Мой друг МПС и все, все, все… (Из записок старого опера)

Сергей Носков на рынке часто задерживал карманников, «гастролёров», сбытчиков краденого. На рынок он иногда ходил, надевая для маскировки парик черного цвета, который был несколько меньше размеров его головы, и сзади из-под чёрного парика торчали рыжие вихры Носкова. Пистолет он «надёжно» прятал за пояс брюк под рубаху, но он был всем виден. Когда Сергей приходил на рынок, то аксакалы щёлкали языками и с уважением говорили:

– Бастык[21] Носок идёт на задание, – при этом делая вид, что они его не узнают.

Много лет спустя при задержании двух вооружённых бандитов Сергей был тяжело ранен. Ему за проявленное мужество вручили орден Красной Звезды и отправили на пенсию по болезни.

* * *

В этот день я и МПС прибежали на рынок, где его мать Айжаркын торговала кумысом. Этот напиток, сделанный из кобыльего молока, мы любили.

Когда мне и МПСу было чуть больше полугода, наши отцы часто поили нас кумысом. Мы с жадностью пили, потешно жмурились от кислого напитка, а отцы смеялись над нами. Позже они говорили, что мы вскормлены молоком матерей и кобылы хромого Касымхана.

Мы напились кумыса, съели по пресной запечённой лепёшке «жука нан» и уже было собрались бежать по своим мальчишечьим делам, как увидели Носкова Сергея. Он вёл за руку Рината Шкандыля. У Рината не было родителей – он был круглым сиротой, его воспитывала уже довольно пожилая бабушка. Мы его беззлобно дразнили Шкандылём потому, что он сильно прихрамывал на правую ногу, она была заметно короче левой. Но Ринат не комплексовал по этому поводу, играл с нами в футбол – стоял всегда на воротах, участвовал во всех наших шалостях. Увидев, что Шкандыля конвоирует строгий инспектор уголовного розыска, мы поняли, что пацан что-то натворил, и его Носков ведет в милицию. Но тут мы заметили, что Сергей зашёл с Ринатом в пельменную. И затем нас поразил дальнейший ход событий. Носков посадил Рината за стол, заказал большую тарелку пельменей со сметаной и стал кормить Шкандыля. На всю свою жизнь я запомнил этот случай. Уже много лет спустя я узнал, что заработок у самого инспектора был мизерный, и, несмотря на это, он подкармливал голодного сироту. Причём, как оказалось, так он делал довольно часто.

* * *

На рынке у центрального входа стояла лагманная, представлявшая собой старое небольших размеров кирпичное здание. Говорили, что там когда-то продавали керосин для жителей города.

Мы называли её «лагманная Миклухо-Маклая». Так звали уйгура, который являлся и поваром, и рабочим, и владельцем этого заведения. Ему было немногим больше сорока лет. Миклухо-Маклай был высокого роста, широкоплечий, с большими мускулистыми волосатыми руками, широколицый, с небольшой окладистой чёрной бородой. Глаза его были до того узкие, что невозможно было увидеть его зрачки. Всегда казалось, что он на мир смотрит с прищуром и насмешкой. Он был всегда одет в просторную марлевую белую рубаху и шаровары из тонкой белой ткани. На ногах потёртые кожаные шлёпанцы. Мы с МПСом и Мухой любили приходить в эту лагманную и слушать бесконечные увлекательные рассказы Миклухо-Маклая, который обошёл много стран и многое повидал. Он нам увлечённо рассказывал о своих приключениях, при этом замешивая тесто для лагмана или разделывая большие куски мяса. Мы слушали его и представляли места, которые этот прекрасный и удивительный рассказчик посетил: пустыню Такламакан, которую он называл пустыней смерти в Уйгурском районе, монастыри Тибета, заснеженные перевалы Гиндукуша, Горного Бадахшана, экзотические чудеса Центрального и Восточного Китая.

