К своим, или Повести о солдатах

Константин Сомов

К своим, или Повести о солдатах

Предисловие редактора

«Благословенные времена расслабляют душу», – эти слова древнего философа приобрели в наше время искажённый и зловещий смысл: почти 80-летнее существование человечества без глобальных войн не только способствовало возникновению живущих в относительных покое, сытости и благополучии поколений, но и привело к забвению непереносимых ужасов страшной мировой войны и беспримерного подвига Красной Армии и антигитлеровской коалиции, остановивших геноцид и обеспечивших мир и прогресс народам планеты.

Сегодня явственно наблюдаются две страшных тенденции: с одной стороны, это вытеснение памяти о Второй мировой и, особенно, Великой Отечественной войне против гитлеризма, которое выражается в отсутствии либо резком ослаблении в культуре, искусстве, образовании, социальной жизни военной темы, попытки забвения смерти десятков миллионов человек. Войны, принесшей неисчислимые потери и разруху народам почти 60 стран, колоссальные лишения более чем полутора миллиардам людей на всех континентах. С другой стороны – это агрессивная, принявшая в последнее время огромные размеры циничная фальсификация Западом фактов и причин начала войны и, главное, роли Красной Армии и всего советского народа в победе во Второй мировой.

Дело дошло до того, что на самом высоком государственном уровне в некоторых странах делаются активные попытки пересмотреть историю, фальсифицировать отмеченные многими подлинными документами достоверные факты, разоблачавшие истинное положение дел и роль гитлеровской Германией, развязавшей бесчеловечную бойню в союзе или при попустительстве многих стран Европы, которые потом Красная Армия и освобождала. К сожалению, в этот безумный процесс включились и правительства некоторых стран, завоёванных и порабощённых немецкой военной машиной в ходе прошедшей войны. Молодёжь многих государств не только Западной, но и почти поголовно находившихся под фашистской пятой Восточной Европы, не говоря уже об Американском континенте, искренне считают Америку победительницей… Америку, на территории которой никогда не было войн, кроме внутренней гражданской, и никогда не рвались вражеские снаряды!

К сожалению, сегодняшняя российская массовая культура сильно проигрывает этим пагубным процессам: наша литература, искусство, даже школьное образование непростительно мало внимания уделяют прошедшей войне: школьники зачастую больше знают о средневековых рыцарях, Филиппе Красивом или Бурбонах, чем о молодогвардейцах или Зое Космодемьянской, военная живопись практически закончилась полотнами Ф. Рубо и В.Верещагина, проникновенная поэзия – А.Твардовским и К.Симоновым, а сегодняшние фильмы о Великой Отечественной оставшиеся ещё живыми фронтовики воспринимают с нескрываемой иронией и нередко называют карикатурой. Горько…

В этой ситуации рельефно и ярко выделяются повести и киносценарий, представленные в этой книге К.К Сомовым – алтайским писателем и журналистом, о простых, алтайских же парнях, оторванных от родных домов, пашен и кузниц и брошенных в испепеляющий огонь Войны, в самые её первые, непереносимо тяжкие месяцы и годы. Так повесть « К своим» это неприхотливый рассказ-одиссея попавшего в окружение, затем в плен обычного крестьянского парня; отдельные строки её невозможно читать без содрогания: не приукрашенная суровая и кровавая правда, кровь и боль, грязь и предательство, непоколебимое мужество и вера в Победу,– всё это отличает произведение от многих «отлакированных» рассказов о войне.

Смертельная, убивающая, казалось бы, всё человеческое в человеке бойня не может вытравить подлинных чувств к родной земле, семье, любимым – гуманизм, раскрытый автором вовсе не пафосными словами, а безыскусной «окопной правдой».

Валерий Мозес

К своим

«Мы воевали против сильнейшей армии.

Таких солдат и офицеров не было.

И они ведь до последнего воевали».

Г.К. Жуков

«На всяку беду страху не напасешься».

Русская пословица

От автора

Главный герой первой повести – Спиридон Афанасьевич Князев. Русский солдат. Ванька-встанька. Он не занимал городов, не освобождал сел и деревень, не штурмовал Кенигсберг и Берлин. Он честно воевал на земле своего Отечества в дни его тяжелейших поражений, когда, по словам одного из ветеранов Великой Отечественной войны, увиденное и пережитое им «чугунным колесом по душе прокатилось». Когда свои, порой, на поверку оказывались чужими, а чужие, случалось, неожиданно выступали в роли своих. Когда под гнетом тяжких испытаний и горестных обид одним суждено было сломаться, а другим – и на наше счастье было их много больше –выстоять и, даже попав в плен, находясь далеко от родной земли, не смириться со своей участью, бежать и вновь пойти в бой за свою Родину.

