Искусство взятки. Коррупция при Сталине, 1943–1953

Эти традиции обмена подарками еще больше размывали вечно неясную границу между коррупционными и некоррупционными актами в глазах закона, чиновничества и самого населения. Одни, например, видели в кормлении определенный тип принуждения, тогда как другие – легитимный способ получения чиновниками вознаграждения за оказываемые услуги6. Некоторые люди считали свои подарки чиновникам недобровольными, данью своего рода вымогательству. Другие имели причины подносить дары добровольно, рассматривая их как абсолютно приемлемые «знаки благодарности», обещавшие беспроблемные отношения в будущем. Применение определения «коррупционный» к подобным деяниям зависело от местных обычаев, прецедентов и конкретных обстоятельств.

Практика «кормления» выполняла в российском обществе несколько функций. Прежде всего она обеспечивала дополнительный доход низшему чиновничеству. Подарки представителям местных властей также позволяли отдельным людям продираться сквозь бесконечный лабиринт законов, предписаний и правил имперской администрации, устанавливая между государственным служащим и подданным персонализированные отношения, основанные на взаимности. Зная о прискорбно маленьком жалованье местного чиновничества, некоторые сочувствовали неимущим чиновникам, пытающимся повысить жалкие доходы, и терпимо относились к неофициальным подаркам. Иной раз высшие власти попросту понимали, что лишенные возможности кормиться от местного населения чиновники могут прибегнуть к еще менее допустимым способам заработка. Например, киевский губернатор И. И. Фундуклей знал, что крупные землевладельцы приплачивают местной полиции. Но губернатор не пресекал такую практику, рассуждая, что если полицейские не будут брать денег у помещиков, то станут принимать взятки от местных воров7.

Еще одну практику царской бюрократии можно считать прецедентом для некоторых видов взяточничества в советских учреждениях. Подношения – преподнесение желаемых даров начальству в той или иной организации ради продвижения по службе или гарантированного сохранения за собой должности. Строгая иерархия – с вертикальными, жестко закостеневшими административными лестницами – стимулировала тех, кто занимал низшие ступени, платить вышестоящим в пирамиде власти.

Практики «кормления» и «подношений» превосходно сочетались, подкрепляя друг друга. Низшие чиновники обирали население, скрашивая себе тем самым обязанность подношений собственным начальникам. Такие отношения образовывали настоящую «пищевую цепочку»: вышестоящие кормились от нижестоящих в бюрократическом аппарате, а те, в свою очередь, от населения. Эту-то пищевую цепочку – зависимость простых людей в их повседневных нуждах от платы (порой добровольной) алчным государственным чиновникам и дальнейшие выплаты последних представителям более высоких ступеней иерархии (возможно, еще более корыстным) – позже пытались разорвать советские революционеры.

Почему взятки были так распространены в царской России? Жалованье низшего чиновничества оставалось довольно маленьким, порой ниже прожиточного минимума. Низкие доходы давали бюрократам стимул «кормиться» от населения. Однако только маленькое жалованье не может объяснить повсеместное взяточничество, которое существовало даже среди сравнительно высокооплачиваемых правительственных элит8. Наверняка играли свою роль плохое образование и недостаточная профессиональная подготовка. Молодых, неопытных людей назначали на административные посты в провинции, где они, либо не ведая профессиональной этики, либо не желая руководствоваться чувством профессиональной ответственности, смотрели на свою должность как на возможность для обогащения. Не зная – или не уважая – законов, многие чиновники не считали зазорным взимать плату за выполнение своей работы. Сложные и противоречивые правила, персонализация отношений, скверная подготовка полиции, судей и других служащих, чудовищная волокита в административной и судебной системах также предоставляли плодородную почву для распространения сомнительных практик9. Все эти факторы почти с такой же силой действовали в советских бюрократических аппаратах.

