение состоялось в пользу вел. князя Михаила Александровича, а не Цесаревича, что вызвало во Временном правительстве, которое этого не ожидало, прямо переполох. Начались немедленно переговоры с Михаилом Александровичем, который, однако, отнюдь не проявил намерения вступать на престол. Всю ночь и следующее утро шли переговоры и закончились подписанием и им акта отречения, проект которого составили профессора Лазаревский и Нольде. В этот проект великий князь внес небольшие, но весьма характерные для его душевного склада поправки: везде вместо «мы» он поставил «я» и слово «повелеваю» заменил словом «прошу». Когда отречение состоялось, то, как мне передавали, Керенский встал и взволнованным голосом заявил: «Ваше Высочество, где бы и когда бы меня не спросили о Вас, я везде и всегда буду заявлять, что в лице Вас я встретил честнейшего и благороднейшего человека». Все были растроганы до крайности, большинство плакало. У рассказывавших про это мне Шингарева и Караулова я заметил слезы на глазах. Про Михаила Александровича отзыв Шингарева был: это милейший, кристальный человек. Из всех участвовавших в совещании, только Гучков и Милюков были за принятие великим князем власти, все остальные были против.

Одновременно со своим отречением Государь подписал два указа – о назначении вновь вел. князя Николая Николаевича Верховным Главнокомандующим и князя Львова председателем Временного правительства. Известие о первом назначении попало в некоторые газеты, но оно не было утверждено правительством, назначившим на этот пост генерала Алексеева. Что касается до назначения Львова, то оно осталось замолченным всеми, точно члены Временного правительства боялись, что санкция Государя скомпрометирует их главу.

Днем 3-го марта мне пришлось быть в Кр. Кресте и в Волжско-Камском банке. В первом из них разговоры шли о военнообязанных санитарах, на которых отразились события в войсках и среди которых теперь шло брожение – выбирались всюду комитеты, шли уже разговоры об организации центрального делегатского комитета и кое-где удалялись начальствующие лица, по большей части врачи. Кроме того надлежало урегулировать положение Красного Креста, который был ранее под покровительством Императрицы Марии Феодоровны и пользовался совершенно исключительным положением, являясь близким к высшим государственным учреждениям или министерствам. Так как пока почти все зависело от кругов, близких к Думе, то на меня и выпала обязанность выяснить этот вопрос.

В банке на меня набросились с расспросами, чего можно ожидать в дальнейшем. В общем, в это время начало выясняться положение не только в Петрограде, но и в провинции, и оказалось, что первые дни революции не внесли потрясений в экономическую жизнь страны. Посему биржа отнеслась к ней очень спокойно, и курс бумаг, в общем, не упал. Однако всех очень волновал вопрос о дальнейшем, и посему меня и расспрашивали о том, что нам еще предстоит пережить. Теперь мне самому интересно вспомнить, как тогда мне представлялось будущее. Я не ошибся, что революция еще только началась и что главное еще впереди. Мне казалось тогда, однако, что главные потрясения проявятся не в связи с большевистскими учениями, о которых тогда не было и речи, а в связи с демобилизацией, которая, независимо от неизбежного беспорядка при роспуске деморализованных солдат, повлечет за собой появление миллионов безработных, как из числа этих солдат, так и с тех заводов и фабрик, которые работают на оборону, и тогда или совсем остановится или же значительно сократится производство. Все эти безработные миллионы, казалось мне тогда, и вызовут главные беспорядки, которые при отвратительном положении продовольственного дела и транспорта и при полном бессилии правительства не могут не выродиться в движение анархическое, тем более, что разрушительные инстинкты всегда были близки человеческой натуре.

В этот день я видел на Невском и на Литейном группы лиц, по-видимому, рабочих, занимавшихся сниманием императорских гербов с вывесок и с казенных зданий. Вокруг стояли безмолвные толпы и безразлично смотрели. На Литейном долго, но при мне безуспешно, старались снять с Орудийного завода орла, кажется, так и оставшегося на месте.

