Записки. 1917–1955

Из знакомых за это время мы чаще всего виделись с Калишевскими, Аносовой, Потоцкими и Кутайсовыми. Последний, бывший Волынский губернатор и почетный опекун, был человек очень живой, неглупый и забавный. Она, рожденная графиня Толь, высокая, красивая женщина, удивительно милая и порядочная, сперва производила впечатление холодной, но когда мы с ней ближе познакомились, оказалась и очень сердечной.

Кстати, вспоминаю еще из копенгагенских знакомых – князя Д.П. Мышецкого, состоявшего при Потоцком, приятного, скромного молодого человека, сперва незаметного, но способного.

Уже перед датским Новым годом начали мы искать себе помещение на лето. Сперва поехал я в Роскильде, городок к западу от Копенгагена, на берегу небольшого, но глубокого залива, покрытого при мне сотнями конькобежцев. Здесь в интересном старинном соборе усыпальница датских королей. Увы, ни здесь, ни в другом городке поближе к Копенгагену – Кьеге, ничего подходящего я не нашел. Датское Рождество и Новый Год прошли очень шумно, как и большинство здешних праздников с пьяными скандалами, совершаемыми преимущественно моряками. На площади Ратуши долго стояла громадная елка, покрытая электрическими лампочками.

Вскоре после этого были получены первые распоряжения большевиков относительно нашей миссии. Уже немного раньше этого большевики разослали циркулярное требование о признании их по всем иностранным нашим учреждениям, на что почти все ответили отказом. В результате Бескровный был уволен от службы, а Потоцкий даже отдан под суд. В Стокгольме уволили Кандаурова, но сперва отставили Сташевского, который и здесь держался двулично, однако и эти распоряжения никем исполнены не были, – приехавшие же на места уволенных генерал Водар и еще кто-то за границей от новой власти сразу же отреклись.

Положение в Хорсереде к этому времени очень обострилось. С одной стороны Гмелин потерял всякое влияние среди солдат, которые стали очень определенно предъявлять требования порядков, аналогичных с установившимися в России, а офицеры, не понимая положения, не желали ни в чем им уступить. Калишевскому пришлось несколько раз ездить туда, равно как и Потоцкому, но никаких результатов это не дало, если не считать того, что вполне ясно определилось, кто из интернируемых на какую сторону склоняется.

На наше Рождество у Мейендорфа была елка для детей, на которую они пригласили всю русскую колонию. Впервые пришлось нам встретиться здесь с еврейской ее половиной, большею частью банкирами и коммерсантами, сумевшими своевременно перевести за границу достаточные средства. Среди них были адвокат и банкир Берлин, инженер Маргулиес с хорошенькой женой и графиня Витте с дочерью. Отмечу также Карабчевского и Панафидина. Первый из них скоро начал бедствовать, ибо заработка у него, конечно, не было, а жена не мирилась со скромным существованием. Помогли ему тогда, как он сам мне говорил, богатые евреи, в благодарность за защиту им Бейлиса. У Панафидина, директора и члена правления Тульских патронных заводов, наоборот, средства были, и жил он тогда хорошо. Он оказался вскоре одним из инициаторов пропаганды против большевиков. В значительной степени на его средства стала издаваться в Берлине первая антибольшевистская газета. У Панафидина была, однако, страсть к игре. Переехав в Париж, он спустил там все свои средства, и в 1922 или 1923 г. скоропостижно умер.

Новый наш год встретили мы тихо дома, без гостей. Не тянуло к шумному веселью в этот вечер. 1917 г. отнял у нас родину, а Новый, 1918 год, не сулил нам пока ничего лучшего, и не хотелось праздновать то, от чего ничего хорошего мы не ждали.

В течение января мы сделали еще несколько поездок в поисках дачи на лето, пока жена не наняла ее в Снеккерстене, в 4 километрах от Гельсингера.

В Хорсереде была в январе большая паника из-за угрозы немцев потребовать интернированных обратно в Германию (это совпало с перерывом мирных переговоров в Брест-Литовске). Иные заявляли, что они предпочтут самоубийство этому возвращению. Большие нарекания по этому поводу были снова на Гмелина, не только не успокоившего эти волнения, но наоборот их усилившего.