Мы помогали нашему старшему товарищу, открывшему нам удивительные дальние края, о которых мы никогда не слышали: носили воду в лагманную, кололи дрова, разгружали телеги с продуктами. За это Миклухо-Маклай накрывал нам стол-дастархан, и мы отъедались вкуснейшим лагманом с пресными жареными лепёшками. А потом с наслаждением пили кок-чай (зелёный чай) вприкуску с маленькими кусочками коричневого сахара. А этот замечательный и добрый повар сидел рядом, с удовольствием и вечным прищуром смотрел на нас, поедавших вкусно приготовленную им азиатскую пищу. Пока мы с удивительной проворностью поедали еду, он нам с грустью рассказывал, что у него где-то на просторах Китая остались жена и два таких же, как и мы по возрасту, сына, о судьбе которых он ничего не знает. Он нам показывал маленькую пожелтевшую фотографию, которую хранил в деревянном пенале с красочным драконом на крышке. На ней была изображена молодая очень красивая женщина в уйгурском национальном головном уборе. До сего времени я, к своему стыду, так и не знаю, какое имя носил Миклухо-Маклай.

* * *

Через несколько дней меня и МПСа наши отцы отправили на «джайляу»[22] в деревню, где жила моя бабушка Екатерина, коренная казачка. Каждый год летом нас двоих отвозили сначала в нашу деревню, а потом, через две-три недели, уже одичавших, загорелых, отъевшихся на деревенских харчах моей бабушки, увозили ещё на три недели в родовой аул хромого Касымхана Донгулагаш.

Мы ехали на «ГАЗ-69», который называли «бобиком», за рулём был мой отец. Рядом с ним сидел отец МПСа Касымхан-ага[23]. Я и МПС расположились на заднем сиденье и в открытые окна автомашины подставляли лица встречному горячему воздуху. Касымхан-ага всю дорогу, а путь в деревню был не близкий, негромко пел бесконечную песню. Но иногда он замолкал – это происходило, когда мы проезжали старые мусульманские кладбища и древние, порой полуразрушенные, мазары[24]. Касымхан-ага ладонями проводил по щекам и тихо произносил молитву по усопшим. Потом он вновь продолжал свою длинную заунывную песню. Отец спросил его:

– Касым, о чём ты поёшь так долго и печально?

Касымхан-ага прервал пение, повернулся к моему отцу и, похлопав его по плечу, сказал:

– Колюшка, лесом еду – лес пою, степом еду – степь пою!

Отец засмеялся и, уже обращаясь к нам, сказал:

– Ну что, бойцы, тоже споём?

Потом сделал паузу и скомандовал:

– Запевай!

Мы с МПСом переглянулись и бодро запели песню целинников:

– Едем мы, друзья, в дальние края – станем новосёлами и ты, и я…

Эту песню мы любили – она у нас была словно строевая песня для солдат. Часто босоногими мы вышагивали по пыльным улицам и громко её пели.

Наша деревня Бабык была расположена в лесной зоне, на небольшой сопке, которую огибала тихая «ленивая» речушка с таким же названием. У подножья сопки ближе к речке находились деревенские огороды, на которых росла огромных размеров капуста. Лес у деревни в основном был сосновый, а под ним – массивное гранитное плато. Летом от палящего солнца это плато нагревалось, и от него тепло передавалось земле и корням сосен. Сосны начинали плакать – выделять смолу-живицу, которая стекала по шершавым стволам сосен ароматными ручейками, быстро затвердевавшими янтарными струйками. При этом в лесу воздух пропитывался запахами этой смолы, свежей хвои, коры сосен. Когда мы забегали в лес, где играли порой до позднего вечера, у нас начинала кружиться голова, а потом ощущалась такая лёгкость, что, казалось, от этого ароматного чистейшего воздуха можно взлететь над лесом, над сопками и речкой. Эти запахи являлись запахами нашего детства, которые остались в нашей памяти навсегда. Раньше это была казачья станица – передовой форпост российских южных рубежей. После революции большая часть казаков покинула родину, некоторые уехали в Маньчжурию, в Турцию и другие заморские страны, где и сгинули. Постепенно станица превратилась в обычную маленькую деревушку. Во время Великой Отечественной войны количество жителей в нашей деревушке увеличилось за счёт эвакуированных украинцев, белорусов, ссыльных немцев. Меня поражал язык, на котором эти люди после долгой совместной жизни по соседству общались. Он состоял из русских, украинских, белорусских, немецких слов и оборотов. Этот языковой конгломерат был понятен местным деревенским жителям, но оказался неудобным при общении в районном или областном центре – деревенских мало кто мог понять.

Рано утром после первой дойки бабушка Екатерина будила меня и МПСа, давала нам по большой кружке тёплого парного молока, которое мы выпивали и вновь сладко засыпали до третьих петухов.

