Дворянин из Рыбных лавок

Кстати, о крыше. Как мы уже говорили, он была односкатная, скосом на юг, ко входу. С одной стороны, это было неудобно, поскольку при большом ливне грозило обильным истечением влаги и лужами. Но с другой – благодаря сему фасад дома смотрелся лучше, нарядней. К тому же при хорошем отведении вода надежно поступала в две пузатые бочки по краям дома (в сушь их закрывали крышками, предотвращая испарение). Крыша дома была дорогой – из качественного металла. Но второе, что задумал сделать Натан после ставней, как раз и было сменой крыши. Он уже договорился с мастерами, которые брали по не самой дурной цене имеющийся металл. А взамен должны были постелить черепицу, уже выбранную, закупленную и сложенную на чердаке. Это была пестрая левантийская черепичная плитка разных тонов – от песочно-желтого через красный и до коричневого. Когда у Натана бывало плохое настроение, он представлял, как будет выглядеть его дом после проведения запланированных работ, и улыбался. Но тяжко вздыхал следом, вспоминая, что сыновьих трудов никогда не увидят отец с матерью.

С такими заботами Горлису, имевшему заработок в трех местах, приходилось экономить. Потому средств на настоящую прислугу, без которой жить человеку занятому совершенно невозможно, не хватало. К счастью, кто-то, он уж не мог вспомнить кто, присоветовал ему солдатку Марфу. Она жила с мужем совсем рядом, в том же квартале – в военных казармах. Иных обстоятельств бытия сей женщины в возрасте Натан, признаться, не знал. Да это ему и не нужно было. Главное – что Марфа оказалась порядочной и исполнительной. А также обладала качеством, лучшим для прислуги: выполняя всё нужное, умела быть незаметною. Непримечательность и скрытность вообще являлись главными ее чертами. При том что она была и кухаркой, и прачкой, и уборщицей, и хозяйкой по дому, а с недавних пор – и по участку. Всегда закутанная в строгий «замужний» платок, закрывавший большую часть лица, в мешкообразном платье цвета досок, долго лежавших под дождем, она как бы сливалась с внутренним домашним убранством, отчего взгляд переставал воспринимать ее как нечто отдельное. Голос Марфа подавала редко, что, пожалуй, к лучшему. Поскольку он был неприятной тональности, не просто низкий, грудной, а какой-то царапающий, надсадный, с трещинкой.

Ну, вот, пожалуй, и довольно об этом, ибо нашему герою пора завтракать. Сегодня Марфа принесла в толстой глиняной посуде с крышкой, хорошо сохраняющей тепло, блинчики с молдавским творогом и такою же сметаною («кислыми сливками», как говорят в Галиции и Лодомерии). Запив их чаем, Натан отправился на работу сдавать отчеты.

Начал по обыкновению с австрийцев. Фогель сегодня был молчалив и сосредоточен, как, впрочем, почти всегда… Он занимался делами с точностью и размеренностью механической машины. Натан взглянул на свежую газетную почту. Присмотрел несколько интересных событий, подправлявших его картину недели. И быстро отписал отчет. Приняв бумаги, Фогель прежде всего сам наскоро прочитал их, едва заметно пометив несколько мест Koh-I-Noor`ом (наличие и служебное использование карандашей было гордостью Австрийского консульства). Потом чиновник поднял глаза на сдающего работу, кивнул головой и слегка улыбнулся, давая понять, что он человек с душой, а не бездушный механизм.

Далее Натан пошел отписаться во Французское консульство, что на Екатерининской между Греческой и Полицейской улицами. И лишь затем направился в генерал-губернаторскую канцелярию, которая несколько легкомысленно, но очень удобно расположилась напротив Театра. Дорогою думал, какие места, концепции, формулировки из сданных работ могут пригодиться в докладе для русских. В связи с этим вспомнилось разное. Как после параллельной работы у французов, а затем еще и австрийцев его начали хвалить, говоря, мол, отчеты стали много лучше, глубже и основательной… Впрочем, бывали и другие реакции.

В какой-то момент заказчики вдруг заподозрили, едва ли не одновременно (но, может, и вправду одновременно, после некоего свойского разговора), не пишет ли хитрый француз один и тот же отчет для всех троих работодателей. Однако как можно было сие проверить, если работа, пусть и не самая тайная, но в какой-то степени всё же конфиденциальная. Тогда состоялся специальный круглый стол трех сторон, и во время этого Gorlis parle[14] рассмотрели утратившие актуальность доклады трехмесячной давности. Сравнив их, пришли к выводу, что исполнитель работает честно и равно качественно для всех трех сторон. Сия встреча была тайной, однако Натану стало известно о ней очень скоро. Что вряд ли было случайностью. Видимо, таким образом ему намекнули, чтобы он и в будущем даже вознамериться не мог халтурить, боясь возможного разоблачения.

