Выхода нет

Аня Архипова

Выхода нет

А вы когда-нибудь думали о том, что если бы не тот самый день, человек, последний бокал вина, то всё могло бы быть совершенно по-другому? Нет, не так, конечно, чтобы, исключив шестнадцатое мая, того парня с остановки и то красное сухое в конце января, вдруг счастья привалило целый КамАЗ. Не так, нет. Просыпаетесь вы, а солнечный майский день стерли из всех календарей, парня не найти ни в одной соцсети, да и фээсбэшники вторые ботинки стерли, пока бегали по остановкам, и пить вам больше не хочется. Совсем не хочется. Так себе, конечно, картинка. Это не представляйте! Представьте, что неожиданно, вот так вдруг у вас появилась возможность вернуться в прошлое и изменить его. Переписать набело. Это, конечно же, гораздо легче представить, чем стертые календари и жизнь без вина и того парня. Ну, и в какое бы время вы вернулись? И что бы там делали? Всё поменяли или так, по мелочи?

Предложение мое из ряда фантастики и звучит чудаковато, конечно, но вокруг постоянно происходит какая-то неразбериха, уже нечему даже удивляться, поэтому не бойтесь представлять. И вот эта возможность уже в ваших руках, и вам удается пересечь границу между «после» и «до» и попасть туда, где и был тот самый день, человек и чертова бутылка вина. Рискнули бы? А если бы эта граница стерлась прямо за вашей спиной и всё оказалось невозвратным? Что тогда? Куда бежать? Кого звать на помощь? Это, кажется, даже страшнее, чем стертые календари, люди, события. Но, признайтесь, что иногда хочется. Хочется вернуться и стать смелее, умнее, стать, стать, стать. Ровно встать! Спину держать! Сейчас-то вы знаете, как надо было, а тогда… эх. Бывает? Вот и у меня бывает.

Не знаю, как вы отнесетесь к тому, что я расскажу дальше. Для меня это приключение. По-другому мне к этому нельзя относиться, моя психоаналитик Леночка не советует. Надеюсь, вам будет легко. И еще я очень надеюсь, что вы выслушаете мой рассказ без вот этих дурацких хейтерских: «фантазерка, конечно, та еще» или «ться, я так и знал, что этим всё закончится». Я и сама не знала, чем это закончится. Просто послушайте и возьмите что-нибудь для себя хорошее или оставьте всё хорошее мне.

Не хочу начинать свой рассказ со слов «это абсолютно удивительная история…» или «эта история изменила мою жизнь…» Тут, знаете ли, спасибо, что живая осталась, а дальше разбираться надо по ходу действия сценария этого чертова шеф-реда, который правит тексты под коньячком. Пожалуй, начну с другого.

Так вот: эта странная история произошла со мной в год, когда отчаянный китаец сожрал летучую мышку и мир перевернулся лапками вверх. Зима плавно перетекла в весну, а потом резко шагнула в лето. Зимнюю резину никто не сменил на летнюю, да и какая разница, когда на Девятое Мая по Третьему транспортному в Москве шагали танки. Там любая резина зашла бы. Казалось бы, только метеорит не падал на землю в две тысячи двадцатом году. Но, уверена, что и он где-то плюхнулся, просто британские ученые на этот раз решили, что это не так уж и важно, если честно, что уж лучше о вирусе, эросе, хроносе, космосе. Здравствуй, Иосиф Александрович, в две тысячи двадцатом ты как никогда кстати.

Мне кажется, все, кто в этот год испытывал усталость, апатию, выгорание и лучше бы смерть, отмечали две тысячи двадцать первый в полном забытье. Слишком уж достаточно было нового «Стоп! Снято!» – сказали бы киношники. Многие, я уверена, столкнулись с тем же, что и я, – такой взрыв после накопительного эффекта. Бах! Прямо в голову. Это как ты злишься, злишься, злишься, а потом вдруг – всё равно. Или любишь, любишь, любишь – и да пошло оно. Или живешь, живешь, живешь – и так больше невозможно. Примерный ряд так себе, но суть ясна, ага? Есть только миг между прошлым и будущим, а вот где-то между мы жить не успеваем и записываемся к психоаналитикам на консультации, ибо нелегко существовать с мыслью о том, что всё могло бы быть по-другому.