На следующий день, 4-го, я отправился с утра в Думу, чтобы поймать здесь кого-нибудь из новых министров и переговорить о судьбе Кр. Креста. Перед Думой было пусто, и только стоящие везде военные посты и опрокинутые кое-где чугунные решетки и свороченные громадные их постаменты указывали на только что пронесшуюся здесь народную бурю. В самом Таврическом дворце всюду была грязь и мерзость. Вероятно, стены дворца вспоминали те времена, когда по приказу Павла I он был превращен в казарму, и в чудном Екатерининском зале была устроена конюшня. Грязи тогда, наверное, было не больше. В Думе почти никого не оказалось – в последнюю минуту Временное правительство решило собираться впредь не в Думе, где все могли ему мешать, а в зале Совета министра внутренних дел, на площади Александринского театра. Туда я и поехал вместе с Карауловым, тогда еще комендантом города. Как и я, он не знал про перемещение правительства. Поехали мы с ним в Министерство внутренних дел вместе, но застали там еще только нескольких чинов думской канцелярии, в числе коих был и секретарь председателя Думы Щепкин, в этот день назначенный товарищем министра внутренних дел, а вскоре и управляющим этим министерством. Через минуту появился кн. Львов, а затем и другие министры. Я приехал очень кстати, ибо как раз Шингарев начал проектировать на бумажке в ведение какого министерства отнести до того независимые учреждения официального характера. Кр. Крест он наметил отнести к Военному министерству, против чего тогда нельзя было возражать. При этом мне удалось оговорить, что устанавливается непосредственная связь между Красным Крестом и Временным Комитетом Гос. Думы.

Через 10 минут министров позвали в заседание, и я ушел. Как я потом узнал, сейчас же после этого произошел инцидент с Карауловым. Исполняя эти дни обязанности Петроградского коменданта, он возомнил себя едва ли не вершителем всех судеб России, и посему рассчитывал, что имеет право присутствовать при заседаниях Временного правительства. Поэтому, обращенная к нему просьба удалиться из заседания правительства, глубоко его изумила и оскорбила. В Думе он рассказывал, что в первую минуту он думал или застрелиться или взять сотню казаков и разогнать Временное правительство. (Кроме того, его очень обидело назначение Командующим военным округом генерала Корнилова).

Нужно сказать, что в этом, позднее зверски убитом солдатами человеке, сплетались многие противоположности, хорошие качества с большой долей бестолковости и битья на эффект. Хотя Караулов и перед ним Энгельгардт и числились главами Петроградского гарнизона, сказать, однако, кто был его фактическим начальником за эти дни, я не берусь. Распоряжались очень и очень многие. Какую-то роль играл генерал Аносов, командир одной из запасных бригад, но когда ожидался подход к Петрограду из Ставки генерала Иванова, то на вокзале распоряжался частями, направленными для обороны его, Гучков.

Трудно сказать, что произошло бы, если к Петрограду действительно подошли вой ска Иванова, но общая растерянность солдат, которую я видел 27-го на Шпалерной и позднее, дает основание предполагать, что особой стойкости Петроградский гарнизон не проявил бы. Во всяком случае, однако, уже в первые дни революции выяснилось с полной несомненностью для всех совершенная его дезорганизованность, и поэтому еще до сформирования Временного правительства был поднят вопрос о назначении командующим войсками в Петрограде энергичного и авторитетного человека. Случайно я оказался свидетелем этого назначения, зайдя в Думе в одну из комнат, где шло какое-то совещание Родзянко с несколькими более молчавшими генералами (из числа их помню Михневича и на минутку забежал сюда и Керенский). Имя кандидата было названо, тоже бывшим здесь сыном Родзянко, Николаем, который первое время войны работал в земском отряде, бывшем при 24-м корпусе, и познакомился там с ген. Корниловым, попавшим позднее раненым в плен к австрийцам и оттуда бежавшим. На него-то он и указал, никаких возражений ни с чьей стороны не было, и сразу же Родзянко-отец распорядился посылкой соответствующей телеграммы ген. Алексееву. Таким образом, вся дальнейшая карьера Корнилова определилась случайным присутствием Н.М. Родзянко в комнате Временного Комитета.