Ричард Уортман подробно проанализировал развитие в XIX в. российского «правового сознания», которое возникло с ростом уровня юридического образования и подготовки юристов и правоведов. Это сознание в первую очередь наблюдалось на высших уровнях юридической администрации и вызвало некоторое повышение этической ответственности среди работников суда и прокуратуры10. Тем не менее реформы середины столетия и изменения в менталитете некоторых чиновников не смогли уничтожить приверженность к традиционной практике обмена дарами между гражданскими лицами и чиновниками. Не способствовали они, как указывает Уортман, и возрастанию уважения к закону в массе чиновничества. По словам Катрионы Келли, в конце XIX в. социальная и правовая терпимость к подаркам чиновникам была широко распространена11. Взяточничество так глубоко укоренилось в ряде аппаратов, что проверки зачастую вскрывали зараженность им всей службы; упразднялись целые конторы, закрывались целые департаменты12. (Об имперских законах о взяточничестве пойдет речь в главе 3.)

Большинство представителей российской литературной и политической интеллигенции возмущались, по их мнению, повальной правительственной коррупцией, взращенной и пестуемой прогнившим самодержавием, которое использовало правовые институты как орудие господства; они бичевали ее с безудержной яростью. Журналист и литературный критик А. И. Герцен выступал в своем журнале «Колокол» с гневными инвективами в адрес отдельных бюрократов, о взяточничестве, растратах и прочих грязных делишках которых ему становилось известно, зачастую от анонимов. Он разоблачал жульничество, нравственную низость, угодничество бюрократов и другие изъяны правосудия (нередко публикуя документы). Бюрократы, говорил он, подкуплены самодержавием: «Люди, берущие взятки, никогда не бунтуют»13.

Русская литература XIX в. представляет собой богатый источник образов царских служащих-взяточников наряду со смешными и презрительными зарисовками досадных, часто нелепых взаимодействий российских подданных с продажными чиновниками, как правило, демонстрирующими жадность и леность последних. Портреты провинциальных должностных лиц – беззастенчивых корыстолюбцев у Н. В. Гоголя, А. П. Чехова, М. Е. Салтыкова-Щедрина не подвластны времени. Запрещенная цензурой комедия В. В. Капниста под названием «Ябеда» содержит бессмертные строки, которые поет главный герой, бюрократ: «Бери, большой тут нет науки, // Бери, что только можно взять. // На что ж привешены нам руки, // Как не на то, чтоб брать?»14

Стереотипы относительно особенно коррумпированных российских функционеров главным образом родились вследствие борьбы между недовольной интеллигенцией и самоуправно репрессивной бюрократией15. Судьи, судебные клерки и полицейские офицеры, травившие и преследовавшие писателей и общественных деятелей, служили мишенями самых ожесточенных нападок, наиболее памятных по произведениям Гоголя. Либеральные критики самодержавия также порицали продажного мелкого чиновника как символ российской отсталости. Мало найдется свидетельств того, что российские бюрократы как группа были значительно более коррумпированы, чем бюрократы на таких же должностях в других европейских странах. Идеальная веберовская бюрократия с ее абсолютно честным, беспристрастным и профессиональным чиновничеством так и осталась идеалом. Разумеется, коррупция среди российских бюрократов существовала, и кое-кто относился к ней снисходительно, невзирая на старания реформаторов побороть ее. Но невозможно показать особую коррумпированность российского чиновничества. Правда, однако, что обычай требовать подарки в обмен на услуги (и попытки состоятельных элит и деловых людей откупаться от чиновников) вызывал особо злую критику со стороны революционеров, вознамерившихся уничтожить царизм.

