Перестрелка. Год девяносто первый

Он думал об Алёне. Как знать, если бы не сегодняшняя встреча, они, быть может, и не встретились более. Такое ведь часто случается. Отпылает первая любовь, а потом вспоминается всю жизнь с тёплой грустью. Но у Световитова случай особый – у него рос сын, о существовании которого даже не подозревал до сегодняшнего вечера.

А Алёна? О чём сейчас думала она? Быть может, вспоминала разрыв, неудачное замужество и затем… два года назад волнения по поводу появления Андрея на горизонте… Взволновал тогда рассказ отца, но Андрей снова надолго исчез.

Световитов разлил чай. Позвал Алёну и Володю к столу. Алёна села в кресло и посмотрела на него внимательно, пристально, словно желая прочесть – почему он всё это делает: по просьбе её отца или по велению сердца.

В наступившей тишине неожиданно и резко зазвонил телефон. Алёна испуганно посмотрела на аппарат. Световитов взял трубку, ответил и услышал быстрый полушёпот:

– Светлый это ты (так звали Световитова в училище и сейчас, видно, не случайно говоривший назвал его по прозвищу, прозвищем представившись и сам)? Это я Синеус…

– Да, слушаю, – холодно ответил Световитов.

Синеусов был здесь с семьёй в минувшие выходные, а потому знал, что Световитов в доме отдыха. Правда, Световитов отнёсся к нему холодно и разговаривал сухо, помня о том, что случилось в Калинине два года назад, когда тот прибыл в командировку и сделал материал о генерале Стрихнине, явно заказной и явно хвалебный до безобразия. Удивило, что Синеусов решил позвонить – неужели ничего не понял. Да и телефон где взял? Впрочем, номер телефона могли дать и в администрации.

– Выслушай. Это важно, иначе бы не звонил… Я случайно узнал… Я здесь, в штабе у того человека, ну, о котором писал в Калинине….

«Вот ты с кем, – подумал Световитов. – И ещё смеешь звонить…».

Но сказать ничего не успел, потому что услышал:

– Тут один тип случайно проговорился, что сегодня ночью намечено … ну ты понимаешь… Рославлева. Ты слышишь? Сегодня ночью. Надо спешить.

– Понял. Ты где?

– Всё, я не могу говорить, – и в трубке послышались гудки.

Световитов медленно опустил трубку на телефонный аппарат. О том, что сообщил Синеусов, нетрудно было догадаться и без его звонка. Не зря же Рославлев отправил сюда, к нему, Алёну с Володей.

– Что-то случилось? – спросила Алёна с тревогой.

– Это однокашник звонил. У него неприятности, – сказал Световитов, не желая её пугать.

Он сел на диван, стараясь внешне сохранять спокойствие. Что он мог сделать? Рославлев связал его по рукам и ногам. Да если бы и не связал, что мог предпринять он, один? Разве только помчаться к Рославлеву, чтобы разделить с ним его участь, бросив на произвол судьбы Алёну и Володю. Теперь до него окончательно дошёл суровый смысл краткой записки Рославлева, который, очевидно, не имел никакой другой возможности позаботиться о дочери и внуке.

– А можно чем-то помочь твоему другу? – участливый голос Алёны заставил встрепенуться.

«Помочь? Чем же теперь поможешь?»

– Вот, думаю, – ответил он.

В конце восьмидесятых, когда трещали вокруг о необходимости перестройки, когда надрывалась попса, призывая к вожделенным для неё       переменам, обещавшим свободу пошлости на сцене, родился анекдот из серии очень популярного в то время «армянского радио». У этого самого радио спрашивают:

– Чем окончится перестройка?

Армянское радио отвечает:

– Перестрелкой!

Все посмеивались над ответом, посмеивались, как и всегда, не слишком доверяя тому, что подобное возможно. То что чувствовали в то время советские люди, наверное, аналогично тому, что ощущали их предки в последние годы царствования императрицы Екатерины Великой и то, что столь точно выразил Алексей Семёнович Шишков, заявив, что «кроткое и славное Екатеринино царствование, тридцать четыре года продолжавшееся, так всех усыпило, что, казалось, оно, как бы какому благому и бессмертному божеству порученное, никогда не кончится».

