След черного волка

– Ах, я бы принесла в жертву Макоши и Рожаницам лучшую белую овцу, если бы судьба моей дочери устроилась так счастливо! – Замиля прижала руки к груди, заговорила своим низким своеобычным голосом, который так пленял Вершину целых двадцать лет. – Такой у вас хороший род… такой старинный, знатный, годный оберегать свою честь и добро! Ничего лучше и не могло бы ей выпасть на долю! Знать, боги приметили ее доброту и решили вознаградить, хоть и не уделили ей красоты лица! Но ты знай: женщины моей семьи весьма плодовиты. – Она доверительно наклонилась ближе к Румяне. – У моей матери было двенадцать детей.

На самом деле Замиля даже не помнила своей матери и ничего о ней не знала. Двенадцать детей было у матери Раджап-бану, которая любила о них порассказать женской половине Кабилева дома. И если бы Румяна стала расспрашивать, Замиля смогла бы все это пересказать: за время пути давно забытая юность вернулась на память, будто все это было лишь вчера.

– Я родила всего пятерых, и лишь трое из них сумели вырасти, но ты же понимаешь почему… – Замиля расширила свои большие красивые глаза, намекая на нечто загадочное. – Ведь старшей женой моего мужа была знатная умелая колдунья!

– Велезора-то? – с любопытством спросила Румяна.

– Она самая! Она сумела родить только двоих, а сына и вовсе единственного, и уж конечно, она не хотела, чтобы они нашли себе много соперников в моих детях. Ведь она знала, как князь любил меня… с самого первого дня, когда увидел, и всегда будет любить! С этим она ничего не могла поделать, несмотря на всю ее мудрость и хитрость. Я точно знаю: от ее ворожбы умерли маленькими два других моих сына, и счастье, что мне удалось вырастить хотя бы троих! Амируша будет тебе доброй и покорной невесткой и принесет много внуков. Если нам удастся договориться… Ты же понимаешь… и твой муж, я верю, понимает… будущий князь не может дать кому-то в жены свою родную сестру, не получив невесты взамен.

И Замиля снова метнула взгляд на Игрельку: раскрасневшаяся после «зари», с разлохмаченными кудрями, та сидела на лавке и обмахивалась платком.

– Об этом шла речь, когда мой сын летом ездил на Оку и виделся с князьями вятичей, – продолжала Замиля. – Там уже все было уговорено: Хвалису предлагали в жены племянницу Святомера, дочь их старшей жрицы Чернавы, а взамен ее сын должен был взять за себя Молинку, вторую дочь Вершины. Но все погубили оборотни, дети Велезоры! Из зависти, что им никто не дает ни женихов, ни невест, они разрушили все уговоры и обманом, ворожбой увезли Молинку с Оки!

– Это как же?

– Трудно даже вообразить такое коварство! – Замиля заломила руки. – Оборотень наложил чары на обеих девушек, так что они поменялись обликами: Молинка стала выглядеть как Гордяна, а та – как Молинка! Поэтому никто не помешал увезти Молинку – все думали, что угряне увозят Гордяну! Даже мой сын ничего не заподозрил – мы ведь не знаемся с их шайтановым колдовством.

– Каким колдовством?

– Очень дурным! А когда правда открылась, уже было поздно. Но оборотни были наказаны богами за свой обман: тем же летом Молинку унес Летучий Змей! Она слишком тосковала по своему жениху и тем приманила змея. Так все и расстроилось: ведь у Вершины больше не было невесты для вятичей. Впрочем, еще не все пропало. Мы еще сможем породниться с ними будущим летом. Я знаю, если оборотень не помешает, они будут рады предложить невесту моему сыну. Если еще не будет женат…

И она многозначительно посмотрела на Румяну.

– Это мы понимаем… чай, обычаи нам ведомы… – протянула та, очарованная этой смесью правды и вымысла, так похожей на сказание. – Не знаю, как отец рассудит… Это ему решать.