В начале февраля появился один из первых беженцев, знаменитый композитор Рахманинов. Его концерты, в которых он играл большей частью свои вещи, были большим событием и прошли с громадным успехом. В конце февраля состоялось первое собрание по вопросу об издании в Дании брошюр на интересующие заграницу, касающиеся России темы. Собрались Кутайсов, Бескровный, Даниель-Бек, Лейтес, бывший помощник финансового агентства в Берлине и журналист, инженер Корзухин и секретарь съездов Торговли и промышленности Любович. Было намечено издание нескольких книжек на деньги, обещанные кем-то из Стокгольмских русских. В первую очередь должны были быть написаны брошюры о Финляндии и Украине. Написать первую поручили мне, а вторую Кутайсову. Были разговоры и о других темах, но, увы, желающих написать их не оказалось, и в результате вся наша работа этими двумя брошюрами и ограничилась.

Сразу после этого собрания я принялся за работу, изучил весь материал, имевшийся в Королевской библиотеке и написал обзор русско-финляндских правовых отношений, который закончил выводом, что экономические интересы Финляндии должны заставить ее в будущем стремиться к установлению тех или иных государственно-правовых отношений с Россией. Написана она была очень умеренно, так что левое крыло нашего кружка – Любович, Лейтес и Троцкий (Мандельштам) вполне ее одобрили. Издали мы ее на датском и на французском языках и разослали по библиотекам и газетам. Кое-где в датских газетах ее похвалили, в финляндских – покритиковали, но довольно умеренно. Рецензия в какой-то датской газете вызвала ответ одного из финляндцев, которому ответил я от имени издавшего брошюру кружка (обе брошюры – и моя, и кутайсовская – были изданы под псевдонимом «Ivan Pravdivij»). Брошюра Кутайсова полемики не вызвала, ибо Украина в Дании мало кого интересовала.

Во второй половине марта у меня были разговоры об отъезде брата Юши солдатом в английскую армию. Английский военный агент Wade устроил все очень быстро, дольше тянулись сношения с немцами, дабы получить разрешение на выезд Юши в Норвегию. Ввиду заключения к этому времени Брест-Литовского мира и это разрешение было ему тоже дано. После уже их отъезда мне пришлось еще отправить в Россию их горничную Фросю, которую Ольга привезла с собой. Удалось сделать это только через Мурманск. 27-го марта мы проводили Юшу с семьей. Ехали они через Берген, откуда их должны были перевезти в Англию на миноносце.

В конце марта начались сообщения в помещении миссии о положении в России. Первое из них сделал Маргулиес, член правления франко-русских заводов. Сообщение это было интересно, но окрашено в ярко капиталистический цвет, почему и вызвало горячие возражения Троцкого и другого журналиста, Курдецова.

22-го апреля происходили в Дании выборы в Парламент. Мы впервые видели эту картину на западе. Вечером на Râdhusplaset стояла большая толпа, ожидавшая у редакций газет известий об исходе выборов. Победили тогда правые партии (курьезно то, что в Дании самая правая партия носила тогда название «левой»), отчасти благодаря впечатлению, произведенному большевистской революцией в России.

Через три дня мы поехали с Мариной на Скаген. Сперва пароходом проехали мы на Ольборг, откуда через Фридрихсгавен железной дорогой на Скаген. К сожалению, погода повернула на холод, что значительно испортило поездку, хотя днем и было хорошо. В Скагене мы прошли сперва к маяку на мыс, перед которым лежал остов вылетевшего здесь на мель парохода, взятого немецким крейсером «Möwe» в Индийском океане. Он пробирался в один из немецких портов Балтийского моря, но избегая минных заграждений взял слишком близко к берегу. Кроме команды, на нем были пленные чуть ли не 20 национальностей. Сторож маяка оказался знающим чуть ли не 10 языков: он был офицером датского военного флота, пошедшим на маяк ввиду скудости жалованья и отсутствия продвижения для офицеров. Красив был с маяка вид на море, совершенно тихое, с разными на нем течениями. С маяка мы прошли дюнами к Скагерраку, мимо элегантных гостиниц, заполненных летом самой нарядной публикой, подобрали на берегу разных сувениров и вернулись обратно в город. На следующий день сходили мы к заброшенной церкви, наполовину засыпанной песком. Продвижение дюн в эту сторону заставило и весь городок передвинуться больше внутрь полуострова.