В тот летний августовский вечер вообще ничего не предвещало внезапных новостей, день вроде бы шел к финалу, но из редакции уволился Кирилл. Кирилл был супер-корреспондентом-расследователем с нарциссической травмой мозжечка. Такие к нам приходят часто, но задерживаются ненадолго. Кирилл задержался на полгода.

– У меня уволился корреспондент. – Вошла с утверждённой новостью в комнату.

В крошечном кабинете три на три с окнами, выходящими на телебашню, за письменным столом, заполненным бумагами и коробками от жестких дисков, сидел руководитель службы новостей Саша Кулагин. Густые черные волосы, слегка поседевшие на висках, очки, которые оставили за много лет ношения след на переносице, и мятая футболка с принтом о свободе мыслей отражались в моих глазах.

– Идет четвертая неделя протестов в Хабаровске. Все четыре недели наш канал не выпустил ни одной новости про митингующих. Кирилл ждал, терпел, пробовал бороться со мной, и вот – в итоге ушел. Это четвертый за месяц.

– Угу, – промычал в ответ Кулагин.

– Я просто думаю…

– Думаешь?

Переспросил не из интереса, что я думаю. Знал он все. Так Саша делал всегда, когда хотел, чтобы я поменяла свою точку зрения, но менять я ничего не собиралась. Все проблемы обычно у меня с этого и начинаются: я всегда говорю только то, что в моей голове буквами складывается. Иногда это провоцирует конфликты с героями, коллегами и руководством. И если с героями сюжетов это полезно для эмоционального фона в кадре, с коллегами – для прогресса, то с руководством это всегда как ходить по краешку отвесной скалы: слетишь – и о камни навзничь. Соскребать потом будут всей редакцией.

– Я думаю, что он прав.

– Сколько ты уже шеф-ред? – спросил Кулагин, внимательно рассматривая что-то в мониторе, не во мне.

– Шесть лет.

– Сколько таких корров у тебя было?

– Много. Макс, Андрей, Даня, Алена… Пять-шесть… – попробовала вспомнить всех.

– Одним меньше. – Полный список слушать не стал. – У нас свои правила, у него свои. Если он не принимает наши, то он не наш человек. Логично?

– Безусловно, ты, конечно, всё правильно говоришь, и я согласна с этим вот со всем твоим. Правила есть правила. Но мы же можем иногда позволять себе сюжет о людях? – Затаилась.

– О людях? – переспросил, чтобы продолжала.

– Я говорю не о бывшем губернаторе. Не о нынешнем исполняющем обязанности. Не о политической обстановке в стране. Я о людях, которые просто хотят, чтобы их уважали.

Кулагин набрал воздух в щеки и медленно выпустил из себя, будто обессилив от обсуждений последних событий года.

– Тебя почему так парит его уход?

– Мне на этого губера вообще абсолютно…

– Про корра я.

– А. Крутой он корреспондент потому что.

В этом он мне доверял. Я с плохими не работала.

– Тогда я буду искренне рад, если этот крутой корр сможет реализовать себя в другом хорошем издании. А наше издание будет просто продолжать делать свою работу. Хорошо, Маш?

Он злил всегда своим неприсутствием. Вроде бы здесь, а вроде бы сетку программы верстает, текст чей-то вычитывает, а вроде и о важном со мной разговаривает. Для меня важном, для него очередном.

– Сашка, я не против правил. Не против системы. Нет. Я просто хочу, чтобы от нас не уходили талантливые ребята. У нас за год сменился штат корреспондентов полностью. У нас неизменными остаются ты, я, два сценариста-внештатника с ипотеками, операторы и монтажеры, которым, по сути, всё равно, что снимать и что монтировать. Всё.

– Ну, всё и всё. Маш, мы каждый раз как будто по кругу бегаем, – наконец оторвал взгляд от монитора и перевел на меня. – Есть они, есть мы. Всё в наших головах, – постучал по виску. – Смотри на ситуацию с другой стороны, ты же журналист. Никогда не мысли, как все. Всегда имей запасную точку зрения. Конечно, ты можешь так же, как и эти независимые, продажные журналисты, рассказывать, что бывший губер невиновен. Но мы-то знаем, что есть и другая важная мысль: каждый сверчок знай свой шесток. Всегда и во все времена все были всем недовольны. Всегда были несогласные, и чаще всего заканчивали они печально. Что даем мы? Альтернативное мнение. Они освещают событие со своей стороны, мы со своей – всё просто.

– Саш, мы будем гореть в одном котле.

– У меня заказан ВИП.