Я обратил внимание, что когда мы садились за стол, моя бабушка Екатерина накладывала МПСу больше пищи, больший кусок курятины или другого мяса, побольше шанежек. При этом она с нежностью старого человека гладила мою белобрысую голову и голову мальчишки-казаха, покрытую жёсткими, чёрными, как крыло молодого ворона, волосами. При этом она тихо вздыхала. Мы же низко наклонялись над тарелками и затихали. Я знал, что у бабушки муж пропал без вести на фронте, и она ждала его оставшиеся годы. Всю свою жизнь бабушка работала в колхозе. Женщинам во время войны и по её окончании досталась трудная доля восстановления разрушенного хозяйства. Так уж получилось, что с войны в родной Бабык вернулось менее половины мобилизованных на фронт мужиков, да и то из них большая часть была покалеченных. Огромная тяжесть сельской работы легла на бабьи плечи. Порой они вскапывали поле, запрягаясь вместо волов в неподъёмный плуг. Но ни война, ни тяжёлая работа не сломили их.

Накормив нас, бабушка работала по хозяйству дома, а мы же, гонимые ветром приключений, уносились на просторы деревушки, леса, речки. Это были незабываемые времена нашей вольной деревенской жизни.

Вечерами бабушка нам тихим голосом напевала казачьи песни:

– Ой, при лужке, при лужке…

– Ой, то не вечер, то не вечер…

И мы сладко засыпали под негромкое пение моей бабушки.

По соседству с домом бабушки Екатерины жила семья потомков казаков. Самым старым был дед Воробей – так его все звали. Он был маленького росточка, большая бело-жёлтая борода свисала на его грудь. На скулах деда Воробья был мох, по крайней мере мне так казалось. На голове – неизменная кубанка с полосками красного цвета крест-накрест. Он, несмотря на летнюю жару, был одет в тёплую меховую тужурку-безрукавку. На ногах казацкие старые выцветшие штопаные шаровары синего цвета с широкими красными лампасами, заправленные в короткие валенки. Дед Воробей целыми днями со своим псом по кличке Кабысдох, таким же древним, как и хозяин, сидел на завалинке. Шерсть у Кабысдоха была седая, а на морде – большие, такие же седые бакенбарды, отчего он казался чем-то похожим на старого камердинера. Дед Воробей курил цигарку-самокрутку, которую называл «козьей ножкой», часто хрипло кашлял от крепкого самосада, при этом приговаривая:

– Вот, язви тебя, прищипилась эта злая сухотка ко мне! – и с прищуром из-под густых и лохматых бровей поглядывал на нас, играющих в асычки. А когда мы иногда, удивлённые необычной одеждой деда, дразнили его, отбежав на всякий случай подальше: «Дед, дед Воробей убегал от гусей, плюхнулся в корыто, задница открыта. Гуси всё гогочат, клюнуть деда хочат!» – старый казак незлобно ворчал на нас:

– Вот я вас сейчас, анчихристы… – при этом он постукивал своей деревянной клюкой о землю, а его верный пёс, тяжело подняв морду, хрипло тявкал для порядка. Но это получалось так потешно, что нас, шалопаев, только веселило.

* * *

Как одно мгновение, пролетели эти три недели в деревне Бабык, и вот за нами приехали мой отец и хромой Касымхан-ага. Наступила очередь мне и МПСу «десантироваться» в родовом ауле Касымхана-аги. Наша вольница продолжится ещё три недели.

Мы уезжали, а бабушка Екатерина, худощавая, немного сгорбленная от постоянной и трудной деревенской работы, махала нам натруженной рукой, а другой кончиком бабьего платка вытирала слёзы на уже подслеповатых глазах. Так она когда-то провожала своего мужа Рому на фронт. Мы уже скрылись за поворотом пыльной грунтовой дороги, а бабушка Екатерина ещё стояла и грустно смотрела нам вслед.

И вот мы приехали к бабушке МПСа Сабире[25]. Имя бабушке подходило – она была молчаливая, но приветливая старушка, по возрасту такая же, как и моя бабушка Екатерина.

Они были чем-то похожи – русская и казахская бабушки. Такие же обветренные, покрытые глубокими морщинками, загорелые лица, натруженные от многолетней непосильной работы по хозяйству в зной и лютую стужу руки с уже плохо гнущимися пальцами. А самое главное – это бесконечная любовь к детям и многочисленным внучатам.