– Князь позволил мне самой устраивать судьбу моих детей, – немного надменно заверила Замиля. – Он понимает: я хочу самого лучшего для них и никогда не уроню чести их рода!

А Игрелька, едва отдышавшись, уже вновь вскочила и затеяла игру в колечко. Схватив Хвалиса за руку, первым потащила его в ряд.

Покачу я колечко кругом города,Покачу, покачу!А за тем колечком я сама пойду!Я пойду!Я сама пойду, мила друга найду!Мила друга – себе суженого!

Игрелька была очень близка к тому, чтобы доиграться до звания угрянской княгини, но по ее беззаботному виду никто бы не заподозрил, что мысли об этом хотя бы одним глазом заглядывали в эту кудрявую голову.

И вот, не успел еще закончиться просинец, а дева Перуница – взяться за копье, чтобы дать первый бой еще крепкой старухе зиме, как в обчине Радутичей было объявлено обручение. При всех родичах и старейшинах селища боярин Оклада поднял рог и объявил, что отдает свою дочь Игрельку за Хвалислава, Вершиславова сына, а за сына своего Переслава берет Амиру, Вершиславову дочь. Ту и другую пару поставили перед родовым чуром, обе матери связали руки женихов с руками невест свадебными рушниками и осыпали зерном из ковша. От имени отца Вершиславичей согласие дал Толигнев – шурин самого Оклады, всем известный здесь как родич угрянского князя.

До весны оставалось еще два месяца, но со свадьбами затягивать не стоило. Приданое Игрельки было готово, Амиры – частью лежало в укладках, часть Замиля обещала привезти потом. Оклада разослал отроков по всем родам, живущим на Жижале, приглашая на свадьбу: он желал иметь как можно больше свидетелей своего торжества. Ведь Толига и Хвалис пообещали ему, что когда сын Замили сделается князем угрян, он вовсе не станет брать дани с Жижалы и признает право Оклады называться малым жижальским князем. Тот понимал, что, возможно, за права своего будущего зятя еще придется побороться, но дело явно того стоило.

Сам Хвалис, воодушевленный таким успехом, тоже пустился в дорогу. С горячего одобрения Оклады он отбыл на верхнюю Угру, намереваясь объехать ее ближнее течение и притоки, чтобы пригласить на свадьбу и тамошних старейшин. За этим стояло куда больше, чем желание собрать побольше гостей для веселья. Всякий прибывший на эту свадьбу и выпивший Окладиного пива уж верно поддержит его и зятя в борьбе с оборотнем – сыном Велезоры.

В мечтах Оклада уже видел себя властелином всей верхней Угры, ничем не хуже Ратиславичей. Чтобы все это выглядело внушительнее, он собрал для Хвалиса целую дружину из парней Верховражья во главе с собственными тремя сыновьями. Дома остался только Переслав – жених Амиры. Тот ходил задумчивый, не зная, то ли гордиться скорой женитьбой на княжьей дочери, то ли печалиться, что невеста так нехороша собой. Но спорить с родительской волей по-всякому не приходилось.

А сама Мируша, все не веря, что судьба ее, тихой дурнушки, вдруг устроилась так замечательно, не покладая рук ткала пояса для свадебных подарков всем тем, кого брат сумеет пригласить. И даже не поднимала глаз, когда Добруша, радуясь, что осталась главной невестой в доме, тащила девок играть.

Игрельке же, как обрученной, ходить на посиделки и плясать было больше нельзя. Видя, как она мается дома взаперти, боярыня Румяна придумала сводить ее и Амиру в Макошино святилище неподалеку, где жила тетка Оклады, Крутица. Обе матери надавали девушкам полотна, пряжи, зерна, меда, пирогов – ими принимает жертвы главная хранительница колодца судеб и мать урожая.

