Глухие в Америке

– Успокойся, чего ты боишься, что он без предупреждения стрельбу откроет?

Сергей как-то рассказывал, что их с приятелем остановили, они попытались по русской привычке выйти из машины, чтобы объясниться на свободе, где можно было помочь себе жестикуляцией для большей убедительности, но только приоткрыли дверь, как к их носу поднесли пистолет: – Сидеть.

В результате этих ещё и приукрашенных рассказов, Дашка, которую первый раз остановили, перепугалась.

Документы мы нашли, полицейский стал объяснять, что она превысила скорость, потом заглянул в машину, увидел на заднем сидении Ванюшку без ремней и спросил, сколько ребенку лет, а, получив ответ, стал объяснять, что только с шестнадцати лет можно ездить не пристегнутым, а до шестнадцати лет нельзя, это наказывается.

«И какого тогда черта ты спрашивал, сколько ребенку лет», с тоской думала я. «Видно же, что не шестнадцать», а черный блюститель порядка продолжал тараторить, что превышение скорости он нам не зачтет, а вот за непристегнутого ребенка нужно будет в суде платить штраф. Подробности разговора мне перевела Дашка позднее, а сейчас я только поняла про Ваню. В этих широтах темнеет быстро, и если в начале разговора мы видели полицейского, то когда стемнело, черный негр в темной форме исчез, в потемках сверкали только белые зубы да белки глаз, и звучал голос, неумолчно, раз двадцать пять повторивший:

– Сикстин, сикстин.

При этом он наклонял голову и заглядывал в машину, стараясь видимо именно до моего сведения, как более взрослой женщины, донести то, что он говорил, всё повышая и повышая голос, не видя никакой реакции на свои усилия.

Дашка поддакивала «Иес, иес», а я изображала глухую, как пень, бабку и так и промолчала весь разговор и, чем громче он орал, тем меньше я понимала и не произносила ни звука, ни гугу. Не хватало мне встрять со своим немыслимым английским, тогда бы простояли тут до утра.

Суд состоялся, когда я уже гостила в Индианаполисе, и Дашка заплатила пятьдесят долларов, 25 – штраф и 25 – судебные издержки.

19 января. Все утро пурга, валит снег, видимости никакой. Сережка уехал на автобусе на работу. У него много работы, он будет работать все выходные и некогда ему заняться организацией моей поездки в Индианаполис к Семену с Ниной. (Семен и Нина мои друзья, эмигрировавшие в Америку в 1994 году).

Утром опять лани подходили к окошку, и я вспомнила свою первую ночь здесь.

22 января, понедельник. В субботу Даша и Ваня играли в шахматы. Вдруг Ваня запротестовал:

– Мама, так король не ходит.

Я пошла глянуть, что они делают.

Дарья перепутала ферзя с королем, и теперь король беспризорный, бегал у нее по всей доске.

– Ты съел, – сердится Даша.

Под глаголом съел, подразумевается натуральное поедание фигур, у которых Ваня отгрыз верхушки, отличающие ферзя от короля.

25 января. Здесь живем, не запираясь. Уходя и оставляя Ванюшку одного, тоже не запираем его, нет бесконечного:

– Запри дверь и никому не открывай.

Я тоже сижу, не запершись, но когда оставляем квартиру пустой, уходим погулять все вместе, то запираем дверь на ключ, дорогой монитор могут стащить. К слову сказать, что когда поехали меня провожать, тоже оставили открытой свою халупу.

Тем не менее, Сережкин шеф, канадец, постоянно живущий в Америке, узнав, в каком районе Сережка снимает квартиру, сказал, что это опасный район.

– Конечно, – мой сын нисколько не огорчился, – конечно, опасный. Там ведь мы, русские, живем.

На ночь машину Сергей не закрывает.

– Полезут воровать радиолу и сломают стекло.

Публика здесь многонациональная, есть и американцы, ходят японцы или китайцы, не поймешь, кто именно. Эти не здороваются и не улыбаются, а две молодые европейского вида девочки проходя мимо меня, сидящей на кресле возле входа, всегда здороваются:

– Хай, – и улыбаются.

Тащила большую коробку из-под монитора на свалку, парень с девушкой спросили, нужна ли мне помощь, не прошли молча мимо.