«На фронте борьбы со взяточничеством» после большевистской революции

Придя к власти в 1917 г., новый советский режим, не теряя времени, принял законодательство, осуждающее отношения между гражданами и должностными лицами (а также между самими должностными лицами), основанные на незаконных подарках или денежных выплатах. Первый советский антикоррупционный закон «О взяточничестве» был издан 8 мая 1918 г. По сути, акт взятки определялся в нем так же, как в царских законах: любого рода подарок официальному лицу с целью изменить решение, принимаемое им в этом качестве. Однако, в отличие от царского закона, в большинстве случаев не каравшего взяткодателей, советский устанавливал для всех участников операций со взятками – взяткодателей, взяткополучателей, посредников – одинаково суровое наказание: как правило, пять лет лишения свободы с использованием на тяжелых работах. Подобно всем большевистским законам того периода, раннее законодательство против должностных преступлений носило строго классовый характер. Правонарушителей из «эксплуататорских классов» обычно приговаривали к особо тяжкому принудительному труду16. Тем не менее режим мало что мог сделать для прекращения подобных практик, которые, по всем рассказам, продолжали проникать на низшие уровни администрации.

1 июля 1922 г. вступил в силу новый Уголовный кодекс РСФСР. Обвиняемых в пособничестве взяткам теперь ждал по меньшей мере двухлетний срок заключения, иногда с конфискацией имущества. Взяткодатели получали до трех лет. Те, кто брал взятки без отягчающих обстоятельств, могли получить до пяти лет, иногда с конфискацией имущества; отягчающие обстоятельства добавляли как минимум три года лишения свободы. В наиболее серьезных случаях кодекс давал возможность прибегать к высшей мере наказания. (Статья, предусматривавшая смертную казнь, была отменена в 1927 г., в честь 10-летия Октябрьской революции17.) В отличие от правовой практики при царизме, советские суды обычно выносили тем, кто предлагал взятки, более суровые приговоры, нежели тем, кто принимал, поскольку наверху заявляли, что дающие взятки предприниматели (которых в тот период называли нэпманами) представляют реальную угрозу советской власти. Советские же должностные лица, напротив, считались людьми в основе своей честными, поддающимися искушению, но способными исправиться (если сами не происходили из эксплуататорских классов). Правовые структуры кодифицировали это различие, карая взяткодателей суровее, чем взяткополучателей.

Некоторые области жизни стали обычной ареной для сделок, включавших взятки. Например, взяточничество, по-видимому, было широко распространено в жилищном отделе Московского горисполкома, отвечавшего за выделение квартир жителям города. Определенная сумма, сунутая из-под полы работникам жилотдела, могла сократить срок ожидания для нуждающихся в квартире с четырех месяцев до суток18. Взяточничество процветало также на железнодорожном транспорте, где приходилось доплачивать сверху за то, чтобы просто получить билет на пассажирский поезд. ВЧК (политическая полиция) 12 января 1922 г. издала распоряжение, в котором отмечала, что «развивающееся взяточничество на железнодорожных путях сообщения РСФСР приняло за последнее время небывало широкие размеры и наносит колоссальный вред Республике»19. И в других сферах взяточничество представляло собой рядовое явление. Предприниматели платили железнодорожникам за гарантию быстрейшей доставки товара, сцепку и расцепку грузовых вагонов, за то, чтобы до их сотрудников дошло продовольствие. Очень плохо оплачиваемая сельская милиция взимала «подарки» деньгами или самогоном. Сообщения о судьях, оказывающих поблажки в обмен на спиртное и продукты, наводняли местные и центральные следственные органы. Давно укоренившиеся в деревне формы взаимообмена между крестьянами и чиновниками получили клеймо «взяточничества» от режима, намеренного искоренить «нецивилизованные остатки» царского прошлого20.

Почему большевики так ревностно осуждали берущих взятки должностных лиц? Отчасти по тем же причинам, что и руководство других государств: взяточничество ослабляло центральный государственный контроль над управлением и экономикой. Повсеместное взяточничество подтачивало власть и сужало сферу влияния государства как потому, что подрывало легитимность нового правительства в глазах населения, так и потому, что правительство не могло положиться на коррумпированную бюрократию при проведении своей политики.