Румяна и Амира вернулись в Верховражье на следующий же день и вновь принялись за работу. Игрельки с ними не было: в Макошином они повстречали людей из Занозина селища, выше по Жижале. Те приходились Окладе и Крутице родней, и у них тоже намечалось разом три свадьбы. Любящая тетка позвала Игрельку с собой, и та уехала поплясать на чужой свадьбе, чтобы не так скучно было дожидаться своей.

– Отпустила я ее, отец, – покаянно засмеялась Румяна. – Хоть и не по обычаю, но пусть уж порезвится напоследок…

– Ох, доиграется… – Оклада покачал головой, но скорее насмешливо, чем сердито.

Дочь поступила неразумно: между сговором и свадьбой девушку уж слишком легко сглазить, поэтому во многих местах невесту не выпускают из дому. Но родители опять пожалели балованное дитя – Игрелька всегда была их любимицей.

Глава 2

Сидя в санях, Лютава смотрела по сторонам, поэтому первой заметила то, чего еще не увидели остальные.

– Смотрите! – вдруг закричала она. – Там мужик на дереве сидит!

Бойники и люди Богорадовой дружины принялись вертеть головами. Кто-то схватился за оружие, Лютомер, шедший рядом с санями, тут же пригнул голову сестры и прикрыл собой: «мужик на дереве» вполне мог означать засаду.

Но все было тихо, в дружину не летели чужие стрелы, из-за деревьев не сыпались люди с топорами.

– Правда, вон он! – Чащоба тоже показал куда-то в заросли на берегу и крикнул: – Мужик, ты чего там?

– Где?

– Да вон, иву видишь толстую?

– Ого!

– Он спит, что ли?

– Эй! Мужик! Просыпайся!

Не каждый день увидишь, как человек спит среди бела дня, сидя на толстой ветке ивы на высоте в три человеческих роста над землей. Обоз остановился, бойники подошли на лыжах вплотную к дереву. Лютомер пригляделся к мужику, потом вдруг свистнул и резко махнул рукой: стойте, мол.

Несмотря на шум и крики внизу, тот даже не шелохнулся, не поднял головы в овчинной шапке, прислоненной к стволу. Лица его было не видно. На спине, на плечах, на голове, на руках, обнимающих ствол, лежал снег.

Лютомер осторожно приблизился. Под стволом валялись кое-как брошенные лыжи, полузарытые в снег. На них виднелись следы звериных зубов…

Сбросив рукавицу, Лютомер осторожно разгреб верхний слой снега – от ночного снегопада. Пошарил, ощупал кончиками пальцев невидимые издалека следы. Вынул из снега что-то очень маленькое, поднес к лицу.

– Так чего он – мертвый, да? – окликнул Дедила.

Эта печальная истина была ясна уже всем.

– Снимать будем? – К Лютомеру подошел поближе стрый Богоня и тоже посмотрел на мервеца, придерживая шапку.

– Нет, – Лютомер покачал головой, держа перед собой волчий волос. – Сперва у Рознежичей спросим, не пропадал ли кто.

Селище Рознежичи было следующим, где гощенье предполагало ночевать.

– Волки загнали? – Богорад посмотрел на волос, потом на лыжи со следами зубов.

Лютомер молча кивнул. Он уже приметил веревку, которой несчастный мужик, загнанный хищниками на дерево, привязал себя к стволу, чтобы не упасть, если заснет. И он не упал. Но сойти наземь так и не смог, а замерз насмерть во сне.

Волчий волос Лютомер убрал в рукавицу и вернулся на лед. Обоз тронулся дальше.