Основных прототипов у Спиридона Князева два: яровчане Николай Андреевич Фамильцев и Спиридон Афанасьевич Бояринов. Николай Фамильцев, окончив в мае 1941 года высшее командное училище в Москве, попал служить на границу, где в день своего рождения 22 июня принял первый бой, а затем долго выходил из окружения к своим. Спиридон Бояринов в свое окружение попал в мае 1942 года под Харьковом, отступал почти до Сталинграда, попал в плен, бежал, воевал в интернациональном партизанском отряде во Франции.

О многом из того, что написано в этой книге, автор узнал из бесед с фронтовиками: барнаульцем Николаем Константиновичем Аверкиным, павловчанином Ефимом Никаноровичем Чуриловым, уроженцем села Устьянка Хабарского района Иваном Григорьевичем Лубинцом, побывавшей в Германии в качестве ост-рабочего жительницы Заринска Прасковьей Матвеевной Кувшиновой (Нежинцевой).

При работе над повестью «К своим» были также использованы воспоминания французского партизана барнаульца Алексея Федоровича Кривошеина, прошедшего через фашистские и сталинские лагеря, бийчанина Ивана Алексеевича Лосева, представленного в 1942 году к ордену Боевого Красного Знамени и получившего эту награду спустя много лет после окончания войны. А также Бориса Владимировича Витмана и Льва Исаковича Майданника, Юрия Владимировича Владимирова, Павла Федоровича Головина, Дмитрия Александровича Небольсина, Алексея Григорьевича Федорова и других солдат Великой Отечественной войны.

Эта повесть посвящена им и таким, как они. Это попытка рассказать о том, как, потеряв почти все, но сохранив характер и душу, можно было и воевать, и побеждать.

Часть первая

В комнате было светло. Огромный лунный диск завис в незашторенном окне, наполняя ее белым неземным светом. На сердце было тоскливо и немного жутковато, сна как не бывало. Я тихонько встал с постели, нащупал ступнями тапочки на полу и потопал на кухню, прикрыв за собой комнатную дверь.

Ночь уже перевалила на вторую половину, стих в открытой форточке шорох – посвист весеннего ветра, отхрустел ледок под ногами загулявших прохожих. Я открыл кран и долго пил прямо из него холодную воду. Потом незряче поглядел на полку с кухонной посудой и тихо сказал:

– А вот ты, дружок, такого б наверное и не выдержал. Лопнул бы как мыльный пузырь… Спасибо, Господи, не дал ты нам такого. Спасибо, земляки…

**

Был апрель, с быстро плавящим снег солнцем и последней наледью на ночных тротуарах. Потом холодные дожди, просторные лужи, промокшие носки в моих изрядно поношенных ботинках, расстегнутая куртка, бутылочка пива на свежем воздухе, радостное чувство наступающего праздника и грустное ощущение того, что он будет коротким. Где вы видели долгие праздники?

– Так, – сказала на планерке редактор нашей газеты «Городские новости» Галина Николаевна, – в армии у нас служили только ты и водитель, потому материалы о ветеранах войны к 45-летию Победы будешь писать ты. Тебе с ними проще общаться. Согласен?

Не то, чтобы я был совсем уж согласен с таким утверждением, но спорить не стал. Про войну все интереснее писать, чем про совещание в городской мэрии, – подумал я и кивнул, показав, что согласен.

– Не откладывай, – начальственно нахмурилась редактор. – На совещании в администрации сказали, что к этому делу нужно отнестись ответственно. Опыта работы в газете у тебя пока мало, но в армии служил – справишься. Иди в совет ветеранов, тебе помогут подобрать кандидатуры. Напишешь статью о ком-нибудь из них – боевой путь и все такое. А дальше посмотрим.

Книжек про войну в детстве я прочел много, все больше о разведчиках, потому подумал, что знаю о ней много и статью напишу быстро. Отстояли Москву, окружение в Сталинграде, взяли Берлин. Враг был силен, но не учел, что… В общем, поговорю, быстро напишу, ещё и пивка попить время останется.

