Фабрика игрушек. «Дымные» рассказы

Леха тоже часто стал заходить к нам на лепешки. На жареную картошку и бутерброды с шоколадным маргарином. Это все, что мы тогда ели сами, этим и угощали гостя. Леха рассказывал, что клиентов становится больше, что он уже почти полностью выплатил долг, который взял на аренду пилорамы. Рассказывал о своей семье – жена пилит, что поздно возвращается с работы, ревнует, дочки растут красавицами. Много говорили о политике – в те годы вообще много о ней говорили, как и о бандитизме. Бандитов развелось много. Ими теперь вместо бабаек пугали непослушных малышей.

Так прошло месяца два. Я вдыхал осень, опил и поэзию, переживая, наверное, самые счастливые свои детские дни.

Где-то в начале ноября, сразу после праздника – тогда еще по инерции отмечали годовщину революции – я как всегда, ровно в восемь, вышел из дома.

Улицы уже готовились к зиме. Были темными и сырыми. В воздухе пахло догнивающей травой. Да и сам воздух уже начал наполняться морозом, ветер все настырнее сдергивал с деревьев последние рваные листья и трепал мой вязаный шарф. Большой черный ворон, который неизвестно откуда прилетел этой осенью и обычно задиристо и надменно встречал меня на тополиной аллее, теперь кричал на небо, как проигравший Бонапарт, с обидой и тоской.

С пилорамы как обычно летели глухие звуки. По утрам там старались не включать станки, а занимались тихой работой – строгали, шкурили. Когда я подошел ближе, из цеха вышел Леха. Он был глубоко в себе, курил, медленно разматывал провод удлинителя:

– Сегодня, наверное, последний раз на улице поработаем. А то холодно уже, как думаешь? – спросил он меня так, будто от моего мнения и правда зависело, поработают они еще на воздухе или спрячутся до весны на пилораме.

И почему-то этот вопрос, эта Лехина интонация, с которой никто из знакомых мужиков пока еще со мной не разговаривал, весь день вертелись в моей голове, отвлекая от уроков и приключений перемены. Почему-то мне казалось, что этим своим вопросом Леха хотел сказать что-то еще, может быть, не мне, может быть, даже себе, или последней листве, или ворону.

Когда я возвращался со школы, на площадке перед пилорамой уже никто не работал, дверь в мастерскую тоже была закрыта. Это напугало меня. Я стал громко тарабанить и кричать: «Откройте, это я! Пустите меня!»

Спустя время щеколда щелкнула, на пороге стоял Леха.

– Закрой за собой, – сухо сказал он.

Что-то случилось – понял я. Помню, что сначала я учуял спертый запах перегара. Будто пили здесь годами и не проветривали. Такой же запах стоял в квартире наших соседей, безнадежных забулдыг. Потом я заметил, что все мастера о чем-то сильно грустят. Их лица, да и вся эта сцена – взрослые мужики сидят за столом понурые, поникшие – все это напоминало похороны. Я очень часто бывал к тому времени на похоронах: умирали тогда многие – и старые, и молодые, и дети.

– Кто-то умер? – спросил я и испуганно посмотрел на парней.

Помню точно, что мне тогда не ответили. Усадили за стол, дали мятную конфету, спросили что-то про школу и про здоровье бабушки. Друг с другом они тоже не разговаривали, только пили из стаканов водку; лишь иногда то Леха, то круглолицый дядя Миша коротко спорили о чем-то мне непонятном и странном.

– Может, все-таки к Волку? – спрашивал Леха, постукивая толстыми черными ногтями по граням стакана.

– Да бесполезно все, говорю. Эти уроды даже ментов держат.

– Ты думаешь, они не под Волком?

– Под ним! Все под ним.

– Может не он их. Может, сами? Как на лохов?

После нескольких таких реплик Леха резко встал со стола, быстро подхватил меня на руки, как малыша – я даже не успел удивиться – и выставил на улицу. Через пару секунд выскочил сам, в расстегнутой замшевой куртке.