Месяц лютень шел к середине. Княжеское гощенье двигалось вниз по Угре и приблизилось к устью впадавшей в нее реки Гордоты – неширокой, мирно текущей в крутых, но низких берегах. Лютава проходила этот путь в первый раз, но Лютомер бывал здесь уже неоднократно и был знаком с жителями верхней Угры и ее притоков. После встречи на Рессе уже две дружины вместе пробирались по лесу от верховий Перекши к истокам самой Угры, чтобы дальше ехать вниз по течению до Ратиславля. Гощенье это выросло из старинных объездов отца, проверявшего по зимам, как живется отделившимся детям и внукам: разбирал споры, улаживал ссоры, помогал делом, где нуждались. Приносил жертвы по праву старшего в роду, стоящего наиболее близко к предкам. По мере того как роды разрастались в племена, потомку родоначальника приходилось совершать все более и более далекие объезды. Князь старшего племени – как тот, что сидел на верхнем Днепре в краю кривичей-смолян, – уже и не мог сам обойти за зиму земли всех малых племен, и ему его долю доставляли малые князья. В каждом селении князь собирал дань: десятую часть урожая, вытканного полотна, добытых мехов. Все это хранилось у него, частью шло на жертвы, частью на пропитание войска, если будет нужда собирать ополчение и идти в поход, частью – на помощь тем родам и волостям, где случился неурожай или еще какое бедствие.

Зимолом встречали у Звеничей – в селище близ Звон-горы, куда собирались на велики-дни жители округи. На Звон-горе выстроили целую крепость из снега, и в ней засела «старая Марена» – здешняя большуха в рогатой кичке и с дубиной в руках. Лютава вышла против нее с жердью, изображавшей копье, и в накидке из медвежьей шкуры – как молодая Лада, впервые пробующая прогнать старуху. Но старухе еще не настало время уходить: под вопли зрителей на валу святилища Лютава лишь сорвала с нее кичку и убежала с добычей, подгоняемая дубиной и бранью старухи.

Гощенье тронулось дальше. В каждом селище – одиночном или старшем в своем гнезде, – обоз останавливался, люди располагались в обчине отдыхать и греться, старшие собирались в беседы – обсуждать дела. Считали и грузили дань. О князе Ратиславичи говорили, что Вершина приболел – на случай если слухи все же пойдут, – и поэтому его заменяет Лютомер.

Близ селищ нередко встречались волчьи следы. В это время, когда лес уже завален глубоким снегом, стаи держатся возле жилья, хватают собак, угрожают лошадям путников, иной раз забираются и в хлевы. Шла пора волчьих свадеб – уже сложившиеся пары вожаков уединяются, готовясь произвести новое поколение, а подросшая молодежь образует собственные пары, основу будущих стай.

Почти каждую ночь, когда дружина располагалась на отдых, Лютомер исчезал. Об этом не знал никто, кроме Лютавы. А она тайком выходила из беседы, где ночевали, и прислушивалась. Из темноты со стороны чащи доносился волчий вой – протяжный, пронзительный, проникающий в сердце, будто холод клинка. Вой матерого волка – низкий, грозный. Волчицы – чуть выше. Тонкие голоса молодых. Один начинал, потом присоединялся другой, третий… И вот уже семь-восемь волков – вся местная стая – соединяли свои голоса, словно стебли холодных цветков в зимнем венце Марены. Будто нити узорного пояса, который ткет она в дальней ночи, чтобы опоясать и подчинить своей власти земной мир. Вой накатывал волнами – одна за одной, и казалось, это стучится в двери людского мира сама Навь.

И всякий раз Лютава с замиранием сердца различала вплетающийся в пение с Той Стороны голос Князя Волков – так хорошо ей знакомый, особенный, полный силы. Она и беспокоилась о нем, и тосковала, понимая: как ни близки они с братом, в его жизни всегда будут тайны, недоступные ей, и тропы, куда ей не дано за ним последовать.

А минувшей ночью она слышала голос только одного волка – чужого и одинокого. Он выл, созывая стаю на охоту, но никто не отвечал ему – ни подруга-волчица, ни молодняк-переярки. Падал снег, на пасмурном небе не было видно луны, а волк все выл и выл. Среди ночной тишины голос его был словно клинок меча на черном полотне. Была в нем тоска, и горе, и угроза. Лютава не могла заснуть; казалось, волк предупреждает о неведомой беде. Три раза она выходила наружу, не в силах дождаться Лютомера. Но, вернувшись, он ничего ей не сказал, а только покачал головой и повалился спать.