– У тебя будет кондиционер?

– У меня будет телки и блек-джек. А ты будешь сидеть на раздаче.

– Можно я просто посижу? Молча.

– Молча можно, – улыбнулся краешком губ.

– Но сейчас я все-таки скажу! Давай просто дадим коротенькую новость о тех, кто стоит под окнами хабаровской администрации? Мы так спровоцируем общение врио с народом. Это же нормально? Это же наша работа, блин, в конце-то концов, – дать людям поговорить между собой.

– Это утопия, Мария. Одно дело – независимые нищеброды снимут видео про митинг, и их ролик наберет десять миллионов просмотров. Другое – ты. И нас увидят сто миллионов. Ответственность чувствуешь? Ты пропагандируешь агрессию. Вот поэтому все так федералов не любят. Всегда должно быть два мнения, Маша. Свое и запасное. И, раз уж ты работаешь здесь, то пора бы уже смириться. – Вдохнул глубоко. Выдохнул. – Почему ты всё время нервируешь меня? Если в каком-то там сраном Хабаровске всё плохо, то, может быть, виноват тот, кто сидел на месте губернатора столько лет и ничего не делал? Где его результаты, только вырезанные цитаты, разлетевшиеся по социальным сетям? Маш, включи голову!

– Может, даже ты прав.

– Конечно, прав! Ты прикинь, если президент будет выходить на митинги каждый раз, когда какая-то стайка придурков соберется на Пушкинской? Ему что, больше заняться нечем? У него дел других нет? У него там иностранные агенты по всей стране галопом скачут. Если я каждый раз буду переживать из-за того, что из новостей ушел какой-то мятежный корреспондент, то что, я должен успокоительные горстями пить? Так не пойдет! Я работаю на телеке семнадцать лет. И течение этих семнадцати из редакции каждый месяц кто-то увольняется, кто-то возвращается, иногда они ходят по кругу – от продакшна к продакшну. Но, несмотря на все эти уходы-приходы, у меня всегда-всё-было-хорошо. А если мой шеф-редактор не перестанет рефлексировать из-за очередного бунтаря, этот шеф-редактор может пойти работать в другое СМИ. Понял, шеф-редактор?

– Вот говно, конечно… Так себе шеф-редактор.

– Какой очередной ретроград ударил в твою умную голову, а, Маш?

– Душно мне здесь.

– Окно открыть? – попытался пошутить Кулагин. – Мы работаем вместе десять лет.

– Девять, – поправила.

– Последний год за два считай. За десять лет ты выросла в хорошего, ответственного, безумного шеф-редактора. Я очень тебя ценю. Если тебе снова нужно лечь в больницу, скажи. Но, пожалуйста, не начинай мучить мой мозг желанием спасти весь этот гребаный мир. Ты не Бэтмен, и у тебя ипотека.

– Че-т поднакрыло, правда. Просто четвертый за месяц. На успокоительных весь день.

– Хочешь, налью?

– Мне ж нельзя, а то загуляю.

– Тогда не стоит.

– Я домой лучше. Завтра снимать буду. Ведущая утренней программы переболела ковидом. Надо рассказать миру об этом очень важном событии.

– Правильно. Поснимай что-нибудь, помонтируй. Вспомни, как важную часть молодости в монтажке проводила. Иди, Маш, иди.

Кулагин снова уткнулся в монитор. Провожать взглядом до двери не стал.

Меня зовут Маша Демидова, мне тридцать два года, и, как вы уже поняли, я работаю шеф-редактором на самом крутом федеральном телеканале страны. Девять лет с ежегодными недельными перерывами на «выдохнуть» я делаю новости. Новости, которые смотрят миллионы людей в этой стране, смотрят и верят им. Я создаю – они верят. От этого мне хорошо. Где-то глубоко в душе я настоящий журналист, об этом иногда мне напоминает синий диплом университета и огромное желание привлечь внимание к сюжетам моих корреспондентов через главный экран страны. Удается, правда, не всегда. Наверное, поэтому корреспонденты постоянно сменяют друг друга. Лица стираются из памяти, тексты сливаются в черные точки-тире, а картинка сюжета как будто всё время одна и та же. Как тантамареска: только головы людей в дырке сменяются. Это усталость. Мой психоаналитик Леночка говорит, что иногда мне нужно отдыхать от работы. Удается нечасто. Но одно я знаю точно: я работаю на самой интересной работе на свете. И я как будто бы счастлива.