– Пойдем, я тебя провожу, – предложил он. И снова замолчал. Я тоже не нашелся, как правильно спросить о том, что наблюдал в мастерской.

В конце аллеи, если возвращаться по ней из школы, или в самом ее начале, если идти в школу – там, где обычно плакался ворон – Леха взял меня за руку и повернул не в сторону моего дома.

– Сходи со мной. С тобой пустят, – сказал он нервно и снова закурил.

– Куда? – забеспокоился я, – а бабушка?

– Да мы недалеко, в гости тут к одному дяде, бабке твоей я сам все объясню.

Я очень любил бабушку и очень хорошо знал, как она любила меня – по этой причине мне влетало каждый раз, если я вдруг не приходил со школы вовремя. Но я не нашел никаких слов, чтобы перечить Лехе. Он был сам не свой – даже рыжие волосы казались не его, какие-то они мятые, полинявшие, седые.

Мы пришли в один из двухэтажных бараков, какими наш район был наводнен еще со времен грандиозных строек заводов и железных дорог. В таких же домах жили почти все мои друзья и одноклассники. На подъезд здесь обычно приходилось по четыре квартиры, но в том бараке, куда привел меня Леха, квартира была одна, на втором этаже – ступеньки пролета сразу вели к ее порогу. На первом же этаже я заметил спортивный зал с барной стойкой.

Двери нам открыла пожилая низенькая женщина в красно-черном халатике. Она напоминала учительницу.

– Я по делу. Передайте, что я с пилорамы, – сказал ей Леха, даже не поздоровавшись.

Женщина закрыла двери, но через минуту вернулась. Не обращая никакого внимания на Леху, она тут же накинулась на меня со всей лаской стареющей горожанки:

– Какой красивый мальчик! Проходи скорее ко мне, я тетя Лиля, у меня есть вкусные чупа-чупсы и Турбо! Целая коробка! Я тебе подарю!

Наученный тем, что к незнакомым людям надо относиться с подозрением, я не поспешил в квартиру, а для начала вопросительно посмотрел на Леху. Тот махнул рукой, мол, все нормально.

– Раздевайся вот тут! Мы пойдем с тобой на кухню, пока взрослые будут решать дела, – женщина продолжала играть со мной в маленького: она сняла с меня пальто, поднесла тапочки, потрепала за волосы.

Пока тетя Лиля расстегивала мое пальто, я успел разглядеть длинный коридор: он тоже не был похож на те, что были у моих друзей – уж коридоры-то мы детьми запоминаем лучше всего. В них мы проводим много времени в ожидании медлительных товарищей. Так вот, если в обычных коридорах комнаты расходились по разные стороны, и этих комнат было максимум две, то здесь лишь с одной стороны виднелись двери, и дверей я насчитал пять или шесть. С другой стороны шла сплошная стена, заставленная книгами и журналами.

С Лилей мы действительно пошли на кухню, она напоила меня чаем с шоколадными конфетами, подарила чупа-чупс и коробку любимой жвачки. Расспросила о школе, о поведении, о том, каким занимаюсь спортом – в общем, не была оригинальна. Я же спросил – откуда и зачем столько журналов?

– Это муж.

– А это к вашему мужу пришел дядя Леша?

– К нему, да. А почему дядя? Отчим? – спросила Лиля и заулыбалась, пытаясь смазать мое впечатление от ее бестактного вопроса.

Я ничего не ответил. Мне почему-то эта улыбка показалась противной. Гнетущей казалась мне и обстановка. Кухня была уставлена дорогой по тем временам техникой – посудомойкой, новой газовой плитой, громоздкими шкафами, цветными лампами; под потолком висели старинные иконы, практически все – темные. Позже я узнал, что сочетание безвкусного богатства с религией было писком моды для тех людей, чьим гостем я вынужденно оказался.

Я молчал. И Лиля молчала. Если бы в эту минуту вышел Леха и забрал меня отсюда, то я бы бросился целовать все эти иконы! Но Леха не шел, а меня мучило желание сорвать образа с этих стен и унести бабушке. Так мне хотелось их спасти – не сами доски, а святых. Я остро почувствовал, как им здесь неловко.