Обоз тронулся, Лютомер занял обычное свое место рядом с санями, где ехала Лютава. Порой она, замерзнув, надевала лыжи и тоже шла, чтобы согреться, а потом, утомившись, снова залезала под большую медведину.

– Это не здесь он выл? – окликнула она брата.

– Выл не здесь. Но он здесь был. И сидел долго. День и часть ночи. Ушел, только когда мужик замерз.

– Он – одиночка и не может себе пропитания добыть?

– Он – одиночка. Но я вчера нашел косулю… И возле нее те же самые следы. Он ее загрыз, но ни куска не съел. Загрыз и ушел. Дня два назад.

– Что же все это значит? – Лютава забеспокоилась.

– Придем в Рознежичи – может, там что-то знают… – уклончиво ответил Лютомер.

А когда они под вечер пришли в Рознежичи – первое на Гордоте селище среди дубрав, – там стоял крик и плач. Горестные людские голоса, причитания женщин и рев детей были слышны еще на реке. Сперва, различив первые выкрики, Лютава подумала, что в селище уже знают о гибели замерзшего на дереве мужика. Но крик нарастал, уже было слышно, что плачет сразу множество голосов, и она похолодела: а что, если тут есть и другие жертвы? Но чтобы так плакали, волки должны задрать полсела!

– Напали на них, что ли? – изумился Богорад. – А ну, сынки, поднажми!

Встревоженные походники ускорили шаг. Оставив пока обоз на льду, поспешили вверх по тропе, где вытянулось вдоль оврага селище – десяток изб с огородами на задах.

Толпа народу собралась перед длинным хлевом, обнесенным частоколом. Мужики, бабы, дети – здесь, похоже, были все. Кто-то заметил чужих; все обернулись, сперва испуганно подались назад, к воротам в частоколе, потом двое-трое поспешили навстречу.

– Боярин! Княже! Княжич Лютомер! – закричали там. – Боги вас послали! Будь жив вовек, боярин!

– Что у вас творится? – спросил Богорад. – Лукома! Что вы причитаете, или помер кто?

– А вот иди посмотри! – Лукома, здешний старейшина, взмахнул рукой в сторону ворот.

Люди расступились, Богорад и Лютомер прошли первыми. За ними спешили Лютава и старшие бойники.

Войдя в ворота, все дружно охнули. Двор хлева был устлан мертвым скотом: коровами, овцами, свиньями. Животные лежали кое-как, друг на друге. Туши были покрыты рваными ранами, истоптанный снег залит уже давно замерзшей кровью.

– И там внутри то же творится! – прохрипел Лукома, махнув рукой в сторону хлева. – Ночью слышим: мычит, блеет… Пока поднялись, пока собрались, пока прибежали… А он уже ушел. Только вон Хотеня видел, как хвост мелькнул…

– Волк? – спросил Лютомер.

Лукома только руками взмахнул: дескать, а кто же?

– Невестку мою загубил! – К Лютомеру пробился другой старик. Бабы вокруг запричитали громче. – Она от коровы шла. Корова у нас должна телиться… Шла… да не пришла… А потом как мы увидали это все – а она под тыном валяется, уже снегом засыпана… Так он и внутрь попал – подстерег, как она выходила… Вдовец теперь мой Пищуля, а детей пятеро… Боги наши, боги!

Стала ясна причина общего плача. Погиб весь скот Рознежичей, кроме лошадей в отдельной конюшне, коз и кур, которых держали в пристройках к избам. Не уцелело ни одной коровы, люди остались без молока, в глаза глядела если не прямо голодная смерть, то очень бедственное существование – и надолго.

– И ведь не съел, не унес ни поросенка, – горестно толковали вокруг.