Впрочем, режим имел и другие основания для гонений на взяточников. В глазах большевиков взяточничество входило в число наихудших преступлений эпохи царизма. Оно представляло собой вопиющий пример использования богатыми денег для того, чтобы покупать официальные услуги, лишать простых людей справедливого правосудия и крепить власть своего класса с целью эксплуатации трудящихся масс. Понятие взятки служило чрезвычайно доступной метафорой контроля богатых надо всем государством за счет бедных. Взяточничество идеально символизировало пропасть между «государством» и «народом» при капитализме; предполагалось, что социализм сотрет это различие. Согласно мировоззрению большевиков оно неизменно существовало при царях не только потому, что государство его терпело, но и потому, что оно, по сути, являлось ключевой частью центральной нервной системы государства. При капитализме взяточничество якобы имело абсолютно насущное значение для выживания всей системы.

Таким образом, новый режим отводил взятке большую символическую роль: она воплощала капитализм в целом, поскольку буржуазия «подкупала» должностных лиц. Постоянно велись разговоры именно о «подкупе» государства, о том, что при капитализме продаются людская совесть и верность (как и все прочее). При описании и осуждении старорежимного взяточничества шли в ход «рыночные» термины: покупка и продажа услуг и доступа к чему-либо, посредники-маклеры, прибыль и комиссионные, – а в основе всего лежала мысль, что должности и должностные лица продавались тому, кто больше заплатит. Социализм обещал покончить с этим «духом продажности», как выразился один комментатор, искоренив капитализм21. Свержение капитализма означало освобождение от влияния гнусных, тайных закулисных сделок, помогавших эксплуататорским классам сохранять свое положение. Представление о всеохватывающем классовом антагонизме играло определяющую роль в первых антикоррупционных усилиях советской власти, как почти во всем, что делали большевики.

Взяточничество для большевиков олицетворяло также моральный упадок капитализма. Коррупционные отношения, по их мнению, образовывали гнилой стержень старого мира. С этой точки зрения, наступление на взяточничество являлось важным аспектом попытки создать чиновника нового образца – редко встречавшегося в царской России – честного и беспристрастного бюрократа, который будет видеть свой долг в служении трудовому народу, а не алчной буржуазии22.

В конце 1920-х – начале 1930-х гг. резко усилилось беспокойство по поводу взяточничества в партийных и судебных органах, что совпало с насильственными мерами Сталина по очистке деревни от капиталистических «элементов» путем коллективизации сельского хозяйства. Главными виновниками взяточничества снова объявлялись враги социализма, на сей раз так называемые кулаки – предположительно «богатые» крестьяне, сопротивлявшиеся посягательствам государства на их землю, сельхозинвентарь, технику и скот. Согласно официальным разъяснениям, кулаки пытались сохранить за собой землю, откупаясь от заготовителей и местных представителей власти продуктами и (особенно) спиртным23. Таким образом, власти опять говорили о взяточничестве как о средстве классовой войны, в ходе которой капиталистические элементы, например кулаки, пользовались любым доступным оружием, дабы помешать упрочению власти «народа».

В середине и конце 1930-х гг., однако, внимание правоохранительных органов как будто отвлеклось от проблемы взяточничества. Прокуроры начали пренебрегать этим преступлением по ряду причин. Одним из важных факторов стало официальное утверждение, будто взяточничество, как многие преступления, в социалистическую эпоху практически устранено из советского общества, за редкими нетипичными исключениями. Такое объяснение приобрело популярность особенно с окончанием коллективизации и объявлением, что социализм «построен», в 1936 г. С тех пор взяточничество рассматривалось как пережиток почти отмершей капиталистической системы и должно было стоять на грани исчезновения. Считалось, что лишь отдельные «саботажники», «кулаки», «вредители», некоторая часть дореволюционной интеллигенции и прочие «враги трудового народа» могут заниматься этим постыдным делом.