Несколько лет назад и она потеряла своего мужа Уайыса[26]. Он зимой спасал в снежный буран аульский табун лошадей и замёрз. После этого вся тяжесть ведения большого хозяйства легла на хрупкие плечи бабушки Сабиры, но как это ей было тяжело, мы поняли, повзрослев, уже много лет спустя.

Аул находился в степи, ровной, как обеденный стол-дастархан, который уходил далеко к горизонту. Неподалёку от него виднелись берёзовые рощицы с редкими деревьями. Эта казахская степь для нас была огромной прерией, которая привлекала аульских мальчишек и нас с МПСом своими тайнами, необычной красотой и запахами.

В этой бесконечной прерии водилось очень много шустрых рыжих сусликов, ленивых жирных байбаков (степных сурков), ящерок и другой всякой мелкой живности, которая являлась для нас с МПСом и аульских мальчишек объектом охоты. Вспугнутые нами, степные жаворонки – маленькие пёстро-серые длинноногие птахи, – вспорхнув из-под наших босых ног, возмущённо звонко долго высоко над нами обсуждали наше поведение. Степная теркуша, зависая над просторами, поёт свои бесконечные песни. А иногда нас пугал дребезжащий звон пёстрого стрепета, чем-то похожий на скрип гремучей змеи, которую мы видели в фильмах про индейцев.

Ковыльная степь весной была похожа на морской простор. Расцветающий белоголовый ковыль покрывал всё пространство степи, и малейшее дыхание ветра приводило его в движение, колыхание головок которого словно превращалось в красивейшие перекаты морских пенных волн. Можно было часами смотреть на это чудо природы. А уж про ароматы степи и говорить не стоит! Запахи ковыля, типчака, полыни, мелиссы сливались в один неповторимый степной аромат природных духов.

Бабушка Сабира поила нас кумысом и часто жарила нам бауырсаки[27] в большом казане на топлёном жиру. Он шкворчал, издавая сладкие ароматы, которые ощущались далеко от летней открытой кухни. Затем бабушка Сабира шумовкой доставала готовые бауырсаки, предварительно обваляв их в сахарной пудре, и высыпала в глубокий таз. Мы с МПСом сзади подкрадывались к этому тазу и незаметно похищали готовые бауырсаки, обжигаясь, раскладывали их ещё горячими в карманы своих засаленных штанов. Бабушка делала вид, что не замечает, как мы безобразничаем. Мы же, растущие и вечно голодные, с удовольствием поедали похищенные бауырсаки в одно мгновение. А вечерами за круглым низким столом-дастарханом, за которым сидят на полу на тонких стёганых одеялах, называемых курпача, мы ужинали. Часто бабушка Сабира нам на ужин готовила сытный и необычно вкусный кеспе (суп-лапша), пекла лепёшки жука нан, таба нан и шельпек. Жука нан она пекла на жиру на большой сковороде обычно из пресного теста, а таба нан – из дрожжевого теста. Сколько мы поедали этих вкуснейших лепёшек! Ну и, конечно, мы не обходились без кумыса, который приготавливала заботливая бабушка Сабира. Она наливала кобылье молоко в большую ёмкость купильбек, выдолбленную из цельного куска дерева, скреплённого вкруговую железными обручами. Затем при помощи палки с округлым концом, которая называется пспек, взбивала молоко.

Наши вечерние посиделки за столом-дастарханом продолжались очень долго. От бабушки Сабиры я узнал, что казахский дастархан и гость – понятия неразделимые. У казахов есть такая поговорка: «Лучше один шыж-мыж, нежели тысяча сиз-биз» (сиз-биз – обращение на «вы»). То есть для гостя лучше накрыть один раз стол-дастархан, чем тысячу раз уважительно к нему обратиться.

У казахов принято, что дружбу и общение надо начинать с «дэм татысу»[28]. Если сосед помог соседу материально или по хозяйству – в честь него обязательно устраивают «дастархан». Все, что готовят для дорогого гостя и чем его будут угощать, – конагасы. Самому почётному гостю во время трапезы преподносят голову барана, и тот должен её разделить среди присутствующих (причём каждый кусок от бараньей головы имеет свое значение).

За ужином бабушка Сабира рассказывала историю своего многовекового рода Кыпшаков из Среднего жуза[29].

