Лобное Место

Вторая не менее удивительная история произошла через несколько дней после ареста Платона Генриховича, но уже не утром, а ближе к обеду, у подъезда известной высотки. Внизу, на лавочке, стреляя глазами во всех входящих и выходящих жильцов, сидели старушки, привычно сплетничая обо всем, о чем только можно. Одна из них, а именно Прокофья Лукерьевна Шамгина, жила на тринадцатом этаже, то есть как раз под тем этажом, где к этому времени был сделан евроремонт, и где разместилась фирма, торгующая не то косметикой, не то иностранными зонтиками. Деятельность этой фирмы была в последнее время темой номер один у старушек, бессменно сидящих на лавочке у подъезда, и Прокофья Лукерьевна, как основной эксперт по этой фирме, пользовалась среди них непререкаемым авторитетом. Особенно занимавший старушек вопрос, а именно: кто является мужем красавицы-иностранки, и, соответственно, отцом прелестного пятилетнего малыша, – был решен Прокофьей Лукерьевной однозначно. Красавица-иностранка была женой самого старшего из трех окружавших ее мужчин, а отцом ребенка был самый младший.

– Он, подруги мои, – говорила она, шепелявя, и тряся головой, поскольку вообще имела привычку делать и то, и другое, – только лишь он, самый смазливый из трех, и является настоящим отцом. А случилось все в то самое время, когда старший отлучился в командировку, и приглядывать за женой больше не мог. Известное дело, молодое, вот красавица и нагуляла живот, а когда муж возвратился, деваться было уж некуда. Побил он ее, конечно, сердечную, потаскал за волосы, как у них, у иностранцев, положено, да и смирился со временем. А соблазнителя хотел сначала убить, но не посмел, потому что должен ему большие деньги.

– Батюшки-святы, – воскликнула ее соседка справа, кривая на один глаз старушка по имени Алевтина Гавриловна, – какие ты страсти, подруга, рассказываешь! И что, большие деньги задолжал он этому соблазнителю!

– Миллион баксов, – не моргнув глазом, ответила Прокофья Лукерьевна. – Ровным счетом миллион баксов, а иначе бы он его точно убил.

– И не миллион вовсе, подруга, и не миллион вовсе, – вмешалась ее соседка слева, которую все жильцы называли обидным прозвищем Чемодан, из-за ее привычки красть у всех бельевые прищепки и дверные коврики, и прятать их у себя, как в чемодане. – И не миллион было там баксов, а два миллиона, это мне известно доподлинно!

– Да как же два, если один! – огрызнулась на нее Прокофья Лукерьевна. – Соображаешь ты, Чемодан, о чем говоришь? Где бы этому прощелыге с усиками достать два миллиона? Он и тот миллион-то не сам заработал, а украл у прежней любовницы!

– Да и не у любовницы вовсе, а у любовника, – возразила ей запальчиво Чемоданша. – Он украл его у любовника, потому что жил с ними с обоими!

– Батюшки-святы, какие ужасы вы говорите, – опять всплеснула руками Алевтина Гавриловна, – вас послушать, так и спать после этого не сможешь совсем!

Именно в этот момент где-то рядом раздался голос, напугавший старушек до смерти, страшный еще и потому, что говорящего никто из них почему-то не видел:

– Если вы, старые ведьмы, еще будете сплетничать и перемывать косточки кому ни попадя, то попадете прямиком в преисподнюю, и вас там зажарят заживо! Заткнитесь, и молчите себе в тряпочку, словно воды в рот набравши!

И что бы вы думали: все трое действительно замолчали, и молчат до сих пор, необыкновенно удивляя этим соседей. Причем одна из старушек, а именно та, кого все называли за глаза, а иногда и прямо в лицо, Чемоданом, даже добровольно вернула соседям все украденные у них коврики и прищепки! Ну скажите, разве это не странное происшествие, и разве оно не достойно того, чтобы золотыми буквами быть записанным в анналы истории как данного района, так и города в целом?! От себя добавим, что если бы точно так же поступали все старушки в Москве, да и вообще в целой стране, что часами перемывают косточки кому ни попадя, то это было похлеще, чем увеличение вдвое валового внутреннего продукта, и даже похлеще, чем полеты на Марс и Венеру. Потому что где они – Марс и Венера? А страшные ведьмы, оккупировавшие скамеечки – вот они, рядом, и нет на них управы здесь, на земле, а есть разве что там, за гранью возможного, и неизвестно еще, что хуже: эти божие одуванчики, или нечистая сила, которая, говорят, тоже где-то имеется?