Мне было тринадцать лет, когда я увидела по телеку репортаж Вячеслава Немышева о контрактниках в Чечне. Контр-страйк для неиграющих. Мне тринадцать, и я еще не до конца верю в то, что смерть может приходить неожиданно, но то, что показывают с экрана, мне однозначно нравится. Я хочу так же. Это же настоящая работа! Настоящий фильм про настоящее дело!

А потом каждую неделю в одно и то же время я сажусь перед телевизором и запоем смотрю все программы любимого телеканала, такого свободного, смелого телеканала, и хочу туда. «Части тела» Андрея Лошака, «Русская дичь» Ильи Зимина, «Милости просим» Вадима Такменева и какое-то бесконечный сбор информации со всей страны о том, как живут, чем живут, о чем живут – о людях, явлениях и событиях.

Наверное, тогда, в тринадцать, и появилось это крепкое желание стать настоящим журналистом. Со временем это желание переросло в идею и в конце концов в цель. Как говорила когда-то моя мама, «взялась, так сделай это лучше, чем другие». Шла и делала, характер у меня такой, не в маме вовсе дело.

Поэтому после школы вопроса «куда поступать?» не встало. Журфак. Точка. Да.

Мне семнадцать, я подросток – бунтарь с выбритым виском и дурацкой челкой, sempre spiritoso слушая Земфиру в наушниках, вижу цель – не вижу препятствий. Всё, казалось бы, максимально просто, но только не у меня. Если делать, то лучше всех, как завещала маман. Поэтому в начале пятого курса Брянского государственного университета отправляю резюме на канал, который меня не ждет. И не жду ответа. «Ну не берут людей с улицы, ну кому это надо?!» – убеждает мама. И я благополучно забываю об отправленном до звонка. Звонок раздался в половину десятого вечера в четверг осенью. За час собрала вещи и уже на следующий день вышла на работу в телецентр. Мама сказала: «Повезло!»

Первый год прошел как в тумане. Съемки, тексты, монтаж, эфир – и так по кругу, пока не начала с ног валиться Но и к этому быстро привыкаешь, недомогания входят в привычку.

Когда у тебя есть пресс-карта крупного телеканала, ты открываешь двери кабинетов министров и губернаторов с ноги, и в этот момент чувство собственной невыносимой значимости переполняет и разрывает, как попкорн на сковороде. Драйв приносили не только съемки «Маньяка из Рязани», «Монстра из Новокузнецка», «Чудеса святых и не очень», но и финальная представлялка в сюжете: Мария Демидова специально для самого крутого телеканала страны.

Всё было возможно! Все те, кто врезался в мое подсознание своими сюжетами в тринадцать, теперь здоровались в коридорах телецентра. Когда сбываются мечты, испытываешь кратковременный эндорфинный оргазм. Отмечаешь в социальных сетях место работы. Во время обедов с друзьями случайно вытаскиваешь пресс-карту на стол, чтобы заметили. Задерживаешься на ночных монтажах в «Останкино», чтобы просто не сидеть дома. Пророчишь себе умопомрачительный карьерный рост. Добиваешься хоть какого-то роста. А дальше… Прячешь подальше пресс-карту, чтобы никто, не дай боженька, не увидел, где ты работаешь. Забываешь, что сегодня ел, потому что из-за ночных монтажей не высыпаешься, недоедаешь, недоживаешь. Удаляешь место работы из социальных сетей. И просто продолжаешь жить. Эндорфинный оргазм кратковременен.

В тот августовский вечер я вышла из кабинета Кулагина и осмотрела всю эту до каждого самореза родную редакцию. Два корра в наушниках смотрели новый сезон бомбического корейского сериала, а должны были отснятый материал, оператор ждал ночного выезда, прибившись головой к дверному наличнику, а в углу копошился звучок и тихо, почти беззвучно собирал технику на утро.

– Я домой, – громко так сказала, чтобы слышали.

Но всем было всё равно. Они же работали.