Есть здесь русские и украинские семьи. Из Украины много евангелистов и баптистов. В одной семье трое мальчиков и двое бывают у нас, играют с Ванюшкой, когда не в ссоре.

Даша с Сережей больше общаются с товарищами Сергея, и с женщинами, которые учатся или преподают в университете. Дело в том, что эмигранты – это одно, а вот такие, как мои молодые Криминские, которые русские подданные и всегда могут или будут вынуждены вернуться на родину, – это совсем другое.

Вчера вечером мы ездили в Ванину школу, там нам должны были объяснить, как следить за учебой ребенка, и тем детям, чьи родители придут, выдать пиццу.

Ванька обмирает о пицце, и мы пошли. Здание школы мне понравилось, и внутри было светло, рисунки в духе Матисса на стенке, большой спортзал, на улице целая куча спортивных сооружений, но Даша школу ругает, говорит, контингент не тот, и хочет Ваню переводить в другую школу.

Не знаю, насколько смена учительницы и окружения, пусть не самого благородного, но привычного, повлияет на Ваню, он все-таки еще не очень силен в английском, и у него любовь с учительницей, чего может не быть в новой школе.

Приходил местный алкоголик, Боря из Люберец, жена евангелистка, вывезла его из России, двое взрослых детей тоже здесь, а он ходит к нам звонить своей любовнице в России.

– Бывшей любовнице, – поправляю я детей, – теперь через океан какая уж тут любовница, просто подруга.

Даша утром заказала мне билет в Индианаполис, сначала лететь придется целый час на каком-то маленьком самолете и только потом на боинге. Билет заказала на 6 февраля, очень мучилась, кассирша слишком быстро говорила.

Мой английский совсем беспомощен, я не понимаю, что мне говорят, и сама не могу подобрать нужных слов, путаюсь.

27-ого, в субботу, собрались с силами и поехали в музей стекла, где-то в милях 50 от Итаки. По дороге нас накрывал снежный буран, и не видно было ни зги, а на следующем витке горной дороги показывалось сквозь тучи яркое солнце, и видны были на склоне горы тени от бегущих облаков. Освещенные передние деревья загорались ярким золотистым цветом в контрасте с синими склонами гор, на которых лежала тень от облаков. Проехали эту долину и снова попали в снежную пургу, но температура была плюсовая, и снег на темной дороге таял.

Солнце здесь высоко, как у нас в середине марта, и поэтому все время кажется, что уже март, хотя таких перепадов температур, особенно вниз, как у нас в марте, когда вдруг пятнадцатого марта мороз 15 градусов, здесь такого нет, пока, во всяком случае.

Музей удивлял разнообразием форм и красок – казалось, что всё, что только может придумать человеческая фантазия, здесь есть. Огромные цветные вазы всех возможных цветов, от самых ярких до светлых, с переливами и переходами, фантастических размеров и маленькие с тонкими выписанными узорами на красном фоне, два кофейника совершенно разноцветных, один в фиолетово-синих тонах, другой в зеленовато-розовых с чашечками вместо крышек, а чашечки в виде шляпок, лягушки, ящерки на разноцветных камнях, красная лягушка, распластанная на бледно-сиреневом кристалле, литые стеклянные шары, в которых чего только нет: и цветы и кусочки пейзажей, черно-зеленые рожи в стиле модерн, красивая фарфоровая посуда, на скромную расцветку которой уже и глаз не глядит, уставший от красоты ваз и декоративных поделок.

Была и посуда в привычном стиле нашего хрусталя, но мало, таких хитроумных бесцветных цветов и орнаментов, навеянных морозными узорами наших долгих зим, какие являются нашему глазу в обыкновенном магазине хрусталя, здесь нет. Нет и утонченных форм богемского стекла, бокалов с палевыми переходами и изысканной росписью золотом, но вазы, напоминающие чешское стекло, есть. Много текучих форм, но есть и строгие, бокалы на тонких ножках, вазы строгих форм с выписными узорами. Всё красиво, всё просит себя купить. Цены от $ 4000 до 150. Есть и украшения, стекло в золоте, ограненное как мелкие алмазы, достаточно изящно и красиво, есть висюльки и попроще, в общем, у кого есть 10 долларов, тот тоже не уйдет с пустыми руками, хоть что-то да купит на память.