Наконец, появился Леха. Поблагодарил Лилю за то, что «повозилась с парнем», положил коробку жвачки за пазуху, и мы пошли на улицу.

Конечно, я тут же спросил:

– А кто это был?

Конечно, Леха мне не ответил правду:

– Так, одни знакомые. Прости, что тебя втянул в это.

– Во что?

Леха снова не ответил.

– Бабушка нас заждалась, поди! Вот нам попадет! – наигранно съезжал он с темы.

А дальше произошло еще одно, что на всю жизнь поселилось в моей памяти, стало ее маркером, меткой. Леха вдруг прижал ладонь к глазам…

Я впервые видел, как плачут взрослые мужчины. И был потрясен этим настолько, что встал как вкопанный. Ноги отказывались идти. Леха не заметил, что я отстал. Он шагал быстро по мокрому осеннему асфальту, его затылок, шея и спина дрожали. Помню, усилился ветер, он гнал Леху в спину – коварно и жестоко.

С тех пор я не люблю холодный осенний ветер. Он приносит воспоминания о пилораме.

После того дня я заболел. Неделю не ходил в школу. К моему выздоровлению осень окончательно сдала позиции. Было уже совсем мерзко, бескрасочно и морозно. Я шел на уроки с заранее плохим настроением – по погоде. Заводской гудок встретил меня на выходе из подъезда, проводил до тополиной аллеи и повел по ней, ничем не перебиваемый – со стороны пилорамы не доносилось даже легкого стука. Потом в нос мне ударил запах пожарища. Помню, что ноги мои подкосились. И я все понял, ничего не увидев.

На месте пилорамы дымилась свалка угля и почерневшего металла.

С тех пор никого из рабочих я не видел, ничего о них не знал. По району ходили слухи, что пилораму сожгли даже не бандиты, а милиционеры – от греха подальше. Так в те времена было принято, так решались многие проблемы. Что касается Лехи, то его якобы убили. По другой версии он сгорел заживо на пилораме, так как в ту ночь остался за дежурного. Я во все эти байки никогда не верил.

В школу с тех пор я ходил другой дорогой.

Прошло много лет. Я поступил в университет на заочку, устроился работать грузчиком на логистические склады. В одну из первых смен, когда переносил на погрузчик коробки с продуктами, вдруг услышал знакомый голос:

– Ну что, книжку с поэтами-то еще читаешь?

Это был Леха, постаревший, полысевший. Но я узнал его сразу. Вот только как он узнал меня?

– Слышал, бабуля твоя умерла, жалко… А ты почти не изменился. Вон, глаза какие любопытные! – его голос был уже не такой задорный и пацанский, как раньше.

– Ты-то как, Лех?! Говорили, что тебя убили.

Леха рассказал, что у него все отобрали, оставили ни с чем, одного из друзей сделали инвалидом, остальные сами отвернулись.

– Это разве не убили? Жена с детьми ушла. К родне на Украину уехала. Тут вот теперь маюсь. Убили, это ты правильно понял.

Я не знал, что отвечать ему. Говорить о грустном не хотелось – наоборот, я был страшно рад увидеть здесь того самого столяра, который научил меня заколачивать гвозди! Но все-таки где-то на подсознании Леха для меня ассоциировался с горем, со страшными девяностыми годами. А это те воспоминания, к которым мне и моему поколению еще нескоро захочется возвращаться.

– Слушай, а давай выпьем, – предложил я, – на мой участок завезли классный натуральный сок, пару банок распечатаем – за встречу!

– Не, лучше бабку твою помянем! Ее лепешки мне до сих пор снятся! – Леха засмеялся, и мы пошли напиваться соком.

На складе я работал чуть больше месяца, потом уехал на сессию в другой город, там и остался на несколько лет.

По ночам мне еще долго снилась та серая мокрая аллея, противный навязчивый гудок, карканье ворона и сгоревшая пилорама. Во сне я даже чувствовал запах свежего пепелища.

