Император из стали: Император и Сталин. Император из стали

Неторопливо дойдя до своей каюты, один из собеседников, налив полный бокал шустовского, долго стоял перед иллюминатором, вглядываясь во тьму, мгновенно накрывшую гавань. Затем не спеша сел за стол, достал пачку свежей бумаги, золотое перо и, решительно придвинув чернильницу, написал красивым каллиграфическим почерком:

Его императорскому величеству…

Всеподданнейший доклад

В соответствии с Вашим Высочайшим повелением и принятыми мной на себя обязательствами во время нашей последней встречи имею честь всеподданнейше сообщить о состоявшейся встрече на борту яхты «Штандарт» с военным министром Куропаткиным, в ходе которой мне удалось узнать следующее…

Тем же вечером.

Тифлис

Чем ближе кортеж приближался к Тифлису, тем мрачнее и задумчивее становился император. Причиной накатывающей на него меланхолии были два человека, за один только взгляд которых он готов был отдать полжизни. Первой была мама, его строгая добрая мама.

Он питал глубокую привязанность к матери, которая, как он сам считал, серьёзно повлияла на формирование его личности. Суть такого влияния раскрыл Фрейд, заметивший, что «мужчина, который был безусловным фаворитом своей матери, на всю жизнь сохраняет чувство победителя, ту самую уверенность в успехе, которая часто и приносит настоящий успех».

Она не колебалась ни минуты, чтобы сказать своему сыну, ставшему главой государства, с чисто материнской бестактностью и безапелляционностью: «А жаль все-таки, что ты не стал священником!» То, чем он стал, её не интересовало. Он не стал служить Богу, как она этого хотела. И сын был восхищён её непреклонностью. Беззлобно вспоминал: «Как она меня била! Ай-яй-яй, как она меня била!» И даже в этом был для него знак её любви.

Она так и не захотела покинуть Грузию и переехать жить в Москву, хотя он звал её. Ей был не нужен столичный уклад, она продолжала свою тихую, скромную жизнь простой набожной старухи.

В его архиве остался присланный ему из Тифлиса жалкий список вещей, оставшихся после ухода матери владыки полумира. Она прожила жизнь нищей и одинокой. Такой и умерла.

«Здравствуй, мама моя!

Как живёшь, как твоё самочувствие? Давно от тебя нет писем, – видимо, обижена на меня, но что делать, ей-богу, очень занят.

Посылаю тебе сто пятьдесят рублей, – больше не сумел. Если нужны будут деньги, сообщи мне, сколько сумею, пришлю. Привет знакомым. Твой Сосо», – писал он 25 апреля 1929 года.

Следующее письмо – только через пять лет:

«Здравствуй, мама моя!

Письмо твое получил. Получил также варенье, чурчхели, инжир. Дети очень обрадовались и шлют тебе благодарность и привет. Иосиф».

И последнее:

«Маме моей привет!

Посылаю тебе шаль, жакетку и лекарства. Лекарства сперва покажи врачу, а потом прими их, потому что дозировку лекарства должен определять врач».

В том же году мама умерла. А он не смог даже приехать на похороны… Обстановка в столице не позволяла. В любой момент можно было отправиться вслед за мамой. Требовалось всё держать в своих руках, не теряя бдительность ни на минуту…

Сколько раз после этого он мысленно разговаривал с ней, просил прощения, объяснял, почему он так непростительно мало уделял ей времени. А она в его мыслях просто стояла и смотрела куда-то вдаль, строго поджав губы…

И вот теперь у него есть возможность лично сказать всё, что не смог и не успел сказать тогда… До Гори – рукой подать… Но как он явится и что скажет в таком обличье?

Однако не меньше, чем думы о маме, голову императора занимали мысли о ещё одной женщине, живущей в Тифлисе на изящной Фрейлинской улице, как раз рядом с военным штабом, куда они сейчас и направлялись… Какое всё-таки хорошее слово – «живущей», то есть живой… Она сейчас жива, его Като. Первая и единственная любовь, мать его первенца – Яши.

Они повенчались в 1907-м, что для революционера-марксиста-атеиста было немыслимо. Какая церковь? Но она настояла, и он сдался. Она умела говорить мягко, нежно, но так, что Сосо всегда соглашался… Они повенчались, и он почти сразу уехал делать свою революцию. Вернулся только на похороны и, не раздумывая, прыгнул в могилу, желая остаться с ней навсегда. Когда вытаскивали, отчаянно брыкался, плакал и даже кусался, но уже ничего этого не помнил.