Вечером мы выехали обратно и в Копенгагене сразу принялись за укладку и переезд в Снеккерстен. Перед описанием нашей жизни в Снеккерстене упомяну еще про двух старых дев, живших вместе с Катей в Damehötel – графинь Путятиных, дочерей известного адмирала, командира эскадры, в которой плыл фрегат «Паллада». Лучшими своими переживаниями они считали эпоху коронации 1883 г., когда одна из них была свитной фрейлиной великой княгини Марии Павловны (фрейлинами были обе). Теперь они очень бедствовали, ибо лишились всяких источников существования. Из России с начала войны им раньше помогал родственник – Казалет, владелец знаменитого «Мюр и Мерилиза», личные же их средства были арестованы в Германии, где они до войны жили в Дрездене. Теперь они всячески старались освободить из России единственную их привязанность, племянницу, девушку лет 20. Следующей зимой она к ним и приехала, но через неделю после приезда сошла с ума без надежды на выздоровление. Позднее Казалет перевез обеих старушек в Англию.

В Снеккерстене мы прожили с 1 мая по 15 сентября. Лето было в общем удачное, хотя в начале и конце нашего житья на даче и было холодно. Дачка у нас была прелестная, чистенькая, с небольшим садиком. Была в ней вода, газ, электричество и телефон, по которому можно было говорить в мирное время не только со всей Данией, но и со Швецией, Норвегией и Германией. Единственным недостатком было отсутствие ванны, вследствие чего для омовений нам приходилось ездить в Гельсингер, где в общественных банях, кроме душей, было и две сидячих ванны. Правда, и те и другие были всегда свободны, и это в городе с шестью тысячами жителей и при условии, что для экономии угля все частные ванны были запечатаны. Наша дача принадлежала судовому механику, который почти все время плавал, дома же оставалась его жена с девочкой. Простые совсем люди, они имели пианино и столовое серебро, словом жили так, как у нас немногие средние чиновники в уездных городах.

Знакомых соседей у нас почти не было. В середине лета поселился почти против нас один из банкиров Животовских с семьей. У них иногда по ночам происходили семейные скандалы, что еще более усилило наше нежелание знакомиться с ними, ибо репутация их в Петрограде была очень неблестяща. Недели через две приехала к нам гостить Лика Потоцкая. У нас у всех осталось о ней самое милое воспоминание, как о веселой, бойкой и очень хорошей девушке. Сразу завели мы велосипеды, купленные по случаю, и все катались на них, иногда километров за 20. Бывали случаи падений: раз упала и порядочно встряхнулась жена, другой раз Нусю опрокинул ломовик, но, в общем, все обошлось благополучно. Редкий день не гуляли мы в лесу, который начинался в минуте от дачи и тянулся на несколько километров до станции Эспергьерде. Много было в нем красивых и уютных мест, хотя датский буковый лес куда безжизненнее наших лесов.

Часто делали мы прогулки на велосипедах и до Хорсереда, откуда к нам приезжали иногда офицеры. В это время в лагере уже начало сказываться влияние большевизма. Ему подпали почти все солдаты, кое-кто из офицеров и один генерал – Ильинский. В начале мая в лагере побывал советский посланник в Швеции Воровский. Некоторые сестры ушли из лагеря, чтобы не давать ему объяснений, но большинство осталось.

Уже в этот период большевики начали хлопотать о кредитах в банках, и Воровский обращался по этому поводу к Камéнке, который, однако, в них начисто отказал. В это время начали доходить до нас первые сведения о беспричинных и бессмысленных убийствах. Кутайсов получил, например, сведения об аресте и убийстве его брата, бывшего флигель-адъютанта, и beau-freire’а Ребиндера, бывшего члена Государственного Совета.

Из больших поездок отмечу поездку с Калишевскими и Оренфельдами в Фредриксборг. Незадолго до этого В. Калишевский был объявлен женихом Веры Оренфельд. Впечатление, однако, было, что его поймали, и помолвка эта скоро и расстроилась. Вечером в этот день к нам нагрянула из лагеря большая компания сестер и офицеров, частью даже незнакомых, во главе с Масленниковой, все на велосипедах. У нас почти ничего не было, и Катя была в ужасе. Еле-еле удалось угостить их всех чаем.

В конце мая 1918 г. началось в Копенгагене обсуждение устава Русского общества. Споры о нем были длинные, главным образом, относительно допущения в него евреев. Лично я находил невозможным закрывать им доступ в него, равно как и Кутайсов; наоборот, разные чины миссии были противоположного мнения. Оригинально, что противники евреев были как раз из числа тех, кто постоянно имел с евреями дела и бывал у них.