– Может, это оборотень? – сказал кто-то.

– Колдун какой захожий?

– Это кто ж нам такого зла-то желает?

– Чернеичи, может?

– Они, подлецы! Что, княжич, а как вы ехали через Чернеичи, не говорили там, мол, чтоб этим Рознежичам сдохнуть всем?

– Не говорили, – Лютомер покачал головой. – А что, люди, не пропал ли у вас мужик какой?

Народ вокруг замолчал.

– Белята пропал, – сообщил потом одинокий женский голос. – Свояк мой Белодед, Тихонин сын. Пошел ловушки проверять, уж два дня нету. А вы что… встречали его?

– Кто его родня ближайшая? – Лютомер вздохнул и огляделся. – Знаю, где Белята ваш…

* * *

Отправленные на реку сани привезли двоих. Пытаясь расцепить окоченевшие руки покойника, крепко сомкнутые вокруг ствола, свояк Молодила сорвался с ивы. Снег и кусты смягчили падение, но все же мужик расшибся и вывихнул ногу. Пришлось лезть еще двоим, и только тогда тело, обвязав той же веревкой, удалось спустить.

Едва успели вернуться в селище до темноты. Привезли и лыжи со следами звериных зубов: все Рознежичи ходили на них смотреть в баню, где уже лежало тело убитой волком женщины. Вторую жертву того же зверя положили рядом – ждать, пока оттает, чтобы обмыть и одеть.

Плач и причитания не прекращались. Потеря скота обрекала Рознежичей на множество невзгод; два человека погибли дурной смертью и тем грозили усугубить грядущие беды.

– Не погребать нам их на жальнике, а не то земля-мать обидится, хлеба не даст! – говорили старики. – И так без молока, без мяса остались, а теперь еще и хлеба не родится – погибнем, пропадем, будто и не было никаких Рознежичей на Гордоте-реке!

Лютомер осмотрел следы на скотном дворе и был уверен: все это натворил один и тот же волк. Тот самый матерый одиночка, чей голос они слышали предыдущей ночью.

И едва спустилась на землю скорая тьма зимней ночи, как они услышали его вновь. Опять тот же голос одинокого матерого волка, вновь понапрасну созывающего стаю на охоту. И тишина, отвечающая ему…

– Каждую ночь выводит! – заметил Лукома. – Так и воет, никому покою нет… Оборотень это, да?

«Оборотень тут один – это я», – подумал Лютомер, а вслух сказал:

– Не похоже на то. Разве у вас тут прежде оборотни водились? Или были колдуны, что умели людей волками оборачивать?

– От волков нам этой зимой житья не было, – покачал головой Лукома. – Две волчицы прошлой весной родили у них: одна, видать, от старшого, а другая от какого захожего молодца. Летом ничего, уживались с нами, а едва снег выпал, начали нам повсюду попадаться. На зятя моего Милогу напали, как он от Чернеичей к нам ехал, – только собаки и спасли. Потом прямо из селища трех собак унесли. Ловушки наши на дичь раньше нас обирали. Да что ловушки! Пошли отроки поутру рыбу удить – а глядь, зеленые огоньки светятся. Хорошо, с собой огонь был – давай горящие ветки метать, которыми в лунку светили. Да бежать, какая уж рыба! Ну, мы и порешили: надо извести их…

– И как?

– После Корочуна облаву сделали. Взяли десять голов. Один старшой у них и ушел. Думали, теперь посвободнее вздохнем.

Лютомер посмотрел на Лютаву и обменялся с ней понимающим взглядом.

– Так это их вожак и мстит вам теперь, – сказал он Лукоме со вздохом. – Вы его стаю извели, жену и детей погубили. А он вас скотины лишил. Потому и зарезал, а есть не стал, чтоб вы знали: это месть.

– Так все же оборотень? – охнул Лукома.

Лютомер покачал головой. Он с самого начала разобрал, что слышит голос обычного волка – только одинокого и полного лютой тоски о потерянной стае.