Вечером 4-го марта я узнал, что Временное правительство решило назначить во все губернии на место губернаторов губернских комиссаров, и таковыми избрало председателей губернских земских управ. Таким образом, у нас в Новгороде должен был заместить эту должность Прокофьев, человек очень почтенный, но совершенно не подходящий к настоящему положению по своему преклонному возрасту и состоянию здоровья. В виду сего, я 5-го с утра обратился по телефону к Щепкину, чтобы обратить его внимание на это, и узнал, что в нескольких губерниях предполагается назначить этими комиссарами наиболее подходящих из членов губернских управ. Так как, однако, в Новгороде ни один из членов управы на эту должность не подходил, то я указал ему на Булатова, тогда председателя Земской кассы мелкого кредита, как на наиболее подходящего для этого кандидата. Он и был назначен. Позднее был я у нашего домохозяина Г.М. Петрова на собрании квартирантов по вопросу об охране дома. Уже в первый день революции вся полиция была упразднена, на место ее стала понемногу образовываться городская милиция, сперва из добровольцев – студентов и гимназистов старших классов, а затем из наемных лиц. Однако, эта милиция, благодаря своей неопытности и даже незнакомству с функциями полиции вообще, пользы приносила очень мало, и, несмотря на ее существование, в городе не было ни личной, ни имущественной безопасности. Всюду производились «обыски», при которых пропадала часть имущества. В виду этого приходилось самим обывателям приниматься за охрану своего имущества, и вот с этой целью и собирались квартиранты почти во всех домах. В нашем доме было решено, на случай подобных обысков, установить ночные дежурства всех квартирантов на лестницах, с тем, чтобы дежурные в случае появления сомнительных личностей будили всех жильцов дома. На дворников управляющий домом советовал не рассчитывать. Впрочем, через две или три ночи удалось найти надежного человека, который затем и караулил на нашей лестнице.

Через некоторое время обыски прекратились, но безопаснее в городе не стало, ибо набранная наспех с бора да с сосенки милиция, несмотря на назначенные в ней неслыханные до того громадные оклады, в несколько раз превосходившие оклады полиции, оказалась ниже всякой критики. Среди нее оказались сперва даже прямо преступные элементы, которые, правда, понемногу удалялись, но, наряду с этим, в нее попали и такие лица, которые сами называли себя анархистами и действовали так, что в их районах грабители могли делать, что угодно. Взяточничество, которое существовало несомненно в старой полиции, хотя и было сильно преувеличено в обычных о нем рассказах, теперь было значительно превзойдено. В отношении внешнего порядка Петроград во время войны уже значительно опустился в отношении чистоты, а теперь окончательно пришел в упадок. Да, впрочем, какого можно было требовать порядка, когда, например, в первые дни революции на одном из самых оживленных мест, на углу Литейного и Сергиевской, чуть не неделю стояло два орудия без всякой охраны с устроенной вокруг них баррикадой из пустых ящиков и корзин, и все время никто не мог собраться все это убрать. По улицам проезд был затруднен неубранным снегом, и с трудом лишь и понемногу удалось возобновить движение трамвая, пути которого еле-еле расчистили солдаты.

5-го марта я застал в Думе всех, хотя общее положение и улучшилось, в пессимистическом настроении вследствие плохих известий о флоте. Уже накануне говорили про избиения офицеров во флоте в Гельсингфорсе, после того, как еще раньше они были в Кронштадте. Теперь же пришли телеграммы, что какой-то рабочий-финн убил командующего Балтийским флотом адмирала Непенина. Притом, во всех трех крупных морских центрах: Гельсингфорсе, Ревеле и Кронштадте, проявилось теперь уже вполне определенно крайне левое настроение. В армии, несмотря на сменившийся за время войны несколько раз состав нижних чинов и офицеров, потребовалось все-таки несколько месяцев усиленной пропаганды, чтобы изменить ее строй, во флоте же это свершилось на другой день после получения телеграммы о Петроградском перевороте. Если это было понятно в Кронштадте, где в экипажах были собраны нестроевые элементы, то на судах боевого флота это явление совершенно ясно указало на полную разобщенность офицеров от матросов и на отсутствие нравственного влияния первых на вторых, особенно на крупных судах.

Грустно говорить это о прежних морских офицерах теперь, когда масса их заплатила своей жизнью за грехи часто не их, а всей среды, но должно сказать, что беспорядки 1905-1906 годов, по-видимому, мало кого научили в нашем флоте, как в высшем командном составе, так и в рядовом офицерстве. И посему команды так легко и вышли у них из повиновения после Петроградской революции. В общем, в первые дни погибло около 100 офицеров, многие были арестованы и брошены в тюрьмы, почти же все попали под постоянное наблюдение своих подчиненных, без разрешения которых они иногда не имели даже права отлучаться с корабля. Никакие разговоры не могли между офицерами происходить без того, чтобы их не подслушивали, словом все их пребывание на судах превратилось во многих случаях в сплошное издевательство над ними, а не несение службы. В числе погибших в первые дни в Петрограде был адмирал Гирс, командир одного из Экипажей. Днем он привел экипаж в Думу, чтобы засвидетельствовать преданность новому режиму, а вечером его застрелил матрос, за несколько дней до того посаженный им за что-то под арест. В Ревеле был тяжело ранен адмирал Герасимов, комендант крепости. Как говорили в Гельсингфорсе, первый повод к избиениям был подан распоряжением Непенина не объявлять немедленно командам полученной из Петрограда телеграммы о государственном перевороте. О телеграмме стало, тем не менее, немедленно известно, и необъявление её вызвало подозрения против командного состава в контрреволюционности. Позднее говорили, что в Гельсингфорсе убивали преимущественно трудно заменимых специалистов, в чем видели руку немцев. Так ли это, сказать трудно.