Здание, где располагался городской совет ветеранов, находилось недалеко от редакции, и дойти к нему можно было быстро, но я шел неспешно, используя возможность порадоваться весне. Городок, где я тогда жил, был и есть небольшой – двадцать тысяч населения и, благодаря мощному в свое время химзаводу, благоустроенный. Его улицы далеко окрест славились своей чистотой, а, главное, что особенно ценится с приходом тепла, множеством деревьев. Ветерок нежно колыхал их матово- зеленые гривы, они так же нежно шелестели, словно благодаря его за внимание и ласку.

Задумавшись, я не заметил впереди себя изрядной лужи, промочил ноги, однако в совет ветеранов пришел, сохранив хорошее настроение. Там меня встретила серьезная строгая женщина, сумевшая сохранить властную стать крупной фигуры и мягкий блеск в чуть подведенных тушью черных глазах. В прошлом явно либо небольшой начальник или секретарь у большого начальника, а, может быть, и партийный функционер, как тогда еще было принято говорить, среднего звена.

Однако, несмотря на всю свою представительность встретила меня Тамара Сергеевна, – заместителя председателя совета ветеранов нашего городка звали именно так – по-домашнему. Предложила чаю да еще с печеньем и вареньем, поставила передо мной на стол картонную коробочку с карточками-формулярами на каждого участника Великой Отечественной войны, проживающего в нашем городе.

Я читал имена и фамилии, названия фронтов и боевых наград. Написать статью в газету можно было практически о каждом из этих людей. У каждого был свой путь по войне, у кого короче, у кого длиннее, у каждого свои вешки на ней, памятные даты: тогда-то ранило, а вот там едва не убило. Товарищ погиб, а я вот уцелел…

Я перекладывал карточки-судьбы из одной пачки в другую, искал, честно говоря, сам не знаю чего. Впрочем, почему не знаю? Журналист всегда хочет найти что-то необычное, оригинальное. Вот и направление поиска было таким же, разве что речь шла о человеческой жизни на войне, и слова необычно и оригинально, казались здесь неуместными что-ли. Но полученного мною задания никто не отменял, журналистский кураж у меня в те годы зашкаливал за самую верхнюю планку, потому я терпеливо проглядывал один текст за другим, пока не прочел: «Князев Спиридон Афанасьевич. Французский военный крест с бронзовой звездой».

– Ого, – удивленно сказал я. – Французский крест. Редкая вещь.

– Вот именно, крест, – язвительно усмехнулась Тамара Сергеевна. – Вот уж точно, удивительно. Откуда б у такого, как этот Князев, такая награда? Тут бы кому надо следовало внимание обратить, жаль не те времена.

– За бои на ближних подступах к Сталинграду орденом Боевого Красного знамени, – продолжал читать я, благоразумно не вступив в спор. – Высокая награда.

– Высокая, – охотно согласилась Тамара Ивановна и, недовольно прищурившись, строго спросила, – а кому дадена?

– Кому? – добродушно поинтересовался я.

Она опять прищурилась и выразительно провела пальцами по воротнику своей кофточки:

– А вот кому. Постоянно зашибает, общественную работу не ведет, еще и… Ладно, – махнула она рукой. – Я бы вам не советовала, но сами глядите.

– Хорошо, – согласился я и вынул из коробочки первую попавшуюся под руку карточку, твердо решив для себя, что пойду я именно к Князеву и ни к кому другому, но при этом постараюсь не испортить отношений с Тамарой Сергеевной. Во-первых, она мне ничего плохого не сделала, а во- вторых, мне с ней еще наверняка придется встречаться. До 9 мая довольно далеко. Не одну статью в канун юбилейного праздника написать потребуют.

– Воробьев, – читал я, – Николай Семенович.

– Вот, – оживилась и даже улыбнулась строгая женщина. – Общественник и везде с супругой под руку, приятно посмотреть.