Убегая от дыма

Эта история началась со слов, с которых в наших краях начинаются драки: «А я тебя помню». Только в этот раз к драке ничего не располагало. Я пил с друзьями в местном кабаке; когда друзья вышли покурить, ко мне подсел седовласый пенс, до этого в одиночестве хлеставший коньяк за соседним столиком. Я давно обратил на него внимание: старики – нечастые посетители подобных заведений.

«А я тебя помню, мы тебя с твоими товарищами задержали после мачта», – и тут он озвучил точную дату матча, названия команд и даже то, что в тот день сыграли вничью.

Я помнил, за что нас тогда задержали, помнил, чем все удивительно для нас закончилось, но этого пенса, как ни старался, из памяти не выудил.

– Да ты не напрягайся, я же так просто подсел, лицо знакомое увидел, – тон его был доброжелательным, мягким. И после он разговаривал со мной, как с любимым зятем.

– Из ментовки?

– Начальник. Той самой, куда вас увезли. А уазик перевернутый помнишь? Это тоже наш уазик был. Задоев моя фамилия.

Ё-моё, полоснуло меня где-то там, докуда в черепной коробке обычно поднимается коньяк. Задоев был грозой местного района. Все боялись или бандитов, или Задоева. Я его никогда не видел, да и мало кто видел. Я вспомнил, что он представлялся мне обычно огромным горцем чуть ли не с саблей и почему-то с одним глазом – очень злым. Бабай, короче. А тут маленький старичок с добрыми глазенками. Понятно, что с тех времен прошла тонна лет, но все же…

– А что за уазик? – я реально не сразу вспомнил.

– Ну как же? Вы еще там написали свое акаб, All Cops Are Bastards, – расшифровал Задоев на хорошем английском и тут же на полупьяном русском перевел: – «Все копы ублюдки». Кажется так, да?

Разговор мне начинал нравиться. Еще больше мне понравилось, что Задоев быстро подкурил мою сигарету и больше ничего не говорил.

Бьюсь об заклад, что он в тот момент вспоминал – старики легко поддаются памяти. Я тоже вспоминал – это было время, о котором вспомнить не грех.

В дверь постучались. Задоев кашлянул. Майор из угрозыска открыл двери: его глаза смеялись – только что он увидел что-то очень забавное.

– Григорич, привезли. Иди глянь, я валяюсь! – майор заржал и пошел в сторону выхода, дверь за собой не закрыл.

Во дворе стояла привезенная от стадиона милицейская машина. Задоев сразу же вслух на нее выругался: «Шалава» (с тех пор эту машину так и называли все милицейские, до самого списания). В оценке Задоев был точен. Именно так выглядят пойманные в ночных рейдах шалавы – с подбитыми глазами (машина была без фар), с царапинами по всему телу (железо уазика знатно покоцано), с глубокой раной от ножа или розочки в районе живота (вмятина в водительской дверце говорила, что машина упала на каменную урну или на шлакоблок), с наколкой на плече или на голени (на правой дверце красовались выписанные черным баллоном четыре английские буквы).

Задоев ничего не говорил, курил молча, соображал, что теперь делать. И с машиной, и с той шпаной, что так ее расхерачила. Он уже знал, что задержать пока никого не удалось: ребята работают, конечно, но кого там выловишь, если даже сами эти ребята не запомнили лиц. Можно, конечно, повязать тех, кто уже известен из этих так называемых «ультрас», но тогда надо найти причину. Сказать, что за перевернутый уазик – нельзя, смеху будет на всю область, да и вопросы от начальства прилетят – куда смотрели?

Один экипаж на целый стадион – это и правда тупость. Но кто ж знал-то.

В тот день на матч пришел практически весь движ. Даже новеньких полно было. Все знали – на дерби всегда весело. Наши играли с командой из областной столицы, там фанатья раз в десять больше. И все они приехали к нам. Сто тридцать километров – не расстояние, как в соседний район на выезд сгонять.