Она же в эти тихие вечерние посиделки нам поведала об одиннадцати приметах, в которые верят казахи с древних времён и которые мы запомнили навсегда:

– не отпускать гостя, не дав ему попробовать хотя бы маленький кусочек хлеба (гостеприимство – одна из важнейших черт казахского народа);

– не есть из треснувшей посуды (иначе ваш ангел-хранитель отвернётся от вас);

– не копать землю беспричинно (этим можно отпугнуть благополучие);

– не стричь ногти и волосы ближе к ночи (этим вы теряете частичку своей души);

– нужно накрывать на ночь еду на столе (иначе на неё могут положить глаз злые духи);

– нужно провести три круга над головой личной вещью, которую собираетесь выбросить (иначе новая вещь не принесёт удачи);

– беременной женщине нельзя перешагивать через натянутые верёвки (иначе ребёнок может родиться с болезнями);

– не покупать вещи для ребёнка до его рождения (это может привлечь злых духов);

– не показывать чужим новорождённого, пока ему не исполнится 40 дней (иначе его могут сглазить);

– нужно гасить пламя свечи, не задувая его (задув огонь, можно сдуть счастье и богатство);

– нужно есть правой рукой (так как с пищей в левой руке к вам легко могут внутрь попасть недуги).

А ещё бабушка МПСа нам рассказывала сказки про злых духов-дивов, про богатырей-батыров: Кобланды-батыре, Толагай-батыре, красавиц-пери, волшебном крылатом коне Тулпаре, при этом она тихо напевала бесконечные мелодичные казахские песни. А когда рассказывала сказки про коварную и злую Жалмауз Кемпир (Баба-яга), мы натягивали от страха ватные одеяла на голову и незаметно для себя засыпали.

Вот так и пролетели мои незабываемые дни у бабушки Сабиры, так же, как стремительный и молчаливый усатый сокол-сапсан пролетает над вольной бесконечной казахской степью.

Отец меня увозил домой по степной просёлочной пыльной дороге, бабушка Сабира украдкой смахивала слёзы, и потом с МПСом, который остался у неё до конца лета, они долго махали нам вслед.

Я очень соскучился по родимому гнезду, по родителям, но и в то же время у меня на душе была необъяснимая грусть от прощания с бабушкой Сабирой, МПСом, аульскими мальчишками и степью с её красотой, бесконечностью и тайнами.

* * *

Оставшийся в ауле МПС отдался вольнице. Он с мальчишками из родового аула объезжал молодых резвых жеребцов. А после того, как красное большое солнце свои жирные бока прятало за ровный степной горизонт, они уходили в ночное – тебин (тебенёвка – ночной выпас), перегнав на дальние пастбища аульский табун лошадей. Там мальчишки разжигали костёр, возле которого располагались на брошенных на уже остывающую землю, отдающую накопленную за день теплоту травам, старые тулупы и ватные одеяла. Всю ночь мальчишки рассказывали всякие истории, небылицы и страшилки, а костёр, потрескивая, бросал яркие искры высоко в небо. Эти искры, улетая в чёрное бесконечное небо, превращались в яркие звёзды. Пасущиеся неподалёку лошади фыркали и иногда трясли длинными гривами. Они отбрасывали длинные колеблющиеся тени и казались от этого огромными сказочными существами. Только под утро аульские мальчишки сладко засыпали возле уже погасшего костра.

Наше детство было насыщено всевозможными событиями и приключениями, тесно связанными с бытом и жизнью людей различных национальностей, с которыми мы общались, росли, приобретали опыт, матерели, как молодые волчата в одном помёте у матери-волчицы. Поначалу она их кормит своим молоком, потом таскает мышей и других мелких грызунов, придушенных ею, а уж потом приносит молодым волчатам этих мелких существ живыми. Волчата играют с грызунами, а потом во время игр съедают их.

Благодаря этому общению мы становились богаче душой и сердцем. С теплотой я до сего времени вспоминаю бабушек Екатерину и Сабиру, тех людей, которые нас окружали в детстве, у кого мы черпали многовековую многонациональную культуру и традиции проживавших с нами по соседству народов.

* * *

И вот, пока МПС с аульскими мальчишками на лошадях носился по необъятной степи, ходил в ночное и объедался бауырсаками бабушки Сабиры, я оказался в удивительном и волшебном месте.

