Сказка о муравье

Ну велик потентат. Дальше-то что? Хотя что тут великого? Странное величие – пользуют тебя всем миром как самого известного головореза, клянчат армий да денег на войну. Ну а мы конечно всем помогаем, кто попросит. Но стоп! Не сметь считать это слабохарактерностью! А просто широтой души гемского человека. Сирым и убогим мы всегда помогаем.

Наверху скрипнула дверь. В кухню вошёл человек и принялся наощупь спускаться по каменной лестнице.

– Ты, Ланцо? – окликнул его лакей, прекрасно зная, что это был именно он.

Ответа не последовало.

– Вот ещё один рот голодный, – со вздохом произнёс старик, покачав головой, – ещё один герой, озабоченный нуждами народа, верующий в добрую родину.

Ланцо молча уселся за стол. В кухне сильно запахло конюшней. От Ланцо несло лошадиным потом, башмаки его были запачканы навозом. Сам он был изнурён и жутко голоден – до позднего вечера он провозился с оружием и лошадью дона Могена и только теперь вспомнил, что с самого утра не брал в рот ни крошки.

– Да, – ответил старый лакей на какой-то неведомый вопрос. – Да. А как вы хотели? Работёнка-то грязная, а что делать? Любая рыцарская доблесть начинается с коняжьего дерьма. Герою нипочём и в дерьме копаться, и с врагом сражаться. А какова главная разница между настоящим героем и чванливым грандом, знаешь? – обратился он к Ланцо с видом знатока. Тот не шелохнулся во тьме. – Родину любить на голодный желудок совсем не то же самое, когда от жиру спесь фонтаном бьёт. Патриотизм сеньора – вырвать у родины, поиметь с родины побольше. Как же он отличается от патриотизма героя, идущего на смерть во имя робкой надежды!

Воцарилось молчание. В печке потрескивали угли, с улицы доносился цокот копыт и грохот гружёных телег. Лакей рассеянно почесал грудь и от нечего делать снова полез в печку проведать угли. Он обернулся, взглянув на Ланцо, лицо которого озарял дрожащий отсвет из жерла печи.

– Ты чего снулый такой? – поинтересовался старик, продолжив ворошить угли кочергой. – Случилось чего?

– Случилось? – эхом повторил Ланцо. – Дед помер.

– Вон оно что, – протянул лакей. – Отмучился, значит, старый Эспера.

Не разгибая спины, он принялся шарить руками в тёмном шкафу рядом со столом и вскоре выудил оттуда пару больших свечей, которые немедленно зажёг от углей и воткнул в подсвечник посреди стола. Стало гораздо светлее.

– Соболезную тебе, Ланцо, – выдохнул лакей. – Славный был старик да мастер что надо. Дело своё знал лучше всякого, характеру был твёрдого, но и был добряком каких поискать. Все его любили, кто знавал.

– Спасибо, Пиго, – кивнул Ланцо.

– А отчего ж ты не со своими? Дома-то собрались, конечно, все.

Ланцо мотнул головой.

– Я не вернусь домой.

– Вот как, – Пиго уселся на место и сложил на столе свои сморщенные, запачканные в муке руки. – А где ж останешься?

– Здесь.

– Вот как, – Пиго состроил гримасу, собираясь, было, сказать что-то нравоучительное, но вовремя осёкся, заметив глубоко скорбный взгляд Ланцо. – Что ж. Коли там не помянул, давай здесь помянем. Авось дон не рассердится, – добавил он, снова исчезнув руками в тёмном шкафу. – Повод уважительный.

Оттуда он вытащил большую бутылку вина, покрытую пылью.

– Вот так, – Пиго разлил вино в две пиалы, – хорошему человеку полагается хорошая поминка.

Они выпили. Ланцо блаженно закатил глаза, сделав глубокий глоток великолепного сухого вина из Браммо.

– Я никогда не чувствовал в нём зла, – вдруг сказал он, отставив чашу. – Его в нём просто не было. Он был одним из тех редких людей, кому было некогда таить злобу и юлить. Он всегда знал что делать, куда идти и чем заняться. Он всегда знал, что нужно делать, понимаешь, Пиго?

– Понимаю, дружок, понимаю, – закивал лакей. – Редкое качество, не спорю. Мало кто знает, что должен делать в этой жизни.

– И знаешь, Пиго, – по щеке Ланцо скользнула слеза, – наверное, нет в мире человека, чья смерть расстроила бы меня столь же сильно.

Пиго осушил свою пиалу.