Так и советским людям, жившим в совершенно особом государстве, отличном от всех существовавших в мире, казалось, что незыблемо всё, чем пользовались они и что просто не может быть так, как в мире звериного капитализма. О звериности этой прослушивали политинформации, но многих сражал агитпункт в виде различных западных побрякушек и шмоток. Ну и конечно ассортимент колбас и прочих деликатесов.

Да и как было поверить в беды, кажущиеся нереальными, в то спокойное время, когда можно было спокойно гулять по улицам городов ночь на пролёт хоть до самого утра, когда подъезды домов, школ и других учреждений и заведений сияли чисто вымытыми стёклами, а не пугали серыми и угрюмыми броневыми листами.

А между тем мир менялся – заметно в городах, особенно в Москве и почти незримо в захолустье, в Российских глубинках.

И уже по телевизору можно было увидеть всё менее и менее дозированную информацию о нараставших грозных событиях на окраинах огромной страны. Но всё это опять-таки воспринималось наподобие фильмов ужаса, от чего можно отделаться, выключив телевизор. Нет фильма – нет ужасов. Просто ещё жила вера, что там, наверху, в Кремле, всё знают, всё видят, и понимают, как вернуть жизнь в нормальное русло.

Новым было то, что всё чаще столичные площади наполнялись толпами странных особей с отвратительными, перекошенными физиономиями – хотя хочется сказать, мордами или рожами – и всё громче звучали пьяные вопли: «Долой КПСС», «Долой КГБ», «Даёшь Ельцина» «Даёшь свободу» от чести и совести. И снова казалось, что поорут, да и замолкнут. Мол, власти видят, знают и поощряют во имя каких-то целей, конечно же, не дурных.

Ну а уж в небольшом посёлке близ знаменитого Дивеева, где и люди-то жили особые, какие-то не такие как в других местах, и вовсе старались не думать о том, что происходит в мире. Но были там конечно и таковые жители, которые многое понимали, причём понимали даже более того, что понимали в столице.

Таким был Афанасий Петрович Ивлев, человек чрезвычайно сложной судьбы, потомок славного рода защитников России, сам участник двух войн и революции, причём революции, хоть и формально, но на стороне белых…

Кто он и откуда, не слишком хорошо было ведомо даже местным властям, а уж односельчанам и подавно. Поселился он в этом посёлке в середине пятидесятых, поселился как фронтовик, ну и что здесь такого, даже в песнях пелось: «Может к нам в район знакомого солдата ветерок попутный занесёт». Вот и занесло, хотя в то время ещё не так популярны были эти места, ведь информация о Дивеевских краях не слишком поощрялась.

Впрочем, читателю предстоит узнать ещё много интересного об этом человеке, а пока вернёмся к сюжету, который в виду стремительно надвигавшихся роковых событий, требует и стремительного развития.

В начале августа 1991 года в посёлок пришла послушница и сказала, что Афанасия Петровича Ивлева хочет видеть матушка Серафима, слывшая в округе большой прозорливицей, да такой, что прозорливости её иные просто боялись. К ней шли с одной целью – просили излечить от недугов. Как-то обратились к ней прихожане из окрестных сёл с просьбой хотя бы чуточку приоткрыть завесу будущего, а она возьми да скажи:

– Господь милосерден, но попускает он революции и войны, что б люди в разум вошли.

– К чему слова эти, Матушка? – попросили уточнить прихожане. – Неужели нас снова ждут революция или война?

– И революция, а опосля и войны – много войн малых, но кровопролитных… Много народу побито будет… Много молодых ребят погибнет… Господь пополнит сонм святых в воинстве Небесного Архистратига Михаила… А победа будет наша, наша будет победа и власть погонная…

Об этой беседе Ивлеву рассказал один сельчанин, который любил на всякие такие заковыристые темы политические с ним беседовать, и на всё мнение своё имел. А с Ивлевым говорил, наверное, для того лишь чтобы, утвердиться в своём мнении. Сверить это мнение с тем, что ответит Афанасий Петрович, которого многие в деревне считали едва ли не за самого знающего.

Ивлев хотел и сам попасть на беседу к старице, но она неожиданно пригласила его. Поговорила с ним о Боге, о добром и вечном. Но вдруг, как бы невзначай попросила найти правнука генерала, убитого красными в годы революции. Звали того генерала Николай Константинович Теремрин.

Матушка знала, кого просить. Ивлев был однокашником по кадетскому корпусу сына генерала Теремрина. Правда, сын его – Алексей Николаевич Теремрин – сгинул бесследно в горниле гражданской бойни.