И вот теперь он может её увидеть, обнять… Но как? Пойти самому? На каком основании? Послать кого-то? Он представил себе, как на Фрейлинскую приходит раздутый от важности жандарм и громогласно заявляет: «Като Сванидзе? Вас желает видеть его императорское величество!» А чего это вдруг он её желает видеть, если он вообще не должен знать о её существовании?

Император с силой грохнул о пол кареты ножнами нелепой сабли, на наличии которой настоял Фредерикс, и кортеж замер как вкопанный. Поспешно подскочивший ротмистр-кавалерист открыл дверцу и вытянулся во фрунт, вопросительно заглядывая в глаза начальству. Где-то он уже попадался на глаза… В Ливадии? На манёврах?…

– Где мы? Что за здание? – вслух непривычно глухим голосом задал вопрос император.

– Тифлисский кадетский корпус, ваше величество! Желаете посетить?

– Нет, не будем. Уже поздно. Переполошим всех. Кадетам завтра на занятия. А вон там что? – стараясь, чтобы не дрогнул голос, аккуратно спросил монарх.

– Магнито-метеорологическая обсерватория, – менее уверенно отрапортовал ротмистр, удивлённый вниманием самодержца к такому невзрачному домику.

– Отлично, – неожиданно обрадовался царь, – там работа должна вестись круглосуточно, не так ли? Давайте разомнём ноги!..

Решение пришло неожиданно, но показалось императору простым и логичным. Конечно же, ему не требуется сейчас ехать в Гори или идти на Фрейлинскую. Для этого у него есть он сам – никому еще неизвестный Сосо Джугашвили, и магнито-метеорологическая обсерватория, где он дежурил по двенадцать часов и, вполне возможно, прямо сейчас находился там.

Император не представлял, как он встретит сам себя и что скажет, но уже уверенно шагал к обсерватории по пыльному Михайловскому проспекту, сопровождаемый сбитой с толку и ничего не понимающей свитой.

Да-да, вот эта знакомая башенка и стоящий рядом с ней на высоких ножках метеорологический шкаф, которые он сам красил в ослепительно белый цвет. Обсерватория – это первое рабочее место, где он получил бесценный опыт, так пригодившийся потом в жизни. Наблюдать, запоминать, фиксировать, накапливать полученную информацию и на основании её делать безошибочные выводы.

Ему нравилось записывать в журнал длинные столбцы цифр, а потом, ведя карандашом по ним, ловить закономерности и тенденции, предсказывать показатели на завтра, на послезавтра, на следующую неделю. У него почему-то всегда это получалось лучше, чем у других. Может быть, от природы, или он просто был более внимательным и замечал те мелочи, которые другим казались несущественными.

«Обращать внимание на мелочи… Обращать внимание… Стоп! Что я делаю? Куда я иду? Зачем? Вот я сейчас войду, увижу себя самого и что скажу? Гамарджоба, бичо, я – это ты?.. Представляю фейерверк эмоций… Или что-то другое? – лавиной с горы катились мысли императора. – Царь вдруг проявляет интерес к незнакомому грузинскому юноше. Что это за юноша? Давайте покопаем… Нет-нет… этого точно нельзя допустить». Обсерватория сейчас – это штаб, место, где укрываются революционеры, хранилище нелегальной литературы. И всё это почти на виду, руку протяни – и вот она, антигосударственная деятельность. Арестуют всех… А как свою активность он объяснит придворным?

Родные люди, близкие люди… Хорошо, когда они есть. Прекрасно, когда они рядом. Но именно те, кто тебе действительно дорог, делают тебя крайне уязвимым. А ему сейчас никак нельзя быть слабым…

Император сбавил шаг и остановился, посмотрел под ноги, как будто искал забытую тут вещь. Он вздохнул, оглядел окна обсерватории, улыбнулся, увидев, как дёрнулась занавеска, выдав прячущегося за ней человека, тяжело обернулся к спешившей за ним свите. Ещё раз усмехнувшись, покачал головой:

– Нет, всё-таки для визитов, тем более таких неожиданных, время слишком позднее. Не будем мешать работать. Ротмистр, побеспокойтесь, чтобы разместить людей на отдых.