В июне мы побывали в Мариенлюсте – купальном местечке сейчас же за Гельсингером, очень нарядном. Там жили, в числе прочих, известный танцор Фокин с женой и старуха Витте. Были мы также в Хорнбеке, другом купальном местечке. Здесь на лето устроились Аносовы, Фан-дер-Флит и Кутайсовы. Нам оба эти места не понравились, и мы не обменяли бы на них нашего Снеккерстена.

28-го июня пришли первые, опровергнутые тогда сведения об убийстве Государя. Настроение было уже тогда такое, что этого события все ждали, но впечатление было все-таки сильное и тяжелое.

На этих же днях зашел к нам Шанявский, оригинальная личность, товарищ Кутайсова по Лицею, служивший при Приамурском и Туркестанском генерал-губернаторах, страстный путешественник, исколесивший весь свет. Уже после 40 лет он поступил в Военно-медицинскую Академию, кончил ее и перед революцией был ассистентом профессора Сиротинина. В Дании он существовал уроками и в свободное время делал громадные прогулки. И к нам он пришел из Копенгагена пешком.

1-го июля я видел в Копенгагене датчанина Сальтофта, художника, работавшего в России в Датском Красном Кресте и часто приезжавшего в Данию. Несколько месяцев тому назад он утверждал, что генерал Потапов, генерал-квартирмейстер Генерального штаба, и другие генералы, работавшие с большевиками, только этим и спасли наше офицерство от поголовного истребления. Теперь он привез известие, что через две недели в России будет вновь монархия.

12 июля Любович рассказал мне, как Варбург и Бокельман (бывший владелец банка Юнкера) обратились к Каменке и инженеру Плотникову с вопросом об условиях, на коих было бы возможно примирение русских торгово-промышленных кругов с немцами. Ответ был, что для этого необходим разрыв немцев с большевиками, отказ от Брест-Литовского мира и восстановление России в прежних границах.

Видели мы у Островских высланную из России германскую подданную, родившуюся в Москве и православную. Из Германии ей было разрешено выехать в Данию, ибо она ненавидела немцев и жить с ними не могла. А наряду с этим, в Хорнбеке нам вновь рассказывали про кутежи в Стокгольме наших соотечественников, на этот раз Л.Ф. Давыдова и Арсения Карагеоргиевича – хорошая публика.

1-го августа нам протелефонировали про убийство Государя и всей царской семьи. Сряду стали мы готовить траур, и 2-го поехали в Копенгаген на панихиду по ним. Были король и все принцы, но не было никого из представителей правительства – ни Скавениуса, ни Цале, хотя все иностранные дипломатические представители были. Датчане уже начали тогда вести кое-какие торговые переговоры с большевиками и очень не хотели их прерывать. Русская колония собралась почти вся целиком, и увидели мы даже многих, называвших себя республиканцами. Перед панихидой я гулял с Потоцким перед церковью, мимо ее ворот, в которых с вензелей Александра III и Марии Федоровны, строителей церкви, были сразу после революции, еще Февральской, по совместному решению Мейендорфа и Щелкунова спилены короны. Случай этот вызвал тогда общее негодование, но реагировать против него почти никто не решился, хотя даже среди датчан было много недовольных: старую Государыню Kaiserinde Dagmar в стране очень любили, и не понимали, почему падение режима должно повлечь за собой уничтожение всех воспоминаний и о ней, и о покойном Государе.

8-го августа было собрание учредителей Русского общества для утверждения его устава. Собралось 33 лица. Центром споров явился вопрос, включать ли в устав указание, что общество является монархической организацией. Я внес это предложение, и оно было принято против 7 голосов, несмотря на возражения А.Н. Брянчанинова, находившего, что еще не время дифференцироваться по партиям. В дальнейших прениях я высказал надежду, что общество сыграет оздоровляющую роль в русской среде и будет следить за более строгим отношением к порядочности своих сочленов. В виде примера я привел то, что уже после получения сведений о смерти Государя один русский гвардейский офицер и флигель-адъютант Государя танцевал в Мариенлюсте на общедоступном платном балу. Я имел в виду графа Пшездецкого, самый свой графский титул получивший только по указу Государя, но в действительности я метил в Мейендорфа, тоже танцевавшего на этом балу. Комично было то, что Мейендорф председательствовал на этом собрании, и когда я говорил, то утвердительно кивал головой. На это указание мое Брянчанинов заявил, что раз я указываю такие факты, то должен привести имя, после чего я и назвал Пшездецкого.