Горлис мысленно улыбнулся такой подозрительности. Доклады по определению не могли оказаться одинаковыми. Общего в них никак не могло быть более трети. Поскольку у заказчиков имелись разные интересы: французам, обладавшими многими дальними колониями, были важны не только европейские дела, но и заокеанские; австрийцам – континентальные события и немного Латинская Америка (да и то, кажется, лишь из-за странной габсбургской ностальгии); российских же чиновников ланжероновских канцелярий интересовало всё понемногу (в том числе, из-за увлекательности заморского чтения), но прежде всего дела ближние – турецкие и австрийские.

Сдав российский вариант доклада на двух языках, Горлис вновь «прошелся по Невскому». По сравнению со вчерашним днем ничего нового не услышал. Дело – к концу недели, Ланжерона в канцелярии нет, и другие уж тоже мыслями на отдыхе. Опять сходил на «кофейный обед» с русскими приятелями. А те были именно что русскими, несмотря на разницу во внешности и именах. Далибич, к примеру, родился уже здесь в семье серба, переехавшего в середине прошлого века из Османской империи. Приглашение сербов, обижаемых турками, в вечно грозящую мятежами Украйну было решением очень мудрым и сильным. Так посреди старых казацких частей и полков появились Славяно-Сербия и Новая Сербия. К сожалению, для Петербурга дальнейшее развитие сего процесса не случилось. На фоне чахнущих османов большинство сербов предпочитало бороться за автономию или даже независимость своей Родины, а не уезжать далёко, где у них также возникали споры, уже другие – с местным населением. Что до Далибича, то в нем из сербского оставалось только имя, и он чувствовал себя теперь человеком русским, что для него было почти синонимом слова «славянский».

Примерно так же было и с Горенко, и со Шпурцманом. Горенко уж и сам не помнил (или же не хотел помнить), откуда его дед-прадед, всё напирал на матушкину линию семейства, выслужившую наследственное дворянство где-то в коренной России. Но поскольку по женской линии дворянство не передается, то сам он такого статуса не имел, добывая его верною службой. Потому Горенко не раз со смехом говорил, что с удовольствием расстался бы со своей фамилией, имеющей это смешное, хохлацкое «Г», да еще и в самом начале. На какую? Да на любую! Хоть на ногайскую или татарскую.

Предки же Шпурцмана были из остзейских немцев, как показалось Горлису – курляндских мест. Как-то давно, когда он рассказывал за нечастым тогда совместным кофеем о своем вояже по Балтийскому морю, при упоминании порта и города Виндавы[15] Шпурцман оживился и проявил немалые познания. Из чего можно было предположить, что его предки оттуда. И вправду, оказалось, что у Шпурцманов, не баронов, однако всё же дворян, имеется славная мыза над морем под Виндавой, а также дом в курляндской столице Митаве[16]. Одновременно с этим Шпурцман с гордостию сообщал, что сам он родился уже в главной столице державы – Санкт-Петербурге, где его родители проживали чаще. Но судя по тому, что о родовитости или древности своего рода не заикался, то происходил, видимо, из ремесленных цехов Митавы или Виндавы. Хотя, кто знает… Ну и, в отличие от Горенко, коему малороссийский язык интересен не был и казался бесполезным, остзеец знал немецкий не хуже французского – всё же оба сих языка в Российской державе важные.

Так, сдав последний отчет и доев последний расстегай, Горлис отправился на угол Преображенской и Полицейской в большой съезжий дом. Правда, сам он предпочитал называть это здание короче и одним словом – полицмейстерство. А тут уж прямиком прошел в кабинетик Дрымова…

Согласно давним законам об «управах благочиния», частный пристав должен был проживать в той части города, над каковою осуществлял надзор. Афанасий оное правило соблюдал неукоснительно, взяв жилище в доме на Форштатской улице, названной так, поскольку она разделяла Военный Форштат, то бишь первую часть города со второю, находившейся под Дрымовым. Дом расположился в квартале, прилегающем к самому оживленному из поднадзорных мест, Вольному рынку. Но, с другой стороны, и до съезжего дома было совсем близко – три квартала, так что не нужно было тратиться на извозчика. Ну, разве что в сильный дождь – на еврея-переносщика, недорого переправлявшего на другую сторону улицы без ущерба для обуви и одежды. (За исключением тех не очень частых случаев, когда переносчик спотыкался да падал.) Однако древние законы не запрещали частному приставу иметь отдельный кабинетик в большом съезжем доме, находящемся вне пределов II части.