Дмитрия Теремрина Ивлев отыскал и даже завязал с ним добрые отношения – помогал кое в чём, кое в чём наставлял, ибо молодой Теремрин был военным писателем и в наставлениях нуждался, хотя и сам пока не понимал этого.

Найти-то Теремрина он нашёл, но матушка более его к себе не приглашала, а, значит, можно было подумать, что и вовсе забыла о своей просьбе.

И вдруг новое приглашение…

Ивлев в тот день вошёл под своды старой часовни с необыкновенным трепетом.

Старица жила в ските, отшельницей. Но возле неё с определённого времени постоянно находились послушницы – монахини ближайшего монастыря, впрочем, некоторые из них весьма мало напоминали монахинь. Разве что одеянием, которое сидело на них не очень-то ладно. Была матушка Серафима очень стара – никто не мог предположить, сколько ей лет. Была она очень непроста, а потому, вероятно, ещё при советской власти приставили к ней «подслушниц», которые вполне могли следить за ней. Что-то старица знала такое, что уж очень хотелось узнать властям. А как узнаешь? Не пытать же старицу? Это троцкисты могли себе позволить, да хрущёвцы, то есть те же троцкисты, но уже тайные, хотя и ненавидевшие и Россию, и особенно Русскую Православную церковь с одинаковой лютостью.

После первой встречи со старицей Ивлеву пришлось поломать голову, зачем ей понадобилось указать на Теремрина. Откуда она вообще узнала, что есть на свете такой вот полковник Дмитрий Николаевич Теремрин, сын советского генерала Николая Алексеевича Теремрина и правнук царского, как принято было говорить, генерала Теремрина, убитого большевиками? Алексея же Теремрина он в этом своём мысленном перечислении и вовсе опускал, ибо считал погибшим ещё в гражданскую. Впрочем, не исключалось, что его друг Алёшка – кадет Воронежского кадетского корпуса Алексей Теремрин, который уже к концу первой мировой войны стал полковником, ушёл с белыми армиями… Но ушедшие за кордон – то же, как бы умерли, во всяком случае, на целых семьдесят лет.

И вот Ивлев снова предстал перед старицей.

– Пришёл раб Божий Афанасий! – воскликнула матушка Серафима довольно бодро. – Да ты ли это? Слепа стала. А ну подойди…

Он подошёл, старица повела рукой в тёмном своём одеянии, накрыв его чуть ли не с головой, провела рукой по лицу, и тут он почувствовал, что за обшлагом его курточки что-то осталось. Он склонил голову, приложил руку к груди, словно кланяясь, и уже явно ощутил сложенный вчетверо листок бумаги, который тут же и пропихнул во внутренний карман.

Послушницы и «подслушницы» ничего не заметили. Они и не ожидали такой прыти от старицы. Приказ у них, или, вероятнее всего, у одной из них, был наверняка жёстким – никому не позволять приближаться к матушке. Впрочем, что им до того, что она осенила крестным знамением какого-то старика?! Мало ли что взбрело ей на ум! Старик-то из близлежащего посёлка. Живёт там давно и никакими делами – ни церковными, ни политическими вроде бы и не занимается.

Огород, да сад – вот и все его заботы. Правда, иногда уезжает куда-то на несколько дней или максимум на неделю другую. Но ведь многие ездят к детям или внукам!?

Не знали они, кто таков Ивлев, ибо следы его службы царской и службы в революцию, со временем сами стерлись, а данные о деятельности его во время Великой Отечественной войны умышленно стёрты были людьми, оградившими его от расправы, которую могли учинить подручные тех политиков, что устранили в 1953 году Сталина.

И числился Ивлев отставным фронтовиком, получившим ранение в декабре сорок первого, под Москвой, во время операции, о которой в советское время упоминать запретили. То был знаменитый Можайский десант.

Значился Афанасий с некоторых пор простым сельским учителем-фронтовиком. Даже пенсии офицерской никто ему не назначил. Да и не могли назначить. Те люди, которые знали о его службе, были ликвидированы бандитской кликой, захватившей власть путём убийства Сталина. Мог и он погибнуть, но поскольку являлся особо засекреченным сотрудником личной секретной разведки и контрразведки Сталина, не погиб, а просто затерялся.