Мы купили пару сережек по 15 долларов, украшение Сонечке, и для Насти в ее коллекцию свинку и орла. Крохотный орёл с желтыми клювом и желтыми когтями был последний на витрине, а приехав домой, мы увидели на обратной стороне наших купленных животных бирку – «made in China» и смеялись, но подумав, решили, что это по заказу используют дешевый труд, а мотивы и разработки американские. Во всяком случае, так нам хотелось думать.

На наших глазах стеклодув изготовил из стеклянных палочек симпатичного слоненка. Иванка глядел не отрываясь, разинув рот, и я пожалела, что нет темных очков, огонь слепил глаза, а с экрана (весь процесс проектировался на экран телевизора, вынесенного за будку) наблюдать было не интересно, не возникало ощущения причастности к происходящему. Надо было брать с собой на эту экскурсию темные очки.

Посещение этой выставки-магазина бесплатно, но чтобы съездить на экскурсию на завод, надо было заплатить по 11 долларов с человека и за Ивана 6 долларов, и поехали только Дарья и Ваня, а мы с Сережей решили, что зрелище не сто́ит таких денег, я не раз видела, как работают стеклодувы и выдувают колбы, видела совершенно бесплатно, ну не хотела тратить Сережкины 11 долларов. Правда, там объясняли разные технологии, какая ваза каким способом делается, но говорили ведь на английском, и я бы ни черта не поняла.

30 января. Вот и второй месяц зимы на исходе. Погода пасмурная, плюс пять. В воскресение, мы решили проводить Сережку на работу и поснимать и порисовать университет, а заодно и прогулять Ивана, но при подъезде к универу нас сильно тряхнуло, и сломалась, как решил Сережка, какая-то подвеска. Правда, он сказал «ось полетела», и я никак не могла понять, как мы со сломанной осью собираемся, тем не менее, добраться домой. На двух колесах, волоча зад?

Это уже третья развалюха, которую они покупают в Америке. Первую я не успела и увидеть. Торопыга Сережка купил ее за 800 долларов, а потом еще и жаловался, что она часто в ремонте.

Я обругала его по телефону, помню, сказала, что машину за 800 долларов покупают не для того, чтобы на ней ездить, а чтобы ремонтировать. Он продал ее на запчасти и купил за 2.5 тысячи. Ее я увидела лишь на фотографии в разбитом виде. Дашка грохнула. У них была гражданская страховка, и за разбитую чужую машину заплатила страховая компания, а свою они выбросили и купили эту, японскую.

Сережка считает, что американцы делают плохие машины, хуже японских, но судя по фотографии побитой машины, такой удар мог выдержать только танк, весь перед машины всмятку, и американское производство тут не при чем.

Я покрутила видеокамеру, но сняла только прилежащие дома, а сам красивый вид на старое здание университета и панораму с горы, которую мне показывал Сережка в прошлый раз, не смогла заснять – идти было далеко, а нога еще плохая, хожу медленно и с трудом. Вчера, тем не менее, когда пошли гулять с Ваней, залезли в какой-то ручей за помойкой, я уселась на траву и рисовала, а Ванька ворочал камни, преграждая ручей или очищая русло от камней, я так и не поняла.

У нас кончился хлеб, и стало невесело, машины нет, и хлеба не купишь, ни одного магазина рядом, хотя вообще в доме продуктов на длительную осаду. Сейчас Сережка повез Дарью вырывать восьмой зуб, повез на чужой машине, машине приятеля Роберта.

– А доверенность? – поинтересовалась я.

– В этой стране доверенностью служит ключ от машины, – ответил Сергей.

Я живу в семье, все мы говорим по-русски, Иван перестал читать мне вслух английские книжки, маленькие такие книжки, на каждый день новая книжка, и никаких тебе тяжестей в портфеле. Ванин портфель представляет собой рюкзак, в который с некоторым усилием можно было бы запихать и самого Ивана, правда рюкзак легкий, несмотря на такой крутой размер. Местное телевидение не включают, только русские мультики или взрослые русские фильмы, в результате у меня четкое ощущение, что я не в Америке. Америка стала чем-то нереальным, где-то там за окном, где говорят почему-то не по-нашему, а ведь могли бы и постараться.