«Определённо, где-то я его видел», – подумал он.

– А вы… – начал вопрос офицер.

– А мы – в штаб, – решительно сказал, как отрубил, император и твёрдым шагом направился к экипажу, больше не оглядываясь на знакомое здание.

* * *

– Ну что там? – сдавленным голосом спросил Виктор Курнатовский, профессиональный революционер со стажем, совсем недавно вернувшийся из ссылки и только осенью появившийся в Тифлисе для налаживания подпольной работы марксистских кружков.

Молодой парень, наблюдатель-метеоролог из местных, пожал плечами и задёрнул плотнее занавеску.

– Начальство какое-то заблудились. Может, хотели дорогу узнать. Но они уже уезжают, наверно, сами разобрались.

– Фуу-у-у-у-у… – Курнатовский тяжело опустился на стул и вытянул ноги. Меньше всего ему хотелось светиться перед посторонними лицами. По всем документам он сейчас должен быть в Харькове. Жандармы на него злы, не простят – опять упекут в ссылку, найдут, за что зацепиться. На этот раз пронесло. Впредь надо быть осторожнее. И вообще Михайловский проспект – не самое спокойное место в городе. Надо подумать о смене явки.

Переведя дух, Курнатовский выглянул в окно, долго смотрел, сузив глаза, на проезжающие экипажи, затем хмыкнул, мазнул внимательным взглядом по лицу молодого грузина, присвистнул:

– Да знаешь ли ты, кто к нам чуть не пожаловал на огонёк? Хотя откуда тебе знать, деревня! Нет, явку надо будет менять непременно!..

* * *

– Ваше величество, вы просили чай, – доложил ротмистр – прикажете подать?

Император кивнул, не спуская глаз с офицера и усиленно пытаясь вспомнить, где он его мог видеть… Вот он повернулся боком, посторонившись и пропуская в кабинет полового с самоваром. Откуда только он выкопал его в два часа ночи? Кого же он напоминает, этот бравый драгун? Традиционные кавалерийские усы, точёный нос, волевой подбородок, внимательные, почти чёрные глаза, жёсткие чёрные волосы. Устал, но держится молодцом…

– Простите, ротмистр, как вас зовут?

– Иван Ратиев, к вашим услугам…

– А по батюшке, стало быть, Дмитриевич, не так ли?

– Так точно, ваше императорское величество, но откуда…

– Вольно, Иван Дмитриевич, не тянитесь, а ещё лучше – составьте мне компанию. Присаживайтесь. Я вижу, что вам тоже требуется подкрепиться. Сегодня вы за мной весь день ухаживали, теперь моя очередь… Только давайте договоримся без чинов, чай, не на приёме и не на плацу. А не то я начну вас называть «товарищ князь»…

Ратиев удивлённо поднял брови, а император в это время уже повернулся к самовару, аккуратно наливая кружки и улыбаясь себе в усы. Если бы Сталин смотрел фильм «Семнадцать мгновений весны», то наверняка бы вспомнил крылатую фразу – «Ещё никогда Штирлиц не был так близок к провалу». Однако сидевший напротив человек того стоил. Это был тот самый знаменитый спаситель сокровищ Эрмитажа, которому титул «товарищ князь» присвоил сам Ленин.

1917. Октябрь.

Петроград

Редакторская колонка «Известий ЦИК и Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов» от 5 ноября 1917 года неприятно кольнула Сталина и показалась ему дикой и нелогичной:

«…Выражаю искреннюю благодарность помощнику начальника дворцового управления полковнику лейб-гвардии, товарищу князю Ивану Дмитриевичу Ратиеву за самоотверженную защиту и охранение народных сокровищ в ночь с 25 на 26 октября… Присвоить ему как лицу, отвечающему за целость дворца, имущества и всех художественно-исторических ценностей, полномочия главного коменданта Зимнего дворца и всех государственных дворцов и музеев Петроградского района…» Подпись под документом – Владимир Ульянов (Ленин).

Сталин бросил газету на стол и смачно выругался. Сергей Яковлевич Аллилуев – хозяин квартиры и отец будущей жены Сталина – удивлённо воздел брови и через плечо постояльца и соратника по революции заглянул в газету.

– Вах! Что случилось, генацвале? – шутливо произнес он, пародируя грузинский акцент.