Третья удивительная история произошла вечером в тот же день, когда заткнулись старушки, и тоже имела отношение к данной высотке. В подъезде ее, как обычно, тусовались подростки, которые с утра перепробовали уже все: и писать неприличные надписи на стенах и в лифте, и плевать, где только возможно, и даже поджигать этот самый лифт снаружи и изнутри, что чуть не кончилось для одного из них трагически, однако на этот раз и лифт, и поджигатель остались целы, хотя и весьма обгорели. История с поджогом была удивительной, и заключалась в том, что местный шалопай по фамилии Шелудяков, которого все, однако, называли попросту Шелудивым Псом, забрался каким-то образом на верхнюю крышку лифта с огромным ворохом старых газет, захватив еще для верности с собой старый матрац, и поджег все это с помощью зажигалки, вознамерясь тут же убраться прочь. Однако не тут-то было! Бумага и матрац загорелись, а лифт неожиданно тронулся вверх, и ехал безостановочно до четырнадцатого этажи, остановившись таким образом, что Шелудивому Псу невозможно было выбраться наружу. Вокруг него все полыхало, и несчастному оболтусу уже казалось, что он никогда не увидит своих товарищей, как неожиданно где-то рядом раздался глухой и страшный голос:

– А скажи-ка мне, Кармадон, что это так сильно дымит рядом с нами?

– А это, ваша милость, – ответил ему другой, не такой страшный, но тоже довольно свирепый голос, – а это горит заживо некий местный оболтус по прозвищу Шелудивый Пес, который сам же себя и поджег. Он, месье, не рассчитал, что лифт внезапно поедет вверх, и не успел с него соскочить, он хотел поджечь кого-то другого, а теперь сам по собственной злобе погибает в огне. И, смею заметить, очень справедливо погибает, потому что таких поджигателей следует наказывать их же методами. Он, ваша милость, когда подрастет, может запросто Александрийскую библиотеку поджечь!

– Александрийскую библиотеку, Кармадон, подожгли уже больше двух тысяч лет назад, и она благополучно сгорела, – возразил тому, кого назвали Кармадоном, приятный женский голос, который пылающему Шелудивому Псу показался слаще манны небесной. – Тебе бы только поджечь кого-нибудь, и чем больше в высоту будет костер, тем больше удовольствия ты получишь!

– Молчи, ведьма, – донеслось до задыхающегося в дыму Шелудивого Пса, – мало вас пожгли в Испании во времена инквизиции! Между прочим, если не жечь время от времени ведьм, и не пороть озверевших подростков, то никогда не построишь нормального общества!

– Надо же, – бог войны заговорил вдруг об идеалах! – язвительно ответила та, кого только что назвали ведьмой. – Если так дальше пойдет, то ты из демона скоро переквалифицируешься в монашку!

– Стоп, стоп, хватит! – раздался вновь глухой в страшный голос. – Замолчите оба, тем более, что прав и тот, и другой. Однако, если мы сейчас не потушим огонь, нам придется идти вниз пешком. А это для моих старых костей довольно обременительное занятие. Лепорелло, организуй тушение этого лифта!

– Айн момент, месье! – ответил чей-то радостный голос, и в ту же секунду сверху на лифт и полыхающего Шелудивого Пса обрушился целый поток воды. Лифт немедленно двинулся вниз, и когда он достиг первого этажа, из него выпрыгнул оставшийся в живых поджигатель, весь мокрый, и с ног до головы перепачканный сажей. Больше, по слухам, он никогда не занимался поджогами лифтов, а также не плевал в них, и не оставлял на стенах неприличные надписи. Равным образом он не делал этого и в других местах, и стал со временем таким занудливым и правильным молодым человеком, что его за это даже пару раз побили, и он был вынужден пробираться через подъезд украдкой, опасаясь своих же бывших товарищей.