После заседания ко мне подошел Гмелин, однополчанин Пшездецкого, и спросил, откуда у меня эти сведения. Я указал, что они у меня от присутствовавшей при этих танцах дамы. Через день ко мне приехали тот же Гмелин и один из интернированных офицеров с требованием извинений перед Пшездецким. Привезли они формулу этого извинения, которую я должен был подписать, что я отказался сделать, заявив, что к следующему дню укажу моих секундантов. Таковыми я попросил быть Калишевского и Мышецкого. Требование извинений от меня было основано на утверждении Пшездецкого, что он стал танцевать только тогда, когда Мейендорф уверил его, что известие о смерти Государя неверно. После нескольких дней переговоров секунданты пришли к соглашению о том, что я выражу сожаление, что осудил Пшездецкого, не зная роли Мейендорфа, на что Пшездецкий ответил мне соответствующим письмом. Так инцидент и был исчерпан. Мне в нем было неприятно лишь то, что столкновение это произошло с братом человека, с которым у меня во время войны были самые лучшие отношения.

Коснусь здесь, кстати, Брянчанинова. Человек, несомненно, способный, он обладал исключительно неуживчивым характером, и в дореволюционной России был известен том, что его всюду забаллотировывали. Не пользовался он симпатиями и в эмиграции в Париже, где сотрудничал в журналах и опубликовал историю России, интересную для любителей сплетен и скандальных историй.

Около этого времени начались разговоры о поведении одной из дам миссии – Лоевской, которая приехала даже к моей жене рассказывать об этих слухах и оправдаться в них. Однако, после этого до осени они как будто заглохли.

После середины августа стало известно, что Московское бюро (Москет) окончательно перешло на сторону большевиков, однако, когда выяснилось, что ни на какие получки от них рассчитывать нельзя, связи Баума с советским представительством тоже прервались. Москет в то время возглавлялся комитетом, состоящим из журналиста Гросмана и бухгалтера Слепухина, под председательством Баума.

23-го августа я был посаженным отцом на свадьбе сестры милосердия Петровской с младшим доктором лагеря Туксеном. Моя роль свелась к тому, чтобы отвести невесту в церковь и затем проехать на квартиру отца молодого и выпить там за здоровье молодых стакан вина. Через год они уехали на Яву, где он и проработал 5 лет. В Дании было перепроизводство врачей, а в Голландских колониях их не хватало. Врачом Туксен был посредственным, но человек хороший, и супружество их оказалось счастливым. Переписка с ними продолжается у нас и посейчас.

Только в первых числах сентября нашли мы квартиру в городе, уже на окраине, на Straudvey. Была она в 5-м этаже, из 2-х спален, гостиной и столовой. Вид из окон был прекрасный, до моря включительно. Минусом квартиры было отопление чугунными печами, большей частью торфом. За ночь печь прогорала, и утром бывало совсем холодно. В дни же, когда ветер дул с севера, квартиру совсем выдувало, и по утрам у нас в спальне бывало, подчас, не больше 5 градусов. Двойные рамы были только до середины окон, стены местами тоненькие, и посему приходилось прибегать ко всяким ухищрениям, чтобы согреть комнаты. Ванной пользоваться зимой не приходилось, ибо жечь для нее газ было запрещено. Только после окончания войны начались в этом отношении послабления. Так как каменный уголь получался во время войны только из Германии и в очень ограниченном количестве, то цены на него очень поднялись, и государство пришло на помощь населению, приплачивая часть его стоимости, а также газа и электричества, но в ограниченном количестве. В зависимости от числа членов семьи, каждый имел право на несколько мешков угля по льготной цене. Газ и электричество в определенном количестве оплачивались очень дешево, следующее количество умеренно, а за дальнейшее тариф был драконовский. Мы обычно только немного заходили во вторую категорию. По карточкам отпускались хлеб, масло, сахар, чай, кофе. Труднее всего было с маслом. Но тут нам помогли наши одинокие друзья, живущие в гостиницах, передававшие нам иногда излишек своего масла. С маслом было неважно и потому, что выдавали его со складов, где оно лежало иногда довольно долго и воспринимало запах рыбы. Иногда оно становилось, благодаря этому, прямо несъедобным. У нас этой зимой была еще прислуга – как и в Снеккерстене, – хотя и с небольшими перерывами. Тем не менее, непривычка к физической работе сказалась на жене, у которой к весне 1919 г. появились нелады в сердце.