– С какого это времени мы стали привечать золотопогонников, да ещё и князей, – кипел, как чайник, Сталин, нервно барабаня пальцами по обеденному столу. – Дичь какая-то – товарищ князь!..

– А какая разница, какого цвета кошка, если она ловит мышей? – пожал плечами Аллилуев. – Что ты взъелся на этого полковника? Если судить по газете, он просто выполнял свой долг… Хорошо выполнял… Или революции не нужны хорошие грамотные полицмейстеры и коменданты?

Сталин тогда ничего не ответил старому другу. Он абсолютно искренне считал, что не нужны. Всё дворянское, а заодно и духовное, и купеческое сословия в те годы всеобщей революционной эйфории он абсолютно искренне воспринимал как балласт, от которого надо избавляться любыми возможными способами, и, уж точно, никогда не назначать «вчерашних угнетателей» на ответственные должности в советские учреждения.

Особо ярко его недоброжелательность проявлялась в отношении так называемых военспецов. Сталин не считал нужным прятать своё презрение к царским офицерам, полагая недопустимым их присутствие в Рабоче-крестьянской Красной Армии. Дотошные историки потом посчитают, что за пять послереволюционных лет Ленин положительно отозвался о военспецах пять раз, Троцкий – больше двадцати, а он – Сталин – ни одного.

Это была ошибка, осознавать которую он будет мучительно тяжело, больно и долго. Уже в конце тридцатых, став полновластным хозяином Кремля и познакомившись с бывшим полковником царского генерального штаба Шапошниковым, он с удивлением для себя открыл целый мир, осколком которого называл себя Борис Михайлович, причём далеко не самым талантливым и не самым эрудированным…

Он потом, особенно в первые годы Великой Отечественной войны, тысячу раз вспомнит каждую фамилию каждого военачальника, которых не уберёг в предыдущие дикие и кровавые двадцать лет. Возвращение золотых погон и офицерского достоинства в 1943-м, кроме прочего, будет его личным «Простите» всем невинно сгоревшим во всепожирающем революционном пламени. Но даже из всей среды бескорыстных служак князь Иван Дмитриевич Ратиев выделялся особо.

В ночь штурма Зимнего дворца он остался единственным служащим министерства двора, кто не бросил свой пост, твёрдо намереваясь сохранить в целости вверенные ему сокровища – бесценные произведения искусства и атрибуты царской власти – скипетр со знаменитым бриллиантом Орлова в 185 карат, императорскую корону и державу.

Поставив охранять вход в сокровищницу своего 16-летнего сына, выпускника Пажеского корпуса, Иван Дмитриевич направился прямиком к командиру штурмовиков Антонову-Овсеенко с требованием немедленно прекратить мародёрство и обеспечить сохранность национальных реликвий.

Расхристанные революционные солдаты и матросы, уже хлебнувшие вседозволенности и почувствовавшие запах страха, который они внушали золотопогонникам, с удивлением взирали на статного полковника, ничуть их не боящегося и уверенно отдающего команды их командиру, стремительно теряющему в присутствии Ратиева свой революционный задор и решительность.

То, что в числе штурмующих Зимний дворец присутствовали хорошо организованные группы профессиональных грабителей, позже признавали Ленин и Луначарский, и многозначительно молчал Троцкий, лично отвечавший за «правильное» занятие государственных зданий.

В 1919-м, когда было объявлено об эвакуации правительства в Москву, Ратиев организовал и лично возглавил инкассацию всех сокровищ из Зимнего дворца в Кремль. Ему и его семье угрожали – требовали сдать груз или хотя бы ненадолго отвернуться. Князь был непреклонен. По пути следования предотвратил несколько диверсий, отбил несколько нападений, причём нападавшие не были уголовниками – уж очень грамотно были выставлены засады, слишком профессионально действовали грабители.

Сталин специально не интересовался судьбой князя, но знал, что в самом начале тридцатых он вышел на пенсию и вернулся в Тбилиси. Здесь же выросла его внучка Эка (Катя) Львова – дважды княжна по рождению, но ставшая самой обычной пионеркой, затем комсомолкой, как все в послевоенное время. Единственным отличием от большинства были, пожалуй, отменные оценки по всем предметам да бессчётное количество разбитых мальчишеских сердец.

1900. Декабрь. Тифлис.