На этот раз матушка Серафима говорила быстро, скороговоркой и как-то очень резко:

– Настаёт время правды… Падут комуняки, Державу продавшие, скоро падут. Но падение – не возрождение… Кровь, кровь – вижу много крови. Будет кровь и столичная, и грозная будет кровь, и всякая другая. Но время близко, время близко… И будут правду искать, а правда не за тридевять земель спрятана… Важная правда. Без этой правды не быть возрождению, не быть…

Сказала «коммуняки»… Так в ту пору говорили многие. Но добавила «державу продавшие», что уже звучало иначе. Ведь продали Советскую Державу не коммунисты, не большевики, а те, кто пришёл к власти после коварного убийства Сталина.

– Что же ждёт нас, матушка? – спросил Ивлев.

– Время крови, измен и предательств…Тот, кто больше всех народу обещает, тот и кровь народную пить будет… В капусту, в капусту рубить будет…

– Да кто же? – снова спросил Ивлев.

Но тут вошла монахиня – статная дама, видно высокого ранга. Она строго сказала:

– Матушка Серафима утомлена… Ей надо отдохнуть… В другой раз придёте…

– Помни, помни, раб Божий Афанасий, что правда не за тридевять земель зарыта… Помни и не теряй того человека, которого прошлый раз велела тебе сыскать…

Монахиня высокого ранга вышла из кельи вслед за Ивлевым и поинтересовалась, кого имела в виду матушка Серафима.

– Да, журналиста одного… Он на духовные темы пишет. Может, оттого и заинтересовалась. Вы ей книги читать даёте?

– И читает, и радио иногда слушает, и телевизор, когда пожелает, – поспешно, с наигранной обидой заявила монахиня. – Не в тюрьме же… Сама не желает…

Ивлев хотел сказать, что содержат старицу в самой натуральной тюрьме, да не стал, подумав, что, возможно, удастся ещё раз встретиться с нею. Не нужно раздражать тех, кто приставлен к ней.

– А что за журналист, если не секрет? – спросила монахиня.

Ивлев наморщил лоб и после некоторых колебаний назвал первую из вспомнившихся фамилий, прибавив, что может и ошибается.

– Несерьёзно я тогда отнёсся к её просьбе. Может, и надо было поискать.

Монахиня потеряла к нему интерес, и он спокойно отправился домой. Дома аккуратно достал листок, который оказался очень старым. Раскрыл и увидел план, явно начертанный рукой военного и не просто военного, а высокой пробы, подлинного профессионала. Это был чертёж какого-то небольшого участка местности. На переднем плане изображалось здание, достаточно большое, окружённое пристройками. Скорее всего, оно представляло собой помещичью усадьбу. Стояло на возвышенности, на берегу пруда. Пруд перегорожен плотиной. На противоположном берегу пруда – церковь. План сориентирован. Южнее усадьбы обозначен лес, за ним поля…Но не это на плане являлось главным – главным был пунктир, обозначающий подземный ход. Этот ход начинался в здании, затем шёл строго на юг и делал резкий поворот. Угол этого поворота смотрел на церковь. От церкви была проведена линия на высоту, к тригонометрическому пункту. То есть тот, кто рисовал план, указал пункты, которые должны были сохраниться в любом случае. Так могло казаться ему в далёком девятнадцатом. Этими местными предметами являлись церковь и тригопункт.

Далее было самое интересное. Угол, образованный поворотом подземного хода, делила биссектриса, тоже обозначенная, пунктиром, но проведенная недалеко. Были и подписи: от дома до поворота – 120 метров, далее, по биссектрисе – 12 метров и глубина – 5 метров. То есть обозначалось ответвление от подземного хода с углублением, сделанное, скорее всего, для создания тайника, хорошо и прочно оборудованного.

«Правда, не за тридевять земель зарыта», – вспомнил он слова старицы.

Не за тридевять земель… Но где? Тут-то и подумал он о Теремрине. Вот зачем она говорила о нём и велела найти его. Это, скорее всего, план усадьбы старого генерала Николая Константиновича Теремрина. Тут вспомнилась и ещё одна деталь. Когда во время гражданской войны Ивлев выполнял одно особое задание, связанное с использованием подземного хода в далёком уральском городе, кто-то сказал, что, мол, у отца Алёшки Теремрина такой классный ход прорыт от усадьбы в лес, что и этому не уступит… Многие помещики, напуганные революцией пятого – седьмого годов пытались подобным образом обеспечить себе пути спасения от разъярённой толпы люмпенов. Но Ивлев помнил ещё и о том, что генерал Николай Константинович Теремрин более всего переживал не за себя, а за какой-то очень ценный свой архив, который долгие годы собирали и его пращуры, и он сам.