Уже с утра весь парк у стадиона был наполнен парнями с розами и на брендах. То есть, с шарфиками цветов любимой команды и в одежде котируемых в околуфутбольных кругах фирм.

Пили пиво, пели песни, скандировали кричалки, гоняли местную гопоту и разводили телок на приятные десятиминутки тут же в кустах, особо романтичные уходили куда-то к пруду на другом конце парка.

В общем, ничего вызывающего не происходило. Довольно в мирной атмосфере ждали матча.

Первый тайм тоже прошел спокойно, красиво даже. Секторы гостей и мы накрылись широченными цветными баннерами, на которые к концу матча дождем падали искры зажженных файеров. Заряжали здраво: от наших скандирований временами дрожал дым заводских труб – за нашим сектором начиналась промзона. В общем, и на стадионе мы были молодцами, перед гостями – не в грязь лицом.

Откуда только появилась эта тетка в форме, с жопой, как мешок с футбольными мячами! Никто не вспомнил потом, с какой стороны трибун она подошла – может, сверху упала.

Был перерыв, половина разбежалась под трибуны.

– Вам, – говорит, – по сколько лет всем? Несовершеннолетние, – говорит, – есть? Сюда подходите!

Ага, разбежалась! А что касается несовершеннолетних, то тут только такие и были. У нас движ молодой, только-только начали тогда в группировку сбиваться.

– Я что, не по-русски говорю?

– А вы что, другие языки знаете? – съязвил Лещ. Он уже на первом курсе универа учился, о чем всем рассказывал, особенно после двух-трех банок пива.

– А ты что, самый умный? – наехала бабища.

– Да, в университете учусь.

– Сюда подошел! – заводилась бабища.

– На х..й иди, – заводился Лещ. Ему не понравилось, что какая-то шмара на него орет. Да и кому понравится такое в семнадцать лет?

Милая женщина со стройной фигурой (как потом выяснилось – из отдела по делам несовершеннолетних) сама была виновата во всем случившемся после.

– Вы у меня отсюда не выйдете, все поедете в обезьянник, там я вас буду посылать! – кипела дама.

– Как мы поедем, если не выйдем? Вы где учились? – продолжал язвить Лещ под дикий хохот заполняющегося сектора.

И ведь не обманула. Обиделась, вероятно, сильно. После матча у выхода нас ждал автобус, почему-то ПАЗ, хотя нас человек сто щей было. И человек триста приезжего фанатья – тоже молодого, наглого, пьяного. Помимо всего прочего, они были на выезде, а значит – гораздо смелее.

Автобус упал как-то вдруг сразу. Хорошо, водителя не было – курил рядом. Тяжелый грохот стукнувшего об асфальт железа и разбивающегося стекла подбавил нам адреналина. Над парком понеслось дружное сплоченное скандирование всех сотен щей: «Мусора, сосать!» Зажглись, будто специально оставленные для этого случая файеры. И, как по команде, дружно полетели в стоящий тут же милицейский уазик. Водитель включил сирену, выбежал из машины. Странно, что он никак не отреагировал, когда упал автобус. Да и теперь особо на рожон не лез – наши парни прямо на его глазах раскачали и уронили его «рабочее место». Заряды «Мусора, сосать!» повторялись все чаще.

Тут кто-то увидел в окне раздевалки под трибуной ту красотку, что испортила всем настроение. Вмиг окно было осыпано градом бутылок и камней. Особо рьяные хотели даже залезть в раздевалку, но их остановили – потасовка потасовкой, но не бить же морду бабе, пусть даже такой тупой?

Когда где-то с дороги послышались сирены, все четыре сотни парней подорвались и довольно быстро рассосались по большому парку, а кто-то сразу подался в сторону промзоны.

Я был один из тех, кто знал эти места – сам жил в том районе, – и потому сбежал через завод.