Вот такие странные события, ничем, впрочем, не повлиявшие на жизнь района, произошли в нем в течение нескольких дней. Впрочем, любое событие достойно того, чтобы оно было записано на бумагу, и не следует пренебрегать даже малой каплей дождя, сползающей по влажному зеленому листу чахлой городской липы, и падающей затем на землю, ибо каждая капля есть прообраз безбрежного океана, и нельзя просто так, без последствий, дотронуться до цветка, не потревожив при этом звезду. Все имеет свои последствия, и, очевидно, имели оные и описанные нами события.

Глава седьмая. Поэт и террорист

В одной из камер Бутырского следственного изолятора, больше известного в народе, как Бутырка, сидел на нарах странный молодой человек. Это был заключенный под стражу по подозрению в совершенном им убийстве поэт Иван Барков. Его уже несколько дней не возили на допросы в здание МУРа, поскольку следователь Волоокий, которому поручено было дело об убийстве на Головинских прудах, внезапно заболел, а нового следователя Баркову почему-то не назначали. Поэт мучился, испытывая приступы внезапного раскаяния, порывался что-то объяснить охранникам изолятора, но ему неизменно отвечали, что обо всем надо говорить со следователем, и если тот неожиданно заболел, то ему или назначат нового, или придется ждать окончания болезни. Поэт был измучен до крайности, он впадал то в меланхолию, то в крайне возбужденное состояние, ему мерещилась убитая им Мария, которая, совершенно нагая, с букетом цветов в руках, шла навстречу ему по зеленой траве, и он сам, держащий в руках окровавленный нож, стоящий над разверзшейся ямой, в которой, поверх огромного, стянутого обручами сундука, лежало окровавленное тело убитой им девушки. После этого он рыдал, уткнувшись головой в тощую тюремную подушку, а остальные заключенные, которых в камере было набито сверх всякой меры, или жалели, или, наоборот, жестоко смеялись над ним. В довершении всего, ему стали сниться странные сны. Речь шла о далекой южной стране, о каменистой почве, о пальмах, растущих на песке, о вымазанных белой глиной маленьких домиках и пустынных, выжженных солнцем площадях городов, по которым, закутавшись от зноя в странные одежды, торопливо проходили незнакомые ему люди. Сны эти с неизменной настойчивостью повторялись из ночи в ночь, и так пугали его, что он кричал во сне, и просыпался в холодном поту, искренне подозревая, что начинает сходить с ума, и что это расплата за совершенное им убийство. Собственно говоря, в самих снах не было ничего страшного, можно даже сказать, что некоторые из них были умиротворяющие, и даже вносили покой в его душу; страшно было другое – их настойчивое постоянство, а также одна и та же тема, которая день ото дня становилась все вещественней и осязаемей. Он видел огромный восточный город, людей в тюрбанах, груженных тюками с товарами верблюдов, шумные рынки, на которых можно было купить все, что угодно, спешащих на богомолье паломников, дымящиеся жертвенники, на которых сжигались туши убитых животных, странные храмы и одетых в белые одежды священников, исполняющих внутри них непонятные ритуалы. Он видел архаичные, непривычные для восприятия современного человека, дворцы, и царственных особ, неторопливо прогуливающихся в прохладе тенистых дворов; видел скачущих всадников, держащих наперевес длинные и тонкие древки пик, видел установленные вдоль булыжных дорог кресты с висящими на них телами мертвых, почерневших на солнце людей, глаза которых давно уже выклевали птицы. Постепенно он начал понимать смысл увиденных им картин, и даже речь этих странных, одетых в южные одежды людей, живущих в странной далекой стране. Он путешествовал по пустыне вместе с их караванами, сидя верхом на высоком двугорбом верблюде, торговал на шумных базарах, молился в тишине полутемных храмов. Он по-прежнему страшился этого своего нового состояния, но вместе с тем понимание того, что кто-то или что-то действует на благо ему, постепенно успокаивало его; он еще продолжал по привычке кричать во сне, но вместе с тем жил уже другой жизнью, совершенно не похожей на ту, которой жил он до этого.

Одним из тех, кто успокаивал его в первые дни пребывания в следственном изоляторе, был сосед по нарам, с которым они поочередно, из-за страшной скученности, царившей здесь, делили одну и ту же койку. Это был изможденный и худой человек лет примерно сорока, которого звали Александром Степановичем, и который, как всем было известно, сидел за терроризм. Он внимательно выслушал историю Баркова, который, по обычаю многих заключенных, испытывал острую потребность покаяться и излить кому-нибудь свою душу.