Уже у выхода поймала себя боковым в отражении зеркала. Остановилась. Ну что ж, возраст мне к лицу. Нет челки – и это большой плюс. Цвет волос после универа менять перестала. Решила, раз родилась брюнеткой, так буду ей до конца, с легкостью отбросила все эти синие-зеленые-розовые припадки стилиста-недоучки! А если честно, просто лень было красить это большое собрание длинных и пушистых, проще замотать в хвостик назад, и пусть там себе болтаются. Скулы вот спали. Ямки остались одни в щеках. Даже не надо было вырывать зубы мудрости – и без них скуластая. И нос вот этот, лучше бы стоматологи посоветовали вырвать его. Нос и ямки – так себе описание внешности, я скажу. Но сейчас гораздо лучше, чем когда мне было тринадцать, двадцать и даже двадцать восемь, уж поверьте.

«Через час приеду!» – написала, и тут же слова отметились двумя синими галочками на экране телефона.

«Жду», – ответил Вадик.

Села в такси, вставила наушники и поехала по прохладному от летней непогоды городу.

– Окно прикрыть? – спросил осторожно таксист. Осторожно, потому что в «комфорте» еду. Так бы спросил неосторожно, да что уж, и спрашивать не стал бы.

– Не дует.

В детстве я заслушивала популярный русский рок до пережеванных кассет, пока слова и музыка не начинали выползать из старенького красного магнитофона на стол коричневой лентой. Я тогда заматывала цветным карандашом эту ленту обратно в кассету и снова слушала до одурения. А с появлением кассетного плеера, подаренного на двенадцатилетние, жизнь моя стала настоящим киносериалом.

Однажды я придумала себе вот что: я главная героиня очень увлекательного фильма, всё, что находится вокруг меня, – это хорошая работа художника по декорациям, всё, что происходит со мной, – неплохо прописанный сценарий, все люди рядом – это артисты, а вся музыка в моей голове – саундтреки. Так я и жила с наушниками в ушах достаточно долго. Только через годы узнала, что фильм по моей идее уже давно сняли с Джимом Керри.

Дальше я подросла, и стало всё, конечно, хуже (с возрастом всё только усугубляется) – я опустилась до русского арт-хауса. Быстро пришло понимание, что человек, который прописывал героев и события в моей жизни, – очень талантливый сценарист. Скорее всего, даже с «Мосфильма». Только вот ему, кажется, так и не заплатили за прошлый проект. Именно поэтому он в каждой сцене пишет глупую отсебятину, ну, чтобы насолить режиссеру. Но режиссер, по ходу, всегда находится в рекурсивной истерике и в сценарий особо не вчитывается, отдавая предпочтение картинке. Наверное, он думает, что снимает драмкамеди, не смею его разуверить. И пока режиссер выбирает ракурс и подбирает экстерьер, оператор валяется где-то пьяненький после очередной бесконечной смены. Так и приходится с ними жить. Единственное, что не может не радовать, – работа композитора. Продюсеры подобрали добротного. Пишет автор редко, но попадает в самое оно, на разрыв сердечных клапанов. Чаще про грусть, но с такой съемочной группой невозможно не загрустить. Шах и мат вам, господин режиссер! Только на музыке и выезжаете.

И, как поют классики, «музыка нас связала». С Вадиком я познакомилась под Земфиру.

В июне две тысячи двенадцатого года Кулагин спросил:

– Хочешь?

А я без раздумья сразу замахала головой: «Еще бы!»

Седьмое июня, утро, мы с оператором Сёмой едем снимать «Нашествие». В вечерней программе заявлена Земфира, и я всю дорогу до Большого Завидово продумываю план, как прорваться к ней в гримерку для небольшого, крохотного, эксклюзивного интервью. Но вместо интервью два часа блюю в кустах у сосны, а кто-то держит мои волосы.

– Чтобы не запачкалась, – так осторожно говорит мне парень сверху.

Это был мой Вадик. У каждого ненормального человека есть свой нормальный друг. Вот мой нормальный друг – Вадим.

– Пустота – если одним словом. Когда совсем ничего не чувствуешь, совсем и ничего. И мне всё равно на эту пустоту, на этих людей, обстоятельства, даже на этих корреспондентов-бунтарей, которые увольняются каждые два месяца, – мне всё равно. Они просто почему-то думают, что могут что-то изменить, но это не так.

– Ты устала просто.

Через час я уже валялась на красном диване в гостиной. Вадик открыл вино и поставил бутылку между нами. Из подарочной коробки с разноцветной бумагой с прошлого нераспакованного праздника достал два бокала и поставил у бутылки с красным грузинским.

– Это всё мне? – обрадовалась, выпить хотелось ужасно.

– Таня сейчас приедет.

Вздохнула, немного огорчилась, что не мне, но взяла себя в руки.