– Вы, стало быть, убили десятерых?

– Ну… Показать шкуры?

– А он у вас пока двоих…

– О боги! – Лукома переменился в лице. Он и так был изможден горем и тревогой, а теперь стал бледен, будто мертвец. – Ты что же баешь… он так и будет ходить, пока тоже десятерых…

Старейшина встал, будто хотел бежать куда, но снова сел – от ужаса подвели ноги.

– Хорошо хоть вы… Что же делать-то, княже? – Старик протянул руки к Лютомеру. – Да что же он – еще за восьмью головами придет?

– Придет.

– Помоги, княже! – Лукома вцепился в его руку. – Не дай детей погубить!

– Зря вы его стаю извели, меня не подождали. Может, я бы и договорился с ними.

– Не дождались, дураки были! Думали… Так как же быть теперь? Идти на этого облавой? Поможешь?

– Помогу, – кивнул Лютомер. – Только облавы не будет.

– А что?

– Буду за вас прощения просить. Я – ваш князь, а вы – мои дети…

– Слышишь, как близко? – Лукома поднял голову. – Прям будто за дверью…

Волчий вой раздавался совсем близко – не за дверью, но у самого селища. Волк, вооруженный только зубами и ненавистью, остался один, а Рознежичей было несколько десятков. Но в этом его вое звучала такая решимость, такая неотвратимость воздаяния, что было ясно: никто не посмеет до света выйти за порог.

Назавтра двух покойников повезли в лес, где у Рознежичей было свое место для сожжения тел – Марина Плешь. В санях с каждым сидели старик и старуха из старшей родни, и почти все Лютомеровы бойники отправились с ними – охранять по дороге.

Едва въехали в лес, как увидели следы. Осиротевший волк взял обидчиков в осаду, и бойники зорко осматривали лес вдоль тропы, готовые к тому, что придется с ним столкнуться.

Но в этот раз он на глаза не показался. Сложили две крады, подняли тела, бабка Лукомиха подожгла дрова. А Лютомер и Лютава натянули личины, взялись за свои кудесы и стали одновременно выстукивать ритм, призывающий духов… У Рознежичей сейчас не было своего волхва, а случай выдался такой, что его вмешательство необходимо, иначе целостность рода окажется нарушенной. Для таких случаев гощенье всегда сопровождал кто-то из волхвов, а нынче их прибыло сразу два.

Лютомер и Лютава могли выйти в Навь и без битья в бубен, но стук предназначался не для них самих. Он призывал две души – те, что так нехорошо расстались с телами и не смогут пройти за Огненную реку, если им не помочь.

Женщина появилась первой. Опустив лицо под личиной, мерно стуча колотушкой в бубен, Лютава вскоре увидела, как та робко вышла из тьмы и двинулась к ней по едва видимой тропке. Выглядела она ужасно – на горле рваная рана, пояс тоже порван, кожух распахнут, вся одежда спереди залита кровью. Платок и повой исчезли, разлохмаченные косы сползли набок и свисали с головы на плечо нелепой петлей.

– Стой! – приказала Лютава и наставила на нее колотушку, будто копье.

Душа замерла на месте, дрожа, как лист под ветром.

– Назови твое имя!

Душа замялась, дрожа еще сильнее, окровавленные руки поднялись к груди, будто хотели стереть с нее ужасные пятна.

– Ты – Овица, Выполза дочь, Рябушина внучка, Пищулина жена? – Лютава заранее выяснила у женщин все родственные связи погибшей.

– Да… я… – Душа наклонила голову, принужденная отвечать. – Загубил меня лютый зверь… Выпил кровь мою… мужа вдовцом оставил… малых детушек – сиротками… не дал мне веку дожить, на земле догулять… Сроку мне было еще восемь лет, теперь не могу с земли уйти, покуда не доживу их… Хотела выйти – а он наскочил… И не опомнилась, а уже все…