Я ехидничаю, мол, когда меня спросят о впечатлениях об Америке, я скажу, что моя кухня благоустроеннее, Дашка услышала и обиделась. Тем не менее, иду мыть посуду, полная раковина, а я играю в любимый «freecell» и пишу путевые заметки (знай наших), и отлыниваю от своих прямых обязанностей.

Вчера днем ездили втроем, мы с Дашей и еще одна женщина моих лет, Людмила, за бесплатным питанием, в церковь. В одну церковь Даша как-то уже ходила, но без меня – я в машине ее ждала – и принесла кучу авосек с продуктами. Русские называются бесплатную раздачу продуктов фудом от английского «food» – пища. Даша узнала о такой возможности отовариться где-то через полгода после приезда в Америку. Окружающие пользовались этими раздачами, но ей не говорили, может быть случайно, может быть, как думает Дашка, по злому умыслу – не знаю.

Мы приехали за 15 минут до начала, и уже стояла большая унылая очередь, Даша поздоровалась три-четыре раза по-русски со знакомыми. Впереди нас стояла большая группа армян, за нами стояли монголовидные личности, в общем, интернациональное сборище. Импозантный старик румын из Бухареста поцеловал Дашке ручку при встрече. Я поняла, почему Дарья меня переодела, если бы я была в своей нарядной шубе, это выглядело бы неприлично. При входе я записала фамилию, а на самом деле просто свое имя и город проживания, на столах свободно лежала еда, но брать можно было в ограниченном количестве, каждый присматривающий имел свой участок и показывал, что взять можно от сих до сих один, два или три предмета, на выбор, например, три йогурта, одну банку консервов, что-то одно из бакалеи, овощи не ограничивали, зато фрукты она кричала только уан, а они лежали россыпью, и непонятно было, что лучше, взять один персик или упаковку свежей клубники, естественно, клубника перевесила, просто натурально перевесила. Хлеба можно было взять две упаковки, а мясных продуктов не было, хотя говорят, что бывают, но есть их нужно в тот же день, здесь продукты с последним сроком реализации и кто-то даже плохо перенес здешние сосиски, о чем я сразу и сказала Дарье; очевидно, что мясные продукты надо брать в магазине. Из овощей я выбрала шпинат и баклажан, последний.

В общем, довольно грустное это занятие, брать бесплатную еду, и то, что она не хуже, чем наша за деньги, слабо утешает. С другой стороны, я вспомнила российские прилавки в конце 90-ого года, когда в магазине был только хлеб и консервы из морской капусты, и подумала, что тогда такое изобилие бесплатных продуктов вызывало у наших шок, и наши граждане рвались в Америку, а теперь я выбираю и далеко не с каждого прилавка хватаю продукты, только то беру, что нравится: пирог с клубничным джемом взяла, а макароны поленилась тащить.

Познакомившись на «фуде» с Людмилой, живущей в маленьких одноэтажных домиках недалеко от нас, я стала с ней встречаться по вечерам, прогуливаться вокруг близлежащих домов, что здесь совсем не принято.

Сразу же после знакомства, мы почувствовали друг к другу расположение, родство душ: кругом была лишь молодежь, или верующие старушки, с которыми надо напрягаться, чтобы лишнего не сказать, а то осудят. Через пару прогулок рассказали свою жизнь друг другу.

Людмила имела техническое образование, всю жизнь работала и растила детей, сына и дочь. Сын остался в Ленинграде, а с дочкой она жила здесь. Когда жили в Ленинграде, сдавали комнату студентке из Америки, а к ней заходил приятель из Корнельского университета, мулат – отец немец, мать негритянка, – и Оленька, ее младшая дочка, влюбилась в этого мулата, вышла за него замуж и уехала в США.

– Он нам тогда казался вполне приличным человеком, с образованием, – все это Люда мне расскажет позже, во второй мой приезд, а тогда по горячим следам недавнего развода дочери она так замечательно охарактеризует зятя:

– Он только сверху черный, а внутри он фашист.

Ольга родит сына, Олдена, и Люда прилетит из Ленинграда помочь дочке.

Зять, тогда еще не бывший, увлекался всякими предметами воинских отличий, погонами, эмблемами, оружием. У него даже был пистолет. Вот русская теща и задумалась, что можно подарить зятю-американцу, если в их Америке всё есть. И придумала. Взяла с работы противогаз для подарка зятю. Потом документы оформила, визу получила, уложила противогаз в чемодан, пришла на контроль в аэропорту.