– Ваша история, Иван, удивительна, несмотря на весь ее кровавый антураж, на всю ее кровавую завершенность, – сказал он Баркову, дружески положив ему на плечо руку. – А еще более удивительно то, что она некоторым образом переплетается с моей собственной историей. Удивительно вообще, как могли мы столкнуться здесь, внутри этой страшной тюрьмы, но, думаю, это именно та случайность, которая говорит о глубокой закономерности нашей встречи. Не удивляйтесь и не ужасайтесь тому, что я вам сейчас скажу, но наши с вами беды вызваны одинаковой причиной. Мы оба с вами пострадали от нечистой силы.

– От нечистой силы? – удивился Иван.

– Да, – именно от нечистой силы, а если говорить конкретно, то от дьявола, с которым обоих нас столкнула судьба.

– От дьявола, но возможно ли это?

– Да, друг мой, возможно, и, более того, такие встречи в жизни происходят гораздо чаще, чем об этом принято думать. Припомните-ка все, о чем вы мне здесь рассказывали; ваше странное болезненное состояние, вызванное невозможностью пристроить свою первую в жизни книгу, ваше отчаяние, ваши попытки утопить в болоте стихи, и это внезапное приземление, точнее, приводнение группы в высшей степени странных людей, – все это не что иное, как явление в Москве дьявола, или, если желаете, сатаны.

– Сатаны? Но для чего? Зачем он явился в Москву?

– Это же так просто, друг мой: на праздник Иванова Дня, а, возможно, еще для чего-то. Все, что вы мне рассказывали о шабаше на прудах, все эти полуголые, а иногда и вообще голые мужчины и женщины, ползающие по земле, и собирающие руками брошенное им золото, – все это как раз и убеждает меня в этой мысли.

– Вы считаете, что все это не было галлюцинацией? Что на Головинских прудах действительно состоялся шабаш ведьм?

– Да, состоялся, и вы были в нем одним из главных действующих лиц. Впрочем, для того, чтобы достать из-под земли клад, и раздать его участвовавшим в шабаше людям, то есть тем, кто по разным причинам заключил сделку с дьяволом, – для всего этого нужна жертва. И жертва была найдена, а вас, случайно подвернувшегося под руку, назначили на роль слепого убийцы. Вы, безусловно, не понимали, что делали, но убийство действительно произошло, и невинная кровь, безусловно, открыла сундук с сокровищами, в которых так нуждались прибывшие на шабаш ведьмы и упыри.

– О Господи! – застонал, схватившись за голову, Иван, – но почему именно я? Почему именно меня назначили на роль этого слепого, покорно выполняющего чужую роль, убийцы?

– Вы просто подвернулись под руку, – ответил его собеседник. – Проще говоря, оказались в нужное время в нужном месте. Не будь вас, они нашли бы кого-то другого. Вы вот сейчас невольно упомянули имя Господа, и это очень правильно, поскольку спасти вас может только Он, и никто другой. Вам нужно, друг мой, молиться, и каяться как можно более искренне. Навряд-ли кто-нибудь сможет найти тело убитой девушки, а также нож, которым было совершено убийство, – все это давно лежит в земле, и давно уже поросло травой забвения. Да и вас, я думаю, тоже в конце-концов отсюда отпустят. Ссылайтесь на то, что все это выдумали, ссылайтесь на свою эмоциональность поэта, отрицайте и убийство, и нож, иначе вам не миновать сурового наказания. И хотя, как всякий нормальный человек, вы испытываете острое чувство вины, но знайте, что на самом деле вина эта лежит не на вас. Вина эта лежит на тех, кто организовал такое гнусное дело. Впрочем, ничего еще до конца неизвестно, и вам необходимо держаться как можно более твердо, призвав на помощь все свое мужество. Скажите, вы верующий человек?

– Нет, – искренне признался Иван.

– Это не так, – ответил его собеседник. – Раз вы признаете существование сатаны, – а не признавать его после всего случившегося вы просто не можете, – то вы должны признать и существование его антипода, то есть Бога. О, поверьте, я много размышлял об этом, у меня были на то причины, и я вам постепенно обо всем расскажу. А пока просто поверьте мне на слово, и попытайтесь, хотя бы немного, согласиться с существованием Того, кто единственный может вытащить вас из той бездны, в которой вы оказались.