Кроме того, политические приоритеты режима вступили в новую фазу. В огне террора и охоты на ведьм органы безопасности маниакально сосредоточились на арестах «политических» преступников и вылавливании опасных «социальных отщепенцев». Партийных руководителей занимало преследование троцкистов и других «предателей», которые обвинялись по статье 58 Уголовного кодекса РСФСР 1926 г., касавшейся различных преступлений против государства. В тот период сверхбдительности по отношению к «врагам народа» взяточничество редко попадало на радары партии и органов безопасности. Когда оно все же разоблачалось, то, подобно любым должностным преступлениям в 1930-е гг., трактовалось властями как сознательный антисоветский акт, предпринятый с целью подрыва социализма. Так же как в 1920-е гг., взяточничество считалось атакой на всю социально-экономическую систему, а не просто отмирающим культурным артефактом либо плодом жадности или отчаяния отдельного индивида.

Итак, накануне Второй мировой войны взяточничество, с официальной точки зрения, продолжало существовать лишь в небольшом «отсталом» сегменте советского общества, среди крошечной доли населения, все еще зараженной ядовитым, но отмирающим наследием «буржуазной» идеологии и привычной алчностью, связанной с частной собственностью. Несмотря на официальные прокламации, взяточничество, конечно, в 1930-е гг. никуда не делось. Его виды и сферы проявления в основном оставались теми же, что и в предыдущем десятилетии. В судах, милиции, жилищных и снабженческих ведомствах, инспекциях, промышленности, армии, колхозах – советские люди совершали сделки с должностными лицами, чтобы обмануть процедуры и правила, получить освобождение от обязательств либо иным образом «подмазать колеса» в обход официальных установлений24.

В общем и целом, большевики верили, что если они сумеют уничтожить капиталистическую инфраструктуру и корпорации, разорвать связь между правительством и частным капиталом, то для коррупции не останется почвы. Они правильно идентифицировали взяточничество как сделку между по меньшей мере двумя сторонами (обычно вступающими в нее добровольно). Но аргумент, что взятки в ходу только среди состоятельных, алчных негодяев, в ком еще живо наследие капитализма, искажал природу социальной жизни. Бедные и отчаявшиеся – и обнищавшие бюрократы, и притесняемые простые люди – тоже совершали сделки, так же как представители нарождающихся среднего класса и свободных профессий. Большевистский анализ, сильно отягощенный моральной и идеологической тенденциозностью, не давал увидеть многообразие функций и причин взяточничества в обществе царской России и первых лет советской власти. Корень недопонимания таился в основополагающей уверенности, что хорошие, честные, преданные советские граждане никогда не будут вступать в незаконные сделки с должностными лицами. Аналогично фантазии, будто в социалистической стране взяточничества не может быть, упускали из виду тот факт, что подобные отношения существовали столько же, сколько существуют государства, и не выказывали признаков исчезновения.

Послевоенный «базар» коррупции

В период послевоенного сталинизма большинство преступлений, трактуемых в данном исследовании как «коррупция», включая взяточничество и злоупотребление служебным положением, относились, по формулировке УК РСФСР 1926 г., к категории «должностных преступлений». Понятие «злоупотребление служебным положением», к примеру, охватывало преступления должностных лиц, наносящие материальный ущерб государству, которые не подпадали точно под другие статьи кодекса. Злоупотребление служебным положением (ст. 109 УК РСФСР) определялось как действия должностного лица, которые нарушали правильную работу учреждения или предприятия и влекли за собой имущественный ущерб или нарушения общественного порядка. Власти сетовали, что многие люди, которых следовало бы судить за преступления более тяжкие, вместо этого обвинялись в злоупотреблении служебным положением. В одном из докладов прокуратуры, например, отмечалось, что суды слишком часто осуждают растративших фонды директоров магазинов за злоупотребление служебным положением, а не за хищение государственной собственности, требующее гораздо более суровой кары25. Число осужденных за злоупотребление служебным положением выросло с 47 тыс. чел. в 1940 г. до 48,5 тыс. чел. в 1944 г. и 72 тыс. чел. в 1946 г., достигнув пика (82 тыс. чел.) в 1946 г.26

Наиболее значительный послевоенный закон, касавшийся правонарушений должностных лиц, был направлен против хищения «соцалистической и общественной» собственности. Выражение «социалистическая и общественная собственность» подразумевало собственность государства, имущество колхозов, профсоюзов, клубов и других так называемых кооперативных организаций. Определение «социалистическая» применительно к собственности, по сути, служило синонимом «государственной».