Штаб Кавказской дивизии

И вот теперь этот легендарный человек, «товарищ князь», сидел перед императором со слипающимися от усталости глазами и, кажется, являлся готовым решением той непростой задачи, которую решал император всё последнее время.

– Иван Дмитриевич, – окликнул он клюющего носом ротмистра, – приказываю вам немедленно идти домой и выспаться. А завтра к полудню извольте явиться на службу, известив своё непосредственное начальство о том, что отбываете в моё распоряжение на неопределённое время. И ещё… Передайте мои искренние поздравления вашей очаровательной супруге в связи с рождением первенца и мои извинения в связи с тем, что вынужден буду на какое-то время разлучить вас. Надеюсь на её понимание. И последняя просьба – отправьте, пожалуйста, по пути самой обычной почтой вот эти два письма. Конечно же, завтра, точнее, уже сегодня, когда выспитесь.

Ротмистр автоматически кивнул, встал и, поклонившись, вышел из кабинета, лихорадочно соображая, откуда императору известно имя его отца, его семейное положение и какое такое специальное задание будет ему поручено. Император проводил взглядом бравого кавалериста, вздохнул, поставил на поднос недопитый чай, вернулся за рабочий стол и, занеся руку с пером над чистым листом бумаги, крепко и надолго задумался, окунувшись с головой в только что произошедшее с ним сумасшествие.

«Что я успел за это время и всё ли я сделал правильно? – сотый раз мучал император себя этим вопросом, прокручивая в голове калейдоскоп лиц и событий. – Александра Фёдоровна с детьми отослана в Питер, и риск провала с этой стороны пока нулевой. Какое-то время весь двор будет пережёвывать это происшествие, не отвлекаясь на всё остальное. К тому времени, как он его переварит, надо придумать что-то свеженькое. Хотя зачем придумывать? Скандал уже готов, и его только надо правильно преподнести. Новые назначения – Сандро на должность товарища генерал-адмирала и Бимбо на должность товарища военного министра – гарантированно ввергнут высший свет в состояние каталепсии… Ну, а мы подыграем – продемонстрируем попадание в полную зависимость от этих “диванных революционеров”. Кстати, сами “революционеры” в состоянии эйфории на странности Никки, кажется, никакого внимания не обратили – не до того-с…

Сандро и Бимбо, великие князья Александр и Николай Михайловичи – феноменальные лентяи и гедонисты, особенно генерал… Тамада в яхт-клубе – вот его политический максимум. Понятно, почему их оттеснил от казны клан Александровичей. Ну, ничего. И дурак, и тупые ножницы могут пригодиться, надо только уметь ими пользоваться. Они числятся у нас вольтерианцами и карбонариями? Вот их и бросим под паровоз консерватизма имени товарища Победоносцева. Как там в песне поётся:

                           Смело, товарищи, в ногу!                           Духом окрепнем в борьбе,                           В царство свободы дорогу                           Грудью проложим себе…

Вот их грудью и другими частями тела, в общем, их тушками мы и будем прокладывать себе дорогу. Все неудобоваримые инициативы пойдут в народ именно от лица этих великосветских вольнодумцев. Надо только обязательно встретиться с главой клана – великим князем Михаилом Николаевичем – нынешним председателем Госсовета – и максимально его мотивировать на поддержку сыновних инициатив. Без этой тяжёлой артиллерии новоиспечённых фаворитов затопчут уже на подступах к столице.

Так, теперь министры, кубло единомышленников… Хорошо, что удалось запереть их на яхте, но надо понимать – ненадолго. Эти доморощенные тритоны[12] скоро начнут свою партию, и тогда уже ничем не заткнёшь министерский фонтан красноречия. Хотя, если нельзя заткнуть, надо поставить рядом с фонтаном водяное колесо слухов и сплетен, воспользоваться их бурной энергией в мирных целях. Опять же, индивидуальная работа с товарищами проведена. Посмотрим, кто и как из них запоёт. Ещё бы посмотреть, кто к кому побежит, но эта услуга пока недоступна. Будем работать…

Так, дальше… Кого же всё-таки я так сильно потревожил? Кто решил так шумно посетить яхту и, главное, так стремительно с неё сбежать? И зачем? Что за ценная горячая информация жгла руки беглеца-пришельца? Я что-то не то сказал? Как-то выдал себя? Ещё одно белое пятно на карте военных действий. И кого прикажете ставить в центр этих пятен? Витте? Ротшильдов? Королеву Викторию? Или есть ещё какой-то игрок, о существовании которого я даже не подозреваю? – размышлял император. – Подождать, пока незнакомец проявит себя? Нет. Ждать нельзя. Ожидание смерти подобно. Будем играть на опережение, тем более что пока есть куда ходить, и пока никто даже не догадывается – зачем?»