– Вы говорите, что тоже столкнулись с аналогичными силами, повлиявшими на вашу дальнейшую жизнь, – сказал после некоторого молчания Иван. – Не могли бы вы мне подробней обо всем рассказать?

– Охотно, мой друг, охотно, и начну это делать прямо сейчас! – воскликнул его собеседник.

История сокамерника Ивана была трагической, и вместе с тем удивительным образом дополняла его собственную историю. Сейчас Александру Степановичу было тридцать девять лет, и, по его словам, он знал, что навряд-ли перешагнет сорокалетний рубеж. Жизнь для него потеряла всякий смысл, и лучшее, как он считал, было бы умереть в тюремной камере от туберкулеза, чем опять возвращаться на волю. Начиналась жизнь его, однако, вполне безмятежно, он родился на юге, на берегу теплого моря, и рос довольно избалованным, и даже пресыщенным молодым человеком. Родители потакали малейшим его прихотям, подогревая в нем тщеславие и самолюбие. Он рос в уверенности, что обязательно совершит нечто великое, что он не такой, как другие, и что ему позволено то, на что другие никогда не смогут решиться. Без труда поступив в Москве в институт, он и здесь вел жизнь безалаберную и довольно циничную, и, безусловно, стал бы со временем рядовым инженером, не особенно выделяющимся из компании своих сверстников. Да и не было в нем, как выяснилось со временем, особых талантов, а было лишь одно самомнение и тщеславие, которые так глубоко проникли внутрь его личности, что избавиться от них он уже не мог. Короче говоря, дальнейший путь его прослеживался довольно ясно и четко, и он в конце-концов, как уже говорилось, благополучно бы закончил учебу, став рядовым инженером, если бы не одно трагическое обстоятельство. То ли в шутку, то ли всерьез, – сейчас он уже не мог на это точно ответить, – он заключил на листе чистой бумаги договор с дьяволом, подписав его собственной кровью. В договоре, написанном на этом листе чистой бумаги, и подписанным собственной кровью, он обязался отдать свою бессмертную душу за все блага и все тайны земли, которые только смогут ему доставить. Такое обращение к потусторонней силе было, на первый взгляд, диким и абсолютно бессмысленным в стране победившего атеизма, и, скорее всего, действительно было просто обычной шалостью, эдакой бравадой самоуверенного и циничного студента. К тому же все происходило ночью, в общежитии, при свете свечи, в возбужденном состоянии, вызванном алкоголем, и поначалу казалось просто невинной шуткой. Однако позже, когда все уже зашло слишком далеко, и ничего изменить было нельзя, он понял, что в стране победившего атеизма, то есть отринувшей Бога, обращение к его извечному антиподу, дьяволу, было закономерным и очень логичным. Он подозревал, глядя на окружающих его людей, что так поступали многие, что это, то есть обращение к дьяволу и заключение с ним необходимого договора, вообще чуть ли не стало в стране эпидемией, но эпидемией тщательно скрываемой, и маскируемой совсем другими лозунгами. Стремительное возвышение многих людей, поразительные успехи тех, кто вчера был абсолютно ни на что не годен, возвышение льстецов, лжецов и убийц, и огромные материальные блага, получаемые ими, были невозможны без прямого обращения к сатане. Со временем он научился опознавать подобных себе по некоей незримой печати, по некоему клейму, поставленному на них, вполне, однако, видному посвященным. Очень часто, путешествуя в электричках, он наблюдал, как цыганки, вызвавшиеся погадать пассажирам, отшатывались от них, как от нечистой силы, взглянув на линии рук, и в ужасе убегали прочь. Он знал тогда, что убегали они от такого же, как он, прокаженного, заклейменного страшным незримым клеймом.