– Так не воевал вроде бы, ни наград, ни ранений, служил в 45-м на Дальнем Востоке, часть в боевых действиях участвовала, а как и что он там делал…

– Зато он у нас сахар раздает, – теперь с раздражением посмотрела на меня моя собеседница. – И на все встречи со школьниками четко по графику ходит. А ваш Князев никакой общественной деятельностью не занимается и патриотическим воспитанием молодежи тоже. Один раз, когда пристыдили его за это, согласился благосклонно сходить урок мужества провести. Так он пришел на него, похоже под хмельком, и представляете, – я ожидал, что при этих словах Тамара Сергеевна всплеснет руками, но этого не произошло, выдержка у нее имелась – Князев ваш на этой встрече стал рассказывать школьникам, как нас фашисты били. Пришлось после этого нашему председателю совета ветеранов извиняться перед директором школы и членами родительского комитета, поскольку Князев это делать отказался и такое при этом сказал, что я сейчас вам повторять не буду. Впору было милицию вызывать.

– Так ведь и правда били они нас в 41-м и потом тоже, – осторожно сказал я.

– Били, не били, побили их мы, – жестко отрезала женщина и твердо ткнула пальцем в дужку очков, четко утвердив их на положенном месте. – Об этом нужно помнить и именно об этом рассказывать на уроках мужества. Вы с этим согласны?

– Согласен, – не стал спорить я, – и спасибо за ту ценную помощь, что вы мне оказали. До свидания. Я выписал несколько фамилий и подумаю к кому из этих людей мне сходить.

Пошел я, само собой к Князеву. Его домашний телефон я в ходе нашей полемики с Тамарой Сергеевной записать забыл, а вот адрес запомнил хорошо. Спиридон Афанасьевич жил в частном секторе, по моим представлениям должен был быть дома и иметь в запасе немало свободного времени, в том числе и для разговора со мной. «Нет, правда, чем человеку заниматься, если ему за семьдесят, – думал я, припоминая, что в карточке год рождения Князева стоял вроде бы 1918 или 1919. – Вот только захочет ли он со мной говорить и чего расскажет, если вправду такой бухарик, как его Тамара Сергеевна обрисовала. А вообще, интересно, какой он, в самом деле, этот Князев»?

**

Спиридон Афанасьевич Князев оказался человеком сухопарым, жилистым, на старика вовсе непохожим, несмотря на его замечательные, словно два турецких кинжала топорщившиеся по сторонам тоже «турецкого» с горбинкой носа усы. Когда я вошел в небольшую, простенько обставленную комнату и поздоровался, он сидел на табурете, закинув ногу за ногу, и курил папироску. И показалось мне вдруг по его осанке и всей напружинившейся, легкой и сильной фигуре, что сидит Князев не на табурете, а на лихом коне. Вот сейчас выплюнет свою папироску, крикнет «Гойда»! – и только я его и видел. Но Спиридон Афанасьевич никуда не «ускакал», поздоровался со мной неожиданно тихим голосом и поговорить согласился.

«Все же он, похоже, под хмельком маленько, – подумалось мне. – Ну и ладно, разговорчивее будет».

Однако разговора у нас сразу не получилось.

– Скажите, Спиридон Афанасьевич, бои под Сталинградом вспоминаете? – спросил я.

– Так память же где хочет гуляет, глядишь, и туда забредет, – неопределенно ответил он.

– А крест французский вы за что получили? – решил перевести разговор в практическую плоскость я.

– Чтоб крест снять, до маковки нужно добраться, – как мне показалось, издевательски усмехнулся Князев. – Просто так не дастся.

«Похоже, я и правда зря сюда пришел», – подумал я, решил задать еще один вопрос и, если Спиридон Афанасьевич продолжит юродствовать, отправиться восвояси.

– За что орден Боевого Красного Знамени получили, помните?

– Так за бои и получил, за что же еще? Он же боевой.

– Спасибо, Спиридон Афанасьевич, что согласились поговорить, но, очевидно, материал с вами я написать не смогу, – сказал я, вставая со стула. – Простите за беспокойство.

– Вот как бы ты на войне живой остался, если б такой нервный был? – неожиданно спросил Князев, заставив меня растерянно застыть на месте. – Ладно, пошутковали и будет. Бабка только борщ заправила, сейчас обедать будем, выпьем по маленькой, там и переговорим. Расскажу, пожалуй, кой о чем. Согласны? – Вновь переходя на вы, и, понизив голос, спросил он.

Я, молча, кивнул, чувствуя, что этот человек нравится мне все больше и больше.