* * *

Великие князья Александр и Николай Михайловичи, заявившись в штаб ни свет ни заря, обнаружили императора в сизой пелене от дымящей, как паровоз, трубки, со стаканом давно остывшего чая в одной руке и с письмом – в другой. На столе уже лежало изрядное количество писем, прочитанных и разложенных на три неравные стопки.

– А, Сандро! – приветливо помахал рукой император, разгоняя клубы табачного дыма. – Это было очень любезно с твоей стороны, премного благодарен!

– Да, конечно, Никки, но я не совсем…

– Скажите, генерал, кто отвечает за учёт и систематизацию корреспонденции? – не дав договорить моряку, без предисловий переключился император на генерала, не отрывая глаз от листа бумаги.

– Эти письма, хоть и содержат всеподданнейшее обращение к Е.И.В, предназначены для Красного Креста и военного министра, сплошь состоят из просьб отправиться в Африку помогать бурам, – взяв конверт со стола и пнув пустой мешок из-под писем, резюмировал Николай Михайлович. – Их вообще никто не учитывает и не систематизирует. Собираем, маркируем, пересылаем по инстанции.

– Собирали и пересылали! – уточнил император, пряча очередное письмо в конверт. – А теперь вы будете отвечать за то, чтобы ни одна из этих просьб не была предана забвению.

И, увидев недоумённый взгляд генерала, охотно пояснил:

– Люди, пишущие эти письма, жаждущие быть там, где, по их мнению, зло побеждает добро, готовые без всякого вознаграждения ехать за тридевять земель воевать за справедливость – это золотой фонд любой нации. Это патриоты самой высокой пробы. Если мы не дадим возможность им удовлетворить их желание встать на сторону добра, они могут решить, что их собственное Отечество встало на сторону зла. Ограничивая их порывы, мы сами толкаем их в объятия нигилистов-террористов, которые быстро объяснят, что незачем ехать так далеко, чтобы воевать за справедливость. Это можно сделать прямо в России, бросив бомбу в одного великого князя… – при этих словах император ткнул мундштуком трубки в Сандро, – или разрядив револьвер в другого… – теперь мундштук упёрся в живот генерала.

– Но, Никки, патриотизм – это не только готовность сорваться с места и бежать на другой конец света. Умение терпеть и подчиняться установленному порядку – разве это не добродетель? Кропотливо и усердно работать у себя дома – разве это не патриотизм? – вставил свои «пять копеек» Сандро. – И не получится ли так, что мы, отправляя в Африку неограниченное количество добровольцев, именно таким образом и выращиваем себе ребеленов?

– Согласен, – проронил император, возвращаясь к письмам. – Патриотизм – это не обязательно готовность ехать за тридевять земель, но и не чинопослушание и маршировка строем. Это чувство ответственности, упрямство и дерзость. Умение исполнять свой долг и требовать исполнения с других. И всё это не отменяет желание восстановить справедливость как базовую потребность сразу после необходимости иметь кусок хлеба и крышу над головой.

Мы договорились, что Николай Михайлович возьмёт под свою опеку добровольцев, возвращающихся из Трансвааля. Будет правильно, если и желающие туда попасть будут проходить через его руки. Тем более, посмотрите, какие у нас замечательные люди! Вот послушайте:

От повивальной бабки

Елены Александровны Дмитриевой

Прошение[13]

Ввиду множества акушерок в Петербурге практика редка в данное время, я совершенно свободна и потому хотела бы употребить оное с пользой не для одной себя. Между прочим, соревную к общественным симпатиям к угнетённому населению Трансвааля, имею искреннее желание отправиться туда, дабы оказать посильную помощь воюющим бурам. Узнав из органов печати, что Красным Крестом формируется отряд для отправки в Трансвааль на помощь раненым и их семействам, имею честь усерднейше просить Главное управление Российского Общества Красного Креста об отправлении меня в Трансвааль с отрядом сестёр милосердия.