Итак, Натан прошел к Афанасию, по дороге отметив трех человек, переминавшихся с ноги на ногу у входной двери в дрымовский кабинет. Комната, ставшая местом постоянного нахождения частного пристава и важнейших его документов, была мала размером. Несмотря на это, хозяин чрезвычайно ею гордился. Это вообще свойственно людям, недавно получившим повышение и еще не вполне привыкшим к новым признакам своего положения.

Здороваясь с Дрымовым и слушая его рассказ о важных новостях, Натан чувствовал некоторую неловкость оттого, что, по его ощущениям, в кабинете что-то изменилось, но он никак не мог уловить, что именно. И наконец успокоился, определив это. Вот в чем штука: преобразился внешний вид любимой дрымовской иконы – «Святые апостолы Иасон и Сосипатр, просветители Корфу», изображавшей двух строгих бородачей в скромных тогах. На иконе, висевшей в красном углу, появился серебряный оклад – правда, лишь по краю, по окантовке, то есть не самый щедрый. Однако и он многое менял не только в ней, но и во всем кабинете, добавляя ему солидности. И ничего такого особенного в этом как будто не было. Однако всё ж появлялся вопрос: а откуда средства, которых, как в сердцах крякал Дрымов, вечно не хватает? Ну да бог с ним.

Тем более что в рассказываемом Афанасием было что послушать. Его подчиненные, получив рисунок, портрет убитого, пошли разговаривать с ямщиками. Результатов никаких это не дало… Да погоди, любезный читатель, едко посмеиваться, это ж только начало рассказа… Тогда рисунок, уже несколько изгвазданный, взял Дрымов и сам отправился общаться с возницами. Представьте себе, результат немедленно появился. Глядя на рисунок, сделанный с лица убитого, так, чтоб уверенно, его никто не признал. Но трое заявили, что вроде немного похоже. Однако же полной убежденности нет. И, самое скверное, не сказали, потому как «не помнят», видишь ли, откуда и куда возили изображенное на рисунке лицо…

– Поэтому их сюда привел. Там за дверью стоят. Надобно их допросить. А тут же это, я бы сказал, легче, – пояснил Дрымов.

Почему легче – говорить не стал. Но Горлис и сам понимал – страху больше. Опять же – не видит никто. Проще пугнуть словом и делом, кулаком то бишь. И узилище рядом – его в Одессе как огня боятся. Молчать будут – можно на ночку-другую там оставить, пускай погниют маленько, клопов покормят, память-то и улучшится…

Да, вот это было то, что Натан более всего не любил. Допрос с пристрастием. Видок тут тоже разное говорил, кое-что и такое, что пересказывать тяжело, а вспомнить страшно. Однако правды не спрячешь, имелась в этом деле и такая сторона. Видок только наказывал: в подобном опросе важно не переусердствовать, не запугать человека так, чтобы он наговорил не имевшего быть, что уведет дело в ложную сторону.

– Ну что, господин Горлиж, не побрезгуй, зови сюда этих «двенадцать спящих дев»[17].

– Так там только трое. И мужики…

– Ну, их и зови. Будем с ними еще раз наново разговоры разговаривать.

Кабинетец был мал для пятерых человек. Но как-то в нем разместились. Особа Дрымова в сей ситуации доминировала как по центральности занимаемого положения, так и по объемности фигуры. Натан сидел в уголке, по возможности неприметно. Но именно это, кажется, пугало вошедших более всего. Чего можно ждать от Дрымова – ничего хорошего – они представляли довольно точно. А вот на какие еще зверства и жестокости способен этот неизвестный молодой человек, оставалось непонятным. Что, пожалуй, страшило.

Два ямщика были иудейского вероисповедания, третий – православный, скорее всего, великоросс. Отвечали они все одинаково, неуверенными голосами и затравленно озираясь. Видимо, каждый проклинал тот миг, когда в ответ на первые вопросы пристава не смог сказать прямо и четко: «Нет. Не видел. Не знаю. Не похож», – когда глаза начинали бегать от неуверенности, а в голосе появилось сомнение. У одного из иудеев была ссадина на левой скуле – тут, похоже, Афанасий особо старался при опросе.

Поэтому не нужно удивляться, что общий разговор (ежели можно так назвать бэканья-мэканья) прошел несколько одинаковых кругов, не приводя ни к каким результатам. Тогда Дрымов начал закипать подобно самовару в трактире. И в конце концов взорвался, ударив тяжелым кулаком по столу, сильно, но и аккуратно, чтобы не повредить разложенные на нем чернильницу с пером.

– Что «не-не знаю», что «не-не помню», морды ж ямщицкие! В «холодную» хотите? Будет вам «холодная»!..