6-го марта было обычное заседание Кр. Креста, в котором все мы решили подать Временному Комитету Гос. Думы заявление о сложении нами с себя обязанностей своих. По уставу Главное Управление избиралось общим собранием его членов, но теперь время было революционное, и мы все единогласно признали, что строгое соблюдение устава сейчас невозможно. Когда заседание закончилось и в зале оставалось нас всего человек пять, спокойно разговаривавших о текущих делах, на лестнице раздался вдруг шум, и кто-то вбежал сообщить, что это явились делегаты санитаров «снимать» Главное Управление. Мне в эту минуту стало так неприятно, что захотелось уйти домой, бросив работу в Красном Кресте. Столько я поработал в этом учреждении, настолько привык его любить, что быть свидетелем, как его тоже хотели разрушить, было слишком тяжело. Однако приходилось оставаться, чтобы не могли сказать, что я бежал со своего поста.

Через несколько мгновений дверь распахнулась, и в нее быстро вошло 6 или 7 человек, большей частью санитаров, наполовину вольноопределяющихся. Среди них был один капитан, работавший в одном из автомобильных наших учреждений. Впереди их быстро шел санитар, очень бледный, с озирающимися глазами, по всему судя страшно волнующийся. Позднее мы узнали, что это некий Смирнов, санитар Центральных автомобильных мастерских. Войдя, он сразу задал вопрос: «Где здесь исполнительный орган?». На этот, довольно безграмотный вопрос председатель Главного Управления Ильин очень спокойно назвал себя. На это последовал второй вопрос – согласен ли исполнительный орган уйти и передать всю власть делегатам от служащих. Несмотря на отрицательный ответ Ильина, после этого начался разговор, в котором начали принимать участие и другие делегаты и члены Главного Управления, и вскоре мы уселись за большой стол Управления и начали, в общем, спокойно обсуждать требования делегатов, которые оказались избранными всего лишь от небольшой части Петроградских учреждений.

Ввиду сего, против их права предъявлять те или иные требования Главному Управлению раздались возражения со стороны некоторых служащих Управления, в большом числе заполнивших большую часть зала, где мы сидели с делегатами, и все входы в нее. Главный спор, однако, шел между тремя делегатами: Смирновым и еще двумя, и с другой – между Чаманским, Анрепом и мной. Анреп, впрочем, скоро перестал принимать участие в споре, и посему вся тяжесть его пала на Чаманского и на меня. Впрочем, тяжесть эта была не велика, ибо наши оппоненты были очень слабы, и опровергнуть их, несмотря на их возбужденность, было очень легко, нужно было только оставаться спокойным и иметь терпение опровергать даже самые явные абсурды. И того, и другого у Чаманского и у меня хватало, и в результате почти 3-х часов разговора мы пришли к известному соглашению. Главное Управление остается продолжать свое дело, но допускает делегатов наблюдать за ходом дел в его канцелярии. Скажу еще, что в этом случае мне помогла большая практика разговоров с крестьянами, ибо у некоторых из делегатов и психология, и самый ход мышления были совершенно крестьянские, как будто городская образованность их совершенно не коснулась.

Наблюдение делегатов, в сущности, оказалось чистой фикцией. По распоряжению Чаманского им стали приносить на просмотр все отправляемые из Главного Управления бумаги и телеграммы. Будучи совершенно незнакомыми с делами Главного Управления и вообще не сведущие в канцелярском делопроизводстве, они, конечно, сразу потонули в этой массе бумаг, и уже на следующий день отказались от просмотра. Взамен этого они выдвинули, но уже только через несколько дней, новое требование – об участии их в заседаниях Главного Управления, но это требование пришлось разрешать уже новому составу Главного Управления. Из числа делегатов, явившихся тогда смещать Главное Управление, двое быстро исчезли с горизонта. Один из них, как раз автомобильный капитан, был уже под следствием за растрату, другой просто оказался неважной личностью. Как почти повсеместно, революционная волна выкинула сперва наверх и в Кр. Кресте немало сомнительных элементов, но к чести красно-крестного персонала нужно отметить, что уже в ближайшие недели их устранили, и в дальнейшем таких сомнительных элементов в среде представительства персонала мне уже не пришлось встречать.