– Нина Марковна, как там у тебя, готово? – громко спросил хозяин кинжальных усов, повернувшись к закрывавшей дверной прем занавеске, откуда слышалось шипение сковороды и тянуло неповторимым запахом только что сваренного борща. – Давай, красавица, будем гостья потчевать.

Из-за занавеси неспешно вышла пожилая полная женщина в цветастом фартуке поверх простенького домашнего платья. В левой руке у нее была поллитровая бутылка без этикетки с жидкостью, в назначении которой усомниться было нельзя, в правой руке две стопки, две вилки и тарелка с солеными огурчиками. Она кивком головы поздоровалась со мной, поставила на стол тарелку и стопки, положила вилки, обтерев фартуком, утвердила в центре поллитровку, потом повернулась к Спиридону Афанасьевичу и просительным голосом сказала:

– Спиря, я переоденусь да к соседке пойду, телевизор вместе посмотрим. Вам без меня только спокойнее будет, беседуйте, сколько душа пожелает. А то, если ты гостю про то рассказывать начнешь, что я от тебя слышала, у меня опять сердце болеть будет. Мне волноваться нельзя. Борща уж сами себе нальете.

Спиридон Афанасьевич кивнул головой, Нина Марковна облегченно вздохнула. Вскоре хлопнула входная дверь, и мы остались с Князевым одни.

– Память в последние годы стала подводить, – пожаловался он мне после того, как мы выпили по стопке и, отведав замечательного борща, отодвинули от себя тарелки, – наверное, контузия, что в 42-м у Сталинграда получил, сказывается. Лица помню, тех с кем судьба сводила, места тоже, леса, реки, села или городки, бараки лагерные, погоду даже помню, – усмехнулся Спиридон Афанасьевич. – Вот, скажем, в тот день под Сталинградом, когда меня снарядом завалило, ветрено было, и дождик накрапывать собирался, или что осень, в какую мы с товарищем по лесу в Лотарингии блудили, сухая была. А вот цифры, фамилии, названия – те хуже, могу и напутать чего. Страх помню, голод, злобу – это вот да, ночью и то, бывало, кулаки сжимал, как давнее виделось. Сейчас-то уж проходить стало, редко бывает. На все равно, когда недавно в крае в госпитале лежал, сосед храпит рядом, а мне снится, что танки на меня идут или самолеты гудят. Трамвай вечером поздно гремит под окном, а надо мной самолеты летят, бомбы, как капли черные, падают… На фронте, когда к Сталинграду отступали, я бомбежку хуже всего переносил.

Когда стреляют, проще, свой снаряд или пулю ты никогда не услышишь, звук идет сзади, и если прожужжало – свистнуло, значит, не твое. А вот с бомбами хуже – там никогда не угадаешь, куда бежать, где прятаться. И хоть ты на ровном месте, хоть в траншее или блиндаже, чувство всегда поганое. Вот смотришь, как они заходят, начинают пикировать, потом от «лапотника», будто капельки, отделяются бомбы, визжат, все больше становятся, обхватишь голову руками, – Князев прижал ладони к седому ежику волос. – Вот так-то и лежишь, ждешь. Такое, хоть сколько лет проживи, не забудешь…

– А как для вас война началась, вы тогда на гражданке были, или в армии служили? – спросил я. – Страшно было, когда впервые мертвых людей рядом увидели? Вообще, расскажите о себе, кто вы, чем до войны занимались?

– Расскажу, – просто сказал Спиридон Афанасьевич. – Обещал ведь. Только давай выпьем сначала, чтоб мне проще начинать было. Давно хотелось кому-нибудь рассказать, вроде как в церкви исповедаться, о том, что мне испытать-пережить пришлось. Вот тянет и все, будто приказ от кого получил, а с выполнением его тяну, а это неправильно. Где я был да что видел, таких людей ты, может быть, уже и не встретишь больше. Не вру. Из того окружения, что в 41-м выходил, я за все время и в войну, и после войны ни одного человека не встречал, а ведь в нем многие тысячи оказались… Вот и подумай про то.