Мой дедушка – заядлый и опытный охотник – приехал к нам поздним августовским вечером. Он был высокого роста, мощного телосложения, любитель пошутить и посмеяться над остротами других. Дед сидел с моими родителями за столом, уплетал наши фирменные пельмени, макая их в пиалу с густой сметаной, громко крякал после выпитой рюмки водки и смешно рассказывал о своих охотничьих приключениях. После ужина дедушка подозвал меня к себе и, большими сильными ладонями обхватив мою голову, прижал её к своему большому животу. От него пахло какими-то травами и бензином. Он обратился к моему отцу:

– Ну что, сынок, отпустишь завтра моего внучонка со мной в командировку? Я собираюсь на охоту в Кургальджино на Тенгиз.

После этих слов дедушки моё сердце радостно забилось. Я понимал, что в моей судьбе намечаются какие-то интересные события, но понятия не имел, где находится Кургальджино и Тенгиз и что это такое.

Рано утром следующего дня дедушка приехал за мной на своей старенькой «Волге». Я выбежал из дома и с радостью бросился к нему. Тем временем в раскрытую дверь из автомашины на улицу выбежала охотничья собака деда – сеттер бело-чёрного окраса с большими лохматыми ушами. Собака имела необычную кличку Аза, была незлобная, любила детей. По словам деда, она была незаменимым помощником при охоте на дичь. Аза, подпрыгнув, встала на задние лапы, упёршись передними лапами о мою грудь, стала лизать своим мокрым и шершавым языком мой нос и щёки. Всё это время она без устали виляла лохматым хвостом, показывая хорошее настроение и готовность к охоте. Дедушка погрузил в автомашину мой брезентовый рюкзак, с которым я обычно выезжал в пионерский лагерь. Мама передала огромный узел, загруженный пирожками с картошкой и румяными беляшами. Затем она, украдкой вытирая слёзы уголком своего платка, три раза поцеловала меня. А отец, крепко обняв меня за плечи, сказал:

– Смотри не проказничай и слушайся деда!

После этого он вложил мне в ладошку большой складной нож, в котором, кроме лезвий, были миниатюрные ложка и вилка. Меня переполнял восторг от этого бесценного подарка и от предстоящей поездки с дедом. Тот же, хитро улыбаясь, сказал:

– Ну, нечего мокроту наводить, долгие проводы – долгие слёзы! Давайте на дорожку присядем.

Мы молча сели на лавочку у дома. Аза, без устали виляя хвостом и повизгивая, бегала вокруг нас. Затем дедушка хлопнул большими ладонями по коленям и встал, скомандовав:

– По машинам!

Мы выехали из утреннего, ещё спящего города и помчались по шоссе вдоль степных просторов. В это время слева от нас медленно из-за горизонта поднималось огромное красное солнце, необычно освещающее уже высохшую степную траву в розовато-жёлтый цвет. Природа просыпалась и оживала, показывая, что нас ожидает жаркий день. Сзади на сиденье дремала Аза, и я под размеренный шум двигателя уснул. Несколько раз дедушка съезжал с автомобильного шоссе на степную дорогу в лесопосадках, где мы делали привал, пили из термоса вкусный, терпкий чай, заваренный на травах, шиповнике и ягодах, и поглощали снедь, которую дала нам в дорогу мама. Тем временем Аза обследовала прилегающую к нашему привалу местность, теряясь в высоком травостое и порой спугивая мелкую птицу. После заката солнца, уже затемно мы подъехали к какому-то водоёму. Было темно, и я не мог хорошо разглядеть место нашей остановки. По плеску воды и свежему ветерку, приносившему запах тины, я понял, что мы у цели нашей поездки. Дедушка устало сообщил:

– Ну вот, Сашок, мы и прибыли на море Тенгиз. Сейчас располагайся спать в машине, а я рядом поставлю для себя палатку. Завтра встанем пораньше.

От долгой дороги меня сморило, и я крепко заснул… Утром меня разбудил тихий шёпот деда:

– Сашок, вставай. Только тихо!

Начинался рассвет. Я огляделся и увидел густые камышовые заросли, сквозь которые виднелась водная гладь огромного озера, вода уходила за горизонт. Противоположного берега не было видно. Но больше всего меня поразила не бескрайняя поверхность озера, а то, что неподалёку от берега в воде бродило бесчисленное количество неизвестных мне больших красивых птиц. Они были розового цвета, длинноногие, на их вытянутых шеях возвышалась небольшая голова с изогнутым клювом. Встающее над озером красное солнце довершало красочную картину. Слабые порывы ветерка шевелили розовые перья птиц, что придавало им какой-то волшебный вид.