Значит, тот архив не вывез его сын, значит, он так и хранился возле усадьбы. Но откуда о нём знала матушка Серафима, и откуда у неё план, начертанный, скорее всего, лично самим Теремриным?

Надо было встречаться со старицей снова. Могла же она дать ещё какой-то намёк и относительно этого чертежа, который, как она уверена, теперь в надёжных руках. Оставалось попросить её привязать план к местности, то есть указать населённый пункт, в котором расположена усадьба. Голова шла кругом…

Ивлев возвращался домой, в свой посёлок, размышляя над разговором со старицей. Было лето, вторая половина августа. Всё текло своим чередом – накануне отметили День Военно-Воздушных Сил СССР. Конечно, не спокойно было на душе, ведь он то понимал очень многое…

Посёлок, обычно в этот час вымерший, показался словно проснувшимся по какому-то сигналу. Ивлеву встретился сосед, который куда-то спешил. На ходу бросил:

– Слыхал, Петрович, что в Москве творится. Государственный комитет создали, по происшествиям, ну этим, как их, чрезвычайным. Ни-чо не понять по радио. Бегу в сельсовет, может, что узнаю.

Ивлев даже остановился: «Вот оно, началось»!

Что ж, стоило тоже пойти в сельсовет, тем более собирался позвонить Теремрину.

В сельсовете было людно. То радио слушали, то обращались к телевидению. Сообщения передавались почти непрерывно. Обращение… и фрагмент балета «Лебединое озеро», какая-то информация – и снова балет. Сообщения были бравурными, победными… Многие тогда понадеялись на окончание бесчинств демократии и возвращение к социалистическим ценностям.

Ивлев слушал эти сообщения, но не выходило из головы заявление старицы о том, что грядёт конец красного режима.

И тогда он подумал: «А не спектакль ли всё то, что разыгрывается в Москве?»

Он подошёл к телефонному аппарату и пояснил собравшимся:

– Хочу поговорить с одним военным писателем из Москвы. Может, он что путное скажет.

Все притихли. Ждали звонка. Соединение происходило обычно довольно долго, и на этот раз пришлось ждать минут двадцать.

Ивлеву довелось быть свидетелем разговоров.

– А что энто такое – демократия? – говорил старик, раскуривая у окна самокрутку. – Нам-то она, с какого боку? И на хрена нам энти революции… Помню, как в колхозы зазывали. Ну, зазвали. Трудно было, ой, как трудно, но сдюжили. А теперича, когда только подниматься начали, только жизнь увидели, опять всё не так – ломай, круши. Чего получится из энтой хреновины.

– Говорят, свободы буде поболе…

– Да хто ж тебе энту свободу-то даст? Отродясь такого не было, чтобы мужику, да свободу… Нет, не верю я этим брехунам. «Будет в стране больше богатых, так и бедных совсем не будет»… – с издёвкой повторил он обычную байку тех времён. – Где его, богатство-то взять? Энтими вона руками оно деется…– он покрутил перед собой свои натруженные руки и прибавил: – Нашими, крестьянскими, да рабочими. Этих крикунов, да на трактор, на сенокосилку, аль комбайн… С экрана то легче рассказывать, как и кому жить… Нет, вы как хотите, а я за этих самых гэкачекистов…

– Гекачепистов… ГэКаЧеПэ, – поправил мужчина, сидевший за столом и что-то писавший. – Приказано собрать собрание, чтобы выразить, так сказать, одобрение и поддержку…

В этот момент зазвонил телефон.

– Москва? Да, да… Москву заказывали, – сказал мужчина, освобождая Ивлеву место за столом у телефона.

– Москва, – снова повторил Ивлев. – Это Афанасий Петрович… Да, да, да – Афанасий Петрович Ивлев. Мне с Дмитрием Николаевичем переговорить. Что? Телефон не отвечает? Да, да, понятно… Такие дела вокруг, – зачем-то сказал он телефонистке и, обращаясь к собравшимся, прибавил: – Завтра попробую позвонить.