Задержали в тот день только несколько человек из приезжих, но тут же отпустили – потому что, конечно, они сказали: «Ё-моё, мы сами в шоке от этих дебилов, спасибо, что вы хоть быстро приехали. А то мы думали, всё, кранты нам! Спасибо, ребят, честное слово, спасибо!» Тогда еще наши менты не были знакомы с околофутболом, им можно было заливать все что хочешь – они верили самым глупым, наигранным интонациям и выражениям лица. Даже если бы кто-то плакал и в это же время рисовал маркером на рубахе мента член, то даже за это вряд ли бы задержали.

Были времена!

– Да, были времена, – следовало продолжать разговор с Задоевым. Я подсел к нему поближе, чтоб не перекрикивать клубные басы и визжащих на танцполе баб. – Ну, вы же не в обиде?

– Да что ты! – отмахнулся Задоев. – Теперь есть хоть, о чем вспомнить. А то одни ушлепки да бытовуха.

– Тогда за встречу! – и мы опрокинули по стопке.

– А я тогда долго думал, что же с вами делать, – стал закусывать воспоминаниями Задоев. – Да если честно, тогда не знал, за что и хвататься. И людей не было. Время, сам помнишь, какое. Нарколыги, разбой, разборки. Нет, конечно, если бы вы просто кого побили из наших, мы бы сорвали весь город, но за машину позориться не хотелось. Сами разберемся.

Пенсионер начал разгоняться – оказалось, что он чересчур болтлив. И не так интеллигентен, как рисовался до этого.

Впрочем, эта болтовня будила ностальгию. Я курил и слушал. И мне было хорошо.

– Водила с расхераченной шалавы сказал, что через неделю снова матч. И что типа там будет драка. Не на самом матче, а до или после. Тут-то я только и узнал, от него же, что есть, оказывается, в городе своя группировка футбольных хулиганов, и что они даже регулярно забиваются с теми, с кем у них…

– Война.

– Ну да, с кем контры. А я-то до этого, лопух, отвечаю, думал, такое только по телику. А тут у меня на районе, перед носом. И, прикинь, оказалось, пол-отделения знали об этом, но всем было пофиг. «А что, они никого не трогают. То, что огни жгут – это проблемы стадиона, но от руководства клуба заявлений не поступало!» Понял? Вы-то думали, поди, что мусора-ублюдки просто фишку не секут, поэтому не напрягают. А всем на вас было просто пофигу! Вот и просрали тачку!

Задоев говорил все это так, как будто рассказывал байку – весело. Ни обиды, ни злобы. Даже не хотелось ему сказать, что «Вы сами мудаки, мы уже к тому моменту года два существовали, весь район на ушах держали в дни матча, а вы, только когда вас отмудохали, заметили! Ну не идиоты ли?» В другой раз, при других обстоятельствах и интонациях, я бы все это сказал, но здесь хотелось обнять этого наивного старика!

Но с наивного тона он вдруг перешел на философский.

– А я ведь тогда так подумал – не надо пытаться понять, кто они, надо понять, почему они делают это. Я запросил в местных СМИ фото и видео с вашего сектора. Нет, конечно, мы могли, повторюсь, кого-нибудь вычислить, расколоть, посадить пару-тройку, но я тогда решил понять – по-че-му. А посадить мы всегда успели бы!

– Очень интересный поворот! – резюмировал я.

– Так вот, Максим…

Так, стоп… Мы же не знакомились! Выпили, но не познакомились. Хотя, может, он помнит мои репортажи на местном ТВ, я там работал когда-то.

– А вас как зовут по батюшке?

– Рустам Григорьевич! Так вот, Максим, я рассмотрел ваши фото тогда и понял, что имею дело с необычной бандой!

– Да мы и не банда, это же…

– Знаю-знаю. Движение, группировка, никому плохого не делали, кроме ментов и хачиков, знаю. Но для меня-то вы банда. И не такая, как все. Я видел, что вы хорошо одеты, что глаза у всех умные. Были, конечно, среди вас и отморозки, но больше было умных парней. Я в людях разбираюсь. И вот тогда я снова стал думать – почему, зачем им все это? Все эти кричалки, файера, мордобои?