Афанасий еще продолжал кричать, брызгая слюной и иногда стуча кулаком по столу то отдельными ударами, то частыми, будто гвоздь забивал… Горлис же старался поставить себя на место сих людей. Почему они ничего не могут сказать наверняка? Перед каждым из них за день проходят десятки лиц клиентов. Какие-то, наиболее частые и приметные, западают в память. Остальные лица, фигуры, одежды – смешиваются в кучу, путаются, так что вправду трудно отделить одно от другого. Если они начали юлить при виде рисованного портрета Гологура, то, скорей всего, его видели. То есть почти наверняка видели. Но ничего, кроме этого, не говорят, поскольку не могут вспомнить, когда и в каких обстоятельствах видели, откуда и куда привезли. Значит, надо как-то помочь этим людям, чтобы они наверняка вспомнили Гологура и место, куда его возили. Найти какие-то дополнительные свидетельства о сей личности, кроме рисованного портрета.

Кстати! А где же барские вещи, найденные в лавке, почему Афанасий их не достал? Да, там, конечно, обычная для Одессы приличная одежда, ну а вдруг! Вдруг кому-то в память запала пряжка на туфлях или какая-нибудь потертость на цилиндре. Вот и надобно достать эти вещи да показать ямщикам, может, вместе, а может, по одиночке, дабы они один другого не путали.

Однако в сей момент Дрымов так разошелся в своих громовых угрозах, что остановить его речь без ущерба для его же авторитета было невозможно. Значит, нужно продолжить размышления. Так, одна идея есть. Но чем еще можно помочь ямщицким вспоминаниям?.. Есть лицо, есть одежда. По чему еще мы определяем человека? Видок говорил: обращать внимание на разговор, слова, словечки, голос. Однако тут узнать что-либо о Гологуре не удалось. Соседи продавцы говорили нечто вроде «человек как человек», «продавец как продавец». Правда, судя по их рассказам, по тому, как происходили их подходы к нему с претензиями по поводу занижения цен, он хорошо мог за себя постоять. Но вряд ли это что-то существенно добавляет к образу человека в общении с ямщиком. Нужно еще что-то придумать, вспомнить. Горлис мысленно перенесся в рыбную лавку и пришел к простейшей мысли – удивительно, как раньше о сём не подумал. Запах! Рыбный запах, которым при подобной работе профессионально пропитывается человек. Как ни старайся, но избавиться от него очень трудно, да, пожалуй, невозможно.

И тут как раз Афанасий, кажется, несколько утомился кричать, ругаться да запугивать. Присел обратно в кресло, чтобы перевести дыхание.

– Афанасий Сосипатрович, позволите мне несколько слов молвить?

– Да, господин Горлиж, прошу вас.

Тут ямщики еще больше забеспокоились. Всё отвечало их самым худшим ожиданиям. Полицейский орет, обещая морду набить, и свое обещание наверняка честно выполнит. Это в России нормально, привычно. Но когда этакий вот тихий молодой барин с непонятным жужжащим именованием, неприметно сидевший в углу, начинает что-то говорить вкрадчивым голосом – тут-то и жди наистрашнейшей беды.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Название Сюрте (франц. Sûreté – безопасность) имела особая бригада парижской полиции, созданная бывшим преступником Эженом Франсуа Видоком в 1811 году.

2

Звезда танца (итал.).

3

Милая (итал.).

4

В европейских языках название восточно-европейской рутенской земли Галиция-Галичина и испанской провинции Галисия пишется и читается одинаково или очень похоже, что порой приводит к путанице.

5

Дословно – апрельская рыба (итал.). В переносном смысле – День шутки, День дурака.

6

Возлюбленной (итал).

7

Сокровище (итал.).

8

Новалис – литературный псевдоним Фридриха фон Харденберга (1772–1801) – немецкого мыслителя, поэта и прозаика Йенского романтизма, в чьем творчестве ярко выражено романтическое миросозерцание.

9

Порто-франко – историческое название свободных таможенных зон, преимущественно в портах. В XIX в. в течение 40 лет Одесса была выделена из общей таможенной территории Российского государства, и в ее зоне товары разрешалось не только выгружать, хранить, но и переупаковывать и перерабатывать без всяких пошлин и ограничений, пока они не вывозились из этой зоны внутрь России.

10

Сейчас – Хаджибейский лиман.

11

Сейчас – просто Куяльницкий лиман.

12

Гольдшмидгассе, Аллея Ювелиров – улица в историческом центре Вены.

13

«Простодушный, правдивая история, извлеченная из рукописей отца Кенеля» (1767) – философская повесть Вольтера.

14

Здесь: разговор по поводу Горлиса (франц.).

15

Старое название города Вентспилс, порт в Латвии.

16

Ныне Елгава, город в Латвии, в 1578–1795 годах – столица Курляндского герцогства.

17

«Двенадцать спящих дев» – старинная повесть в двух балладах русского поэта Василия Жуковского. Первая часть написана в 1810 году, вторая – в 1814–1817 годах.