Ивлев положил трубку, осмотрел притихших колхозников и объявил:

– Дома нет…

– Ещё бы… Там такие дела творятся… Революция… Ясное дело он там…

Старик не уточнил, где там, но всем стало ясно, что этот самый Дмитрий Николаевич, которому пытался дозвониться Ивлев, занимается самыми что ни на есть важными делами… Отсюда, из деревни, казалось, что каждый там, в Москве, решает в эти часы судьбу страны. Вот только как это делается, никто не знал – непонятен был процесс этого решения и непонятен ход событий.

А Дмитрий Николаевич Теремрин действительно был в эти часы далеко от дома и занят неимоверно, причём занят делом, тайну которого мы повременим раскрывать, но заметим, что всё происходило по словам Шишкова о другом событии и в другом веке сказанным о том, что весть «вдруг разнеслась и поразила сперва столицу, а потом и всю обширную Россию» – в нашем случае это весть о происходящем в Москве.

Возвращаясь домой после приятной встречи, продолжавшейся почти сутки, Теремрин с удивлением увидел колонны военной техники, которые шли от столицы.

«Неужели всё кончилось?» – подумал он и включил радио.

Накануне ещё эфир был забит сообщениями о деяниях ГКЧП, и по тону комментаторов было не понять, за кого они. Видимо, крепко ещё сидел в них внутренний цензор, не решались порицать тех, кто отважился прекратить безобразные преобразования, охватывающие страну.

Он уехал на рандеву, заранее, ещё до событий 19 августа назначенное, и отменять его не стал, потому что не видел никакой своей роли в событиях.

Правда был один любопытный момент… Заглянул он к знакомым в одну редакцию. Там небольшая группа из трёх или четырёх человек собиралась куда-то, словно на охоту или рыбалку. Укладывали продукты в рюкзаки.

– Пойдём с нами, – стал звать приятель.

– Зачем? – спросил Теремрин.

– Как зачем? Ельцина от путчистов защищать. Белый дом отстаивать!

– Ельцина? И от кого же?

– От Горбачёва и от путчистов.

– Два сапога пара, – усмехнулся Теремрин.

Во-первых, он сам понимал театральность постановки, во-вторых, только утром ему позвонил отец и попросил срочно приехать к нему.

– Что случилось? У меня дела.

– Где дела? Какие дела? В Москве? В центре?

– Нужно заглянуть в редакцию одну, а потом сгонять кое куда. По издательским делам, – на всякий случай сказал Теремрин, поскольку амурные его похождения отец обычно довольно резко осуждал, а он именно по амурным делам и собирался отправиться.

– Ты телевизор смотришь, радио слушаешь? Знаешь, что происходит? – уже более спокойно спросил отец.

О событиях в стране Дмитрий Теремрин, конечно, знал, но не видел возможности реально участвовать в них. Бежать защищать Ельцина к дому, названному из уничижительного обезьянничанья перед янками «белым» не имел никакого желания. У этого очередного в ряду Свердловых, Троцких, Хрущёвых и прочих «спасителей» отечества, всё было написано на физиономии. Достойный экспонат, подтверждающий точность дарвинского учения, относительно некоторой части населяющих планету особей.

Теремрин взглянул на часы. Ещё можно было успеть заехать к отцу.

Через полчаса он уже входил в отцовскую квартиру.

– Видишь, что творится?

– Положим… Ну и что?

– Заклинаю тебя, ни в какие драки не влезай. Я потому и позвал тебя, что знаю, как любишь встревать в разные истории.

– Я люблю выступать на литературных вечерах, таких, как, скажем, проводит твой приятель Валентин Лавров. Хотя они и бывают довольно острыми. Но политика не для меня – слишком дело это грязное.

– Ты прав, – сказал отец. – И сейчас это особенно проявляется. С обеих сторон действуют монстры, готовые уничтожить Россию, распродав её оптом и в розницу. И Горбачёв и Ельцин в тёмную используют многих порядочных людей, но цели весьма и весьма похожи. Ликвидировать советский строй, ликвидировать партию, замутить воду и ловить себе рыбку в этой мутной воде. Ну а монстры делят ярлык на княжение, который держит в руках американский президент – кто покажет себя более лютым ликвидатором России, тому и вручит.

– А для чего войска ввели? Вон, по окружной дороге колонны идут, да и по Москве?