– Это что у вас такое? – спросили ее таможенники, с удивлением разглядывая странное невиданное изображение, появившееся на экране. Люда тоже наклонилась, старательно разглядывая, что же могло их заинтересовать в ее чемодане.

– А, это…, – небрежно сказала она им. – Это противогаз.

– Да, противогаз, – повторила она на их недоуменные взгляды.

– Зоя, а что я еще скажу? Не могу же им объяснить, что везу противогаз в подарок зятю. Пусть уж думают, что хотят.

Нужно себе представить, как я хохотала, слушая эту историю. Самым загадочным образом женщина зачем-то тащит в чужую страну противогаз.

– Потом, когда я прошла контроль, – продолжала свой рассказ Люда, подождав, когда я закончу хохотать, – ко мне подошли еще раз двое, и проверили документы. Я тогда думала, что это из-за того, что виза кончалась у меня, а теперь я думаю, что проверяли меня из-за противогаза.

Приехала Люда к дочке на три месяца, а осталась надолго. Зять попался плохой, скандальный, драчливый, ложась спать, прятал пистолет под подушку, Ольга его боялась, и в один прекрасный день они сбежали тайком. Сейчас они переживали, что зять их найдет и захочет забрать сына, не потому, что он ему нужен, а чтобы досадить Ольге. Все права были у него, он был гражданин штатов, а Ольга тогда имела только грин-карт.

3 февраля. Вчера вечером Иван в сумерках гладил толстенного полосатого кота, фет-боя (жирный мальчик, так было написано на его ошейнике), и звал с собой, – come here, come here.

– Что ты сказал? – переспросила я, не поняв английской речи внука.

– Ну, он же не понимает по-русски, – ответил внук.

15 февраля. Позавчера вернулась из Индианаполиса, впечатлений полно, попробую описать.

Сережка привез меня в аэропорт, мы подали документы на регистрацию, и женщина в синей форме стала мне быстро что-то объяснять, посреди разговора подняла на меня глаза, резко замолчала, а потом вдруг спросила:

– Do you speak English?

Представляю, какой у меня был тупой вид, что она поняла, что я не говорю.

– Она нет, но я все понимаю, продолжайте, – вмешался Сережка

Перелет прошел нормально, правда, мне поменяли и рейсы и маршрут, и я вместо Портсмута летела через Дейтройт. Прилетев в Дейтройт, я долго шла по длинным коридорам к гейт С-18 и потом обратно, к началу, гейт-3, куда меня отправила толстая негритянка – негров на обслуге много. Тем временем я забыла название города, в который прилетела и долго выясняла у изумленного мужчины, где мы находимся.

– Where are we? – спросила я его, но он не понял.

– What town is it? – но он опять не понял и только после повтора ответил:

– Дейтройт.

– Thanks, – бодро ответила я и пошла на посадку.

Когда мы прилетели в Индианаполис, меня не встречали, никто не кидался ко мне с радостными воплями, и я решила пойти получить багаж, несмотря на приказание Семена находиться в том выходе, куда я прилечу.

Вдруг ко мне подошел мужчина и спросил:

– It is Indianapolis. Is it o’key for you?

(это Индианаполис, это нормально для вас?)

– Yes, but I don’t know where I can get my baggage.

(Да, но я не знаю, где взять багаж.

– Here, downstairs.

(Здесь, вниз по ступенькам).

Я спустилась вниз, выловила свои сумки, одновременно думая, как я смотрелась в глазах этого мужчины, женщина в шубе по теплой погоде, с диким корявым английским выясняет, в какой город она прилетела, как будто ей все равно, куда лететь. На самом деле мне действительно было все равно, не куда, а через что, главное – конечный пункт, но вот я на конечном пункте и совершенно не знаю, что делать дальше. Постояв, я решила подняться наверх и вернуться к своим воротам, но, подойдя к лестнице, передумала и решительно подошла к двум свободным от регистрации рейсов и багажа женщинам и с грехом пополам объяснила им, что я опоздала, меня должны были встречать и вот, я не знаю, где они, мои друзья.