В этой квартире на Малой Пироговской мы еще ни разу с ним не пили. Раньше по чуть-чуть, но отмечали каждый его переезд в новую квартиру дорогим вином, в этой как-то не получилось. У Вадика была мечта – жить внутри Садового кольца, и вот она осуществилась за день до объявления карантина в городе. К тому времени единственное, что он успел сделать в своей однушке с трехметровыми потолками, – поставить диван, стол и стул. Всё остальное было завалено неразобранными коробками. Карантин пал, а коробки так и остались стоять.

– Поздравь меня, я не пью уже с января. Тогда февраль отлежалась – и всё, баста, больше не пила. Даже карантин обошел меня своим похмельным режимом.

– Надо начать практиковать цигун. Ты большая молодец, – Вадик, наверное, единственный, кто был рад моим не похмельным дням.

– Гармония – это не мое. Меня из стороны в сторону по привычке. Эти сектанты блаженные весь карантин зарплату получали в полном размере, а как повеяло свободой, так сразу по норам. Это же наглость! У нас нагрузка была в два раза меньше обычного, я их всех берегла, онлайн-совещания проводила. Я очень зла на этих новых людей, они не хотят проходить через трудности! Они не знают, что такое трудности! Эти чертовы зумеры сдохнут, если их не провакцинировать от ковида.

– Может быть, они как раз и проходят свои испытания через твои указания. Не думала?

– Указания? Есть правила, и их надо соблюдать. Или я чего-то не понимаю? Или всегда было по-другому? Что со мной не так-то?

– Всё нормально, профдеформация просто.

Вадим вытащил из коробки, пылившейся в углу, старый приемник, который по большой удаче достал на барахолке между Рыбинской и Лиговским. В Питере он был в прошлом году перед Рождеством.

– Где-то пластинки были! – Стал шарить по коробкам, продолжая мыслями быть со мной. – Рано или поздно ты должна была начать злиться. Когда мы познакомились, я вообще не понимал, как люди по собственному желанию идут работать в новости? Это как заключить сделку с совестью. На прочность неведомую себя проверять постоянно. Забыть о том, что есть какие-то принципы, взгляды, собственное мнение, в конце концов! Вот! Нашел!

Вытащил из коробки черный футляр с пластинкой.

– У меня есть свое мнение!

– Общественное, да. Своего нет.

– Это еще почему?

Наколол на тонкую иглу черный, еще не затертый винил – и в голове зажила музыка.

– Львёночек, это ничуть не делает тебя хуже, если ты об этом. Это, повторюсь, профдеформация. Я тоже замечаю, что становлюсь назидательным, такой дидактический препод, разжевываю все. А людей это ужасно нервирует. И меня это нервирует, но ничего поделать не могу. Смирился.

– Ты всегда был занудой.

– Я долго носил очки, между прочим.

– Ты – носил – очки? Это, наверное, смешно было.

– Не смешно совсем. Маш, я был не таким, как сейчас!

– Да ты всегда был красавчиком!

– Я? – рассмеялся в голос. – Если бы! Я понял, что даже на свиданиях не могу прекратить себя так вести, я как будто всё время препод, а не молодой мужчина.

– Ты ходишь на свидания? У тебя новый друг?

– Да, – махнул головой. – В универе кто-то из студентов выложил в инсту, как я сижу с ним за обедом. Троллят.

– Гомофобы чертовы.

– А сама! Если бы не я, ты бы…

В прихожке зазвенело за входной, это спасло от обсуждений новой морали и этики. Выдохнула. Я, честно признаюсь, старовер в понимании общей картины мира, что, соглашусь, странно для человека общественной профессии. Но, несмотря на отвращение к однополым бракам, отрицать существование других сексуальных предпочтений не могу. Единственное, что заставляет меня мириться с этим, – Вадим. Ну спит он там с кем-то – и пусть. Хуже-то его это не делает. Он ведь мой друг. Я вообще никогда не понимала, почему он перешел с белой стороны на цветную. Никогда не спрашивала, глупых вопросов не задавала, а просто принимала его таким, какой он есть. Наверное, просто потому, что ближе Вадима у меня, как мне кажется, никого и не было больше.

– А почему красное? – громко так спросила она.

Таня вошла в комнату шумно, резко, как и всегда, в общем-то. Схватила штопор с кофейного столика и одним таким же резким движением, как и она сама, откупорила бутылку. По бокалам полилось красное терпкое.