Питались мы в ту зиму вполне достаточно, хотя и однообразно, ибо приходилось считаться с ограничениями в масле и сахаре. Переехали мы в эту квартиру 14-го сентября, потратив несколько дней на ее очистку. Кстати скажу, что при чистоте, в общем, датчан, у них были некоторые своеобразности, с которыми мы не могли свыкнуться. Например, сами они мылись очень редко – баня и ванна многим были одинаково незнакомы. Умывальник, ночной горшок и ведро вытирались одной тряпкой, но наряду с этим стекла, окна и полы всегда блестели.

В Копенгагене я застал только что приехавшего из Петрограда Чаманского, рассказавшего про ликвидацию старого Красного Креста, про то, как были арестованы Покровский, Ордин и он, и как затем само Главное Управление было закрыто. Сам Чаманский сумел, впрочем, поладить с большевиками и вывез с собой значительные суммы. Уже гораздо позже я узнал, что приезжал он с большевистским дипломатическим паспортом и что связи с большевиками у него были и значительно позднее. В этот раз он пробыл в Дании недолго: в первый раз он вывез из России жену и сына, и вернулся обратно за своей дамой сердца, на которой он и женился через год, получив во Франции развод.

В конце сентября вышла моя брошюра о Финляндии, и мы с Калишевским развезли ее по миссиям и местным властям. Между прочим, американский представитель Грант Смис в разговоре оказался большим антисемитом, выразившись про наших евреев-банкиров, что они «empester[12] l’Hôtel d’Angleterre».

24-го пришло известие о смерти в Пятигорске Саши Охотникова. Там собралась вся семья жены. Александра Геннадиевна выбралась туда из Березняговки, где все постройки были уже уничтожены динамитом. Склеп был открыт и кости Платона Михайловича (Охотникова) были выброшены. Потом их собрали дворовые и положили обратно. Вслед за нею приехали в Минеральные Воды Снежковы и Саша, а еще позднее перебрались туда из Петрограда и Даниловские, кроме самого Глеба, оставшегося в столице. Прожив скоро в Пятигорске небольшие остававшиеся у них средства, они все принялись за самую разнообразную работу. Снежков стал сапожником. Александра Геннадиевна начала давать уроки английского языка, сестры жены поступили кельнершами в рестораны. Наконец, Саша продавал мороженое, которое выделывали его сестры. Здоровье Саши было уже неблестяще, и врачи предписали ему воздержание от всяких эксцессов, но он не подчинялся их указаниям, и вскоре у него сделалось кровоизлияние в мозг, от которого он через сутки и умер.

С осени 1918 г. начались семейные вечера Русского общества. Сперва устраивали их в небольшой гостинице, а затем перешли в миссию. Проходили они очень мило, обычно начинались они каким-нибудь сообщением на самые разнообразные темы, а затем происходило чаепитие, и время проходило незаметно до 11-11½ часов. Число посетителей этих вечеров все увеличивалось и увеличивалось.

В конце сентября меня выбрали суперарбитром в третейском суде между Лоевской и Сефириадисом, крупным негоциантом-греком. Судьями были: со стороны Лоевской – Казанджиев и Вл. Калишевский, а со стороны Сефириадиса журналисты Троцкий и француз Каро. Дело сводилось к взаимным сплетням и болтовне. Сефириадис говорил, что Лоевская служит у большевиков, а она утверждала, что он немецкий шпион. В конце концов, мы приняли единогласно примирительную формулу, на чем особенно настаивал я, и что вполне удовлетворило обе стороны. Печально было то, что все эти сплетни возникли после того, как Сефириадис отказал Лоевской в ссуде. Про Лоевскую, к сожалению, этой зимой пошли, однако, гораздо более определенные разговоры в связи с Урусовым. Их обоих обвиняли вполне почтенные особы в по пытках нагреть их. Разговоры про Лоевскую и про Лаврентьева (атташе) пошли столь далеко, что Мейендорфу про них говорил один из дипломатических представителей, как про компрометирующих весь дипломатический корпус. Вскоре после этого они и уехали все к Колчаку.