Тех, с кем я рос, с кем на войну пошел сейчас уже почти нет, а те, кто остался, сами себе не верят. Поют про светлый колхозный путь, да как хорошо раньше было. Будто если у них сейчас на хлебушко с маслом да на косушку есть, лебеды со жмыхом в пайке и не было никогда. Было, парень, было… И война, про которую они по школам детишкам рассказывают, не в 43-м началась, когда немцев погнали и они в армию пришли, а пораньше. Поют, как немцев били. Верно, били. А как они нас смертным боем лупили, про то не знают. А я знаю. Такое, парень, было – расскажи, не поверят…

Спиридон Афанасьевич взял со стола бутылку с самогоном, наклонил ее горлышко к своей стопке и, подержав ее в руке, отрешенно глядя куда-то за мою спину, поставил обратно на стол. Вздохнул, решительно разгладил пальцами правой руки свои кинжальные усы.

Глава первая

– Трупы людей у дороги я увидел первый раз, когда мне было пятнадцать лет, осенью 1932 года, – после этих слов Князев замолчал ненадолго, помял пальцами гладко выбритый подбородок и стал говорить спокойно и неторопливо, будто мерным солдатским шагом по былым временам пошел. – Потом я такую картину много раз повидал, но такого страха уже наверное никогда не испытывал, руки-ноги ходуном ходили. Были это казахи и взрослые и дети, у каких советская власть отобрала скот, а больше, как с него, кормиться им было нечем. Вот они и пошли из Казахстана мимо нашей деревни к городам большим, надеялись там, видать, коль не правду, так хоть еду какую-нибудь найти. Не себе, так детям.

Стучались они и к нам в дома, а то у калитки за забором стояли. Вдруг да кто что съестное подаст. Очисток картофельных, свёколку или морковку. А дать нам им было нечего. Последнее только что. Так тогда самому с голоду помереть, детей им уморить. На такое кто пойдет…

Выходили мы за село вслед за ними, трупы на снегу свежем хорошо видно было, взрослые побольше, дети поменьше. Хоронили их. Слухи ходили, что казахи поедают детей русских крестьян… Говорили, что у казашек есть золотые и серебряные украшения от прабабок ихних еще, которые они берегут для крайнего случая. Хотя куда уж крайней. Вот за эти цацки, которых и не было то часто, людей убивали. Случалось и за то только убивали, что казахи, чужие значит. Нет за ними ни силы, ни закона – отпору не дадут. Сволочи, что над слабым покуражиться любит, во всякой нации хватает, и в русской не меньше чем в других, я это точно знаю. Делились последним – тоже было. Всегда так бывает, когда человек слаб и защитить его некому. Я на это потом сам, ох как насмотрелся и на себе испробовал тоже.

Умом понимал я, что моей вины в смерти тех казахов нет, а сердце все одно болело, будто это я их жизни лишил или мог, да не спас. Вот говорю тебе сейчас об этом, чтобы ты понял, а сам понимаю, что ничего не выйдет. Кто такого не пережил, того, что я чувствовал, не почувствует. И слава Богу…

Пережить голод трудновато, но можно, но вот чего я тогда в свои 15 лет понять не мог, так это как мы оравой в двадцать человек при двух кормильцах не голодно жили, а вот когда Советская власть для блага народа учредила колхозы, о заплесневелом сухаре мечтать стали, обносились и обовшивели. Спрашивал о том взрослых, они молчали, а то и матюжком могли шугануть. Ну ладно, прошло то время. Уже в 1934 году жить стало немного полегче, молоть лебеду на лепешки и есть траву перестали, хотя с былой жизнью колхозную было и не сравнивать, а ведь и та у меня была совсем не легкая.

Родился я при капитализме 22 июня 1917 года и, похоже, уйду из нее тоже при капитализме, – улыбнулся Спиридон Афанасьевич. – К тому, похоже, жизнь заворачивает. Родина моя – тогда еще Алтайская губерния, Кулундинская степь. Мне стукнуло пять лет, когда умер отец, мать вышла замуж за моего будущего отчима, у которого от сибирской язвы умерла жена, тогда от нее много народа мерло. Когда они сошлись, в нашей общей семье стало ни много ни мало двадцать человек. Но не припомню, чтобы при такой ораве мы голодали, хоть и разносолов не было, конечно. Скажем, о сахаре мы и понятия не имели. Имелось тогда у нас хозяйство: шесть коров, три лошади, пахали, сеяли, я любил на пашню маленьким ездить. В околках полно всякой живности: куропатки, рябчики, суслики, хомяки, лисы… Мы там с моими сводными братьями гуляли всегда, хорошо на природе ведь. Я ее и по сей день люблю, хотя не та она уже в тех местах, конечно.