Женщины что-то мне говорили, я ничего не поняла, пока дело не дошло до имен друзей, а потом моего имени. Я поняла, что они сделают то, что я и добивалась, не умея объяснить это по-английски, дадут объявление по аэропорту. Я подождала, послушала, как это звучит и ничего, кроме имен, не услышала, но буквально минут через пять ко мне по эскалатору спустилась Нина, и мы дали волю радостным воплям, объятиям и слезам. Каждая из нас не надеялась когда-нибудь другую увидеть, так далеко разошлись наши пути дороги. Семен ждал снаружи, у машины, и мы поспешили к нему. Внешне он похудел и сдал, но голос и напор не изменились.

Шесть дней меня кормили, поили, покупали подарки, сводили на великолепный концерт в местную филармонию, куда приехал японский дирижер, участник какого-то конкурса, который проходил в Индианаполисе; исполняли Рахманинова, концерт для фортепьяно с оркестром, пианистом был высокий представительный негр, который не щадя сил терзал клавиши, и я не только не уснула, как боялась, что вдруг мне станет скучно и я начну дремать, нет я даже украдкой сглотнула слезы, подступающие у меня всегда, когда мне что-то нравится. А во втором отделении был Мусоргский и там тоже не задремлешь, я и не ожидала, что мне так понравится.

А еще мы два дня ходили по картинной галерее, смотрели картины, было много раннего и позднего Возрождения, четыре картины Эль Греко, импрессионистов, постимпрессионистов, Ван Гога, Моне, Ренуара только две картины, а Дега я совсем не нашла. Были пейзажи Коро, в общем, интересно, большое и красивое собрание картин, в основном, подаренных музею местными миллионерами, да и сам музей создан тоже на пожертвования. В результате получилась разбросанность экспозиций по временам и художникам, потому что в залах обычно располагают коллекцию дарителя, в одном зале коллекция одного дарителя, в другом – другого.

– Им, наверное, приятно быть тут выставленными, чтобы все знали, это вот они, те, на чьи деньги это все сделано, – сказала я, глядя на портреты миллионеров, основателей музея, её и его, в начале зала, и тут же Нина обратила мое внимание на надпись на стене другого зала, – даритель пожелал остаться неизвестным.

– Ну вот, это он для того, чтобы мы не могли сказать о нем то, что я сейчас сказала, – и мы с Ниной засмеялись.

Смеялись мы много, и когда я уезжала, Семен сказал о Нине грустно:

– Я понял, что ей здесь не хватает, – чтобы ты жила если не в этом коридоре, то, по крайней мере, на соседней улице.

Это, наверное, было правдой. Грустной правдой. Они могли не бояться за свое будущее, в материальном плане и по части медицины они были устроены, у них была двухкомнатная квартира в небольшом симпатично отделанном двухэтажном доме, за которую они платили, как социально малообеспеченные третью часть ее стоимости, была машина, наполненные продуктами магазины, где они могли позволить себе купить все, что пожелают, не думая, хватит им до конца месяца или нет. Машина, правда, была записана не на них, так как они по своему положению не могут иметь машину, не могут пригласить друзей из России по бедности, не могут работать, уже получая пенсию, хотя Нина работает нелегально, делает уборку два раза в неделю в доме миллионера. Но все это пустяки, главное – отсутствие привычного дружеского общения. У Семена там родня, они ходят друг к другу в гости, но все же меня и не только меня на соседней улице нет, а Нина так общительна, столько друзей осталось у нее в Москве.

Семен, который так любил прихвастнуть своим профессорским званием, сейчас вообще умалчивает на эту тему; профессор он был там, в другой жизни, а здесь простой пенсионер, такой же, как все.

Нина сводила меня на экскурсию в дом миллионера. Территория, где расположены дома, обнесена невысоким забором, но въезд туда свободный, ворота открыты. Одноэтажный дом в итальянском стиле имел стеклянные двери, Нина повозилась с замком, сняла с сигнализации, и мы спокойно вошли. И не внутренняя красивая отделки, не тарелки из мастерской Пикассо, дорогие новомодные картины, металлические аисты в туалете, нет, не это всё меня поразило, в конце концов, я бывала в Эрмитаже, в Останкинском музее, в Грановитой палате, и чужого богатства, часто царского, повидала и не такого, но задевало за живое это наглое бесстрашие за свое добро. Я вспомнила наши коттеджные поселки, огражденные бетонными заборами с рядами колючей проволоки поверху, и мне стало завидно за эту открытость и доступность богатства.