Чрезвычайно суровый указ, выпущенный 4 июня 1947 г. (известный как указ от 4 июня), предусматривал не менее 7 лет заключения за хищение государственной собственности, минимальное наказание за которое прежде составляло три месяца лишения свободы27. За повторные, «групповые» преступления и хищения в особо крупных размерах печально знаменитый указ вменял в обязанность давать от 10 до 25 лет28. (Смертную казнь отменили парой недель раньше, в мае 1947 г.) До 1947 г. такие преступления карались по ст. 116 УК о растратах и злоупотреблениях; ст. 162 о расхищении и мелких кражах госсобственности; указу от 7 августа 1932 г. Согласно одному докладу, присланному Сталину и Г. М. Маленкову министром юстиции СССР К. П. Горшениным, материальный ущерб от хищений госсобственности оценивался в 1948 г. почти в 1,5 млрд руб., а в 1949 г. более чем в 1,2 млрд руб. Причем, заметил Горшенин, из-за недостатков в раскрытии и учете хищений реальные цифры наверняка намного больше29.

Число приговоров, выносимых за год обычными судами за хищение государственной собственности, в тот период варьировало от более чем 454 тыс. в разгар кампании против хищений госсобственности в 1947 г. до примерно 180 тыс. в 1952 г.30 В партийных рядах злоупотребление служебным положением и хищение социалистической собственности также являлись часто наказуемыми проступками; с 1946 по 1951 г. около 180 тыс. чел. были исключены из Коммунистической партии за такие нарушения31. Среди исключенных партийцев расхитители госсобственности составляли самую большую долю из 15 категорий виновных в правонарушениях, которые могли повлечь за собой исключение. В те годы от 27 до 31 % исключенных потеряли партбилет за злоупотребление служебным положением или хищение государственной собственности.

Фактически указ 1947 г. о хищении государственной собственности породил классическую советскую кампанию: короткий период массовых арестов в месяцы, последовавшие за его обнародованием, затем постепенный спад преследований по мере затухания кампании. Под ее каток попали три категории советских подданных. Во-первых, в 1947-1953 гг. указ привел к аресту сотен тысяч колхозников, обвинявшихся в воровстве продуктов, скота или зерна из колхозов после голода 1946 г. По-видимому, указ и был вызван к жизни этим массовым расхищением колхозной продукции голодающими колхозниками во время неурожаев. Помимо них, сотни тысяч промышленных рабочих обвинялись по указу от 4 июня в воровстве фабрично-заводского имущества32.

Однако по этому указу арестовывались в массовом порядке также представители третьей социальной категории – ответственные работники и служащие. Третий тип имущественных преступлений привлекает меньше внимания ученых, обсуждающих указ от 4 июня. Как показывают имеющиеся данные, лишь половину арестованных за хищение госсобственности в 1947-1952 гг. составляли рабочие и колхозники; среди остальных очень много должностных лиц. Десятки тысяч их были арестованы, осуждены и приговорены к предписанным длительным срокам заключения за разного рода кражи государственной собственности при исполнении своих служебных обязанностей.

На указ от 4 июня стоит смотреть не исключительно как на меру против воровства крестьян и рабочих, а как на атаку в трех направлениях, включая служащих, например бухгалтеров и счетоводов, а также директоров предприятий, магазинов, заведующих складами и председателей колхозов. Почему указ затронул бюрократический аппарат? Расхищение государственной собственности во время и после войны возрастало, и это было сочтено крайне вредным для государственных интересов33. Советские власти заявляли, что социалистическая собственность на средства производства, один из главных оплотов советского общества, в ответе за его научно-технические достижения, которые способствовали победе во Второй мировой войне.