Начиналось же, однако, все очень неплохо. Очень скоро после заключения пресловутого договора на него, словно из рога изобилия, посыпались разного рода благодеяния. Он женился на первой красавице курса, поступил в аспирантуру, и, закончив ее, получил хорошую работу в Москве. Карьера его стремительно продвигалась вперед, уже в двадцать пять лет он был молодым, подающим большие надежды ученым, но вдруг все разрушилось самым трагическим образом. Жена его погибла в автомобильной катастрофе, его обвинили в плагиате, и лишили ученой степени, он лишился работы и квартиры в Москве, и вынужден был уехать на юг, в город своего детства. И тут, как в чудесном сне, все повторилось сначала. Ему хватило ума понять, что все это неспроста, что все это непосредственно связано с тем договором, который он по малодушию заключил, и он попытался избавиться от этого договора. Он сжег его в торжественной обстановке, при свечах, с бокалом шампанского в поднятой руке, и решил, что начнет теперь все сам, без помощи от кого бы то ни было. Некоторое время он жил в этой иллюзии. Он вновь женился на красивой женщине, в нем вдруг открылся дремавший ранее литературный талант, и он очень быстро, всего за несколько лет, стал довольно модным писателем, известным даже в Москве, и сочиняющим истории о космических путешествиях. У него опять был свой дом, прочный достаток и все возрастающая литературная слава. И опять, как в первый раз, все в одночасье разрушилось абсолютно трагическим образом. Дом его сгорел, жена от пережитого шока сошла с ума, а он, потеряв всякую охоту писать, на несколько лет впал в депрессию, утратив всякий интерес к окружающей жизни. Вдобавок ко всему, он вдруг обнаружил тот страшный договор с дьяволом, который когда-то сам, в торжественной обстановке, при свечах, и с бокалом шампанского, сжег собственными руками. Но этот некогда сожженный договор вдруг опять восстал из пепла, как будто напоминая, что от прошлого избавиться невозможно. О нем очень быстро забыли, и он оказался у моря, как в сказке, рядом с разбитым корытом своей несостоявшейся жизни. И вновь, как уже было до этого, у него вдруг все наладилось. Словно бы некая таинственная сила, вдоволь наигравшись с ним, натешившись его слезами и горем, опять предлагала ему некий шанс вновь подняться с колен. В стране началась перестройка, и он, поверив вдруг в ее небывалые возможности, опять ощутив в себе вкус к жизни, ринулся со всей головой в этот внезапно открывшийся водоворот. Очень быстро он стал известным журналистом, пишущим об экологии и о правах человека. Его стали охотно печатать в столичных газетах, его имя стояло в одном ряду с другими известными именами лучших журналистов страны. Его влияние постепенно возрастало, он переехал из маленького городка в столицу области, и даже стал депутатом местного законодательного собрания. И все это было лишь началом его дальнейшего продвижения вверх, к самым вершинам журналистской и политической славы. В нем вновь кипели неистощимые силы, и вновь незримая и потайная рука, вдоволь натешившись его былыми падениями, вела его через жизнь к новым успехам и новым свершениям. Он женился в третий раз на женщине поразительной красоты, очень взбалмошной и экстравагантной, с которой, как он считал, можно будет вновь, уже в третий раз, начинать поход на Москву. И опять, как и в первые два раза, у него в одночасье все разрушилось и погибло. Жена неожиданно изменила ему с местным чиновником, о котором он доподлинно знал, как об абсолютном ничтожестве, и вместе с ним укатила в Москву. Он бросил дом, бросил собаку, к которой был необыкновенно привязан, и которая, по существу, осталась его единственным другом, бросил налаженные и накатанные связи, и малодушно бросился вслед за женой. Предварительно, однако, сознавая, что гибнет он неспроста, он опять достал тщательно спрятанный, и успевший уже пожелтеть от времени договор с дьяволом, заключенный им по малодушию в студенческие годы, и вновь попытался его сжечь. Увы, это сделать было невозможно! Как всегда, сожженный дотла, договор вновь, прямо у него на глазах, восставал буквально из пепла, и он находил его то здесь, то там, в разных местах квартиры, безобидно лежащим среди прочих бумаг. Он не мог избавиться от этого договора, он не мог избавиться от роковой ошибки молодости, от этого страшного, тяготеющего над ним проклятия, и был вынужден жить с ним дальше, заранее зная, что, получив на время все оговоренные в договоре блага, он в конце-концов их обязательно потеряет. У него словно бы горела под ногами земля, его близкие погибали, сходили с ума, или предавали его; его деньги превращались в жалкие конфетные фантики, а его счастье и сама жизнь горели на страшном подземном огне, который по неосторожности он сам извлек на поверхность. Но выхода у него уже не было: он вновь бросил все, и ринулся вслед за сбежавшей женой.