– Как мать-то? Держится?

– Не знаю. Вряд ли.

Ланцо вспомнил сокрушённый горем лик матери, утирающей краем передника опухшие от беспрерывных слёз глаза. Вспомнил громкие её причитания в общем хоре заунывного воя женщин семьи Эспера, монотонные молитвенные распевы в доме старого Эврио, ещё не ушедшего из жизни.

– Зачем они так, Пиго? – пробормотал Ланцо. – Зачем так жестоко? И к нему, и к себе.

– О какой жестокости ты говоришь?

– О бешеной суете, вроде той, когда в муравейнике погибает королева, а остальные отчаянно мечутся, потеряв разум. Он испугался, Пиго. Они напугали его. Ему было страшно умирать вот так, посреди воя, громадного горя, виной которому он был.

– Ах ты об этом, – Пиго почесал лоб. – Ну дак порядки такие. Сам знаешь – так уж принято. Причитания, стенания. Охохонюшки… Как говорят, не оплачешь – не сыскать рая душе покойника. Вот и дают волю горю своему. А кто-то и вовсе не может удержать его, Ланцо. Не многим повезло, как тебе, уметь в час собственных страданий сопереживать другим.

Ланцо, не отрываясь, смотрел на пламя свечи. Оно ровно горело, устремившись вверх, словно огненное копьё, указующее в небеса. Ланцо поднял глаза к тонувшему во тьме потолку.

– Рая? Не сыскать рая? – тихо повторил он. – А что если рая и нет? Но есть лишь ад и больше ничего.

Пиго приподнял брови.

– Ты не пьян вроде, а городишь несусветную пугающую ересь.

– Посуди сам, Пиго. Откуда нам знать, что мы не находимся в аду? Человек живёт в страхе и страданиях, пытаясь отыскать крупицы счастья в призрачных наслаждениях и радостях, но в итоге всегда приходит к боли и мукам. Если не ад, то что же это? Мы уже в аду. Хитроумном, коварном аду.

Пиго аж весь подобрался и глянул на Ланцо из-под сморщенного лба со строгой отеческой укоризной.

– Ну понеслась нелёгкая, – сказал он. – Что есть ад, мальчик? Кто может ответить на этот вопрос? Видимо лишь тот, кто бывал там. И думается мне, ад ни с чем не спутать, уж тем более с жизненными передрягами да бытийной кутерьмой. Страхи да страдания на то нам в жизни и дадены, чтобы предупредить да отвадить от адских последствий. А уж в аду терзаться, охать да страдать, как пить дать, не придётся – на то он и ад, что ждут там скверную душу муки настолько тяжкие и глубокие, что и слова-то такого ещё не выдумали, чтобы описать, каково это – сносить тамошние прелести.

Ланцо вдруг почувствовал, что его бросило в жар. Лицо его вспыхнуло как ошпаренное, живот свело судорогой. То ли это была волна тепла от свечей, то ли кровь вдруг снова забегала, разогнавшись в смертельно усталых его членах – Ланцо показалось, будто голова его, словно сосуд, заполняется горячей водой. Неотступно преследовавшие его весь день мысли о смерти, почившем старом мастере и скрюченном закипали в ней и беспорядочно перебивали друг друга.

– Но что, если это обман? – воскликнул он каким-то чужим для себя самого голосом. – Жестокий обман, морок! Мнимая жизнь, которой нет конца – извечное существование, прерываемое фальшивой смертью, которая запускает лишь новый виток страданий, но не является по сути концом. Что, если мы давно уж позабыли что есть жизнь и следуем лишь чьему-то замыслу, а именно замыслу Скверны, которая и есть главная мука, главная пытка, поскольку сама она представляет собою общностью всех демонов, призванных коверкать и замешивать людей заново, словно неудачно раскатанное тесто.

Ланцо глянул на Пиго, сверкнув глазами, и на его вспотевшем лице выразилось столь искреннее опасение, что лакей вздрогнул под его взглядом.

– Тьфу ты! – сплюнул Пиго. – Умеешь ты жути нагнать, Ланцо. Да ну тебя!

Он вновь налил обоим вина и от души отпил из чаши.

– Поразительно мне вот что, сынок, – степенно продолжал он, с наслаждением причмокивая, – как же ты, храня в себе столь тяжкие мысли, умудряешься оставаться светлым душою человеком, полным достоинства, стремящимся к справедливости, миру и добру? Ведь сколько я тебя знаю, Ланцо, все разговоры у тебя всегда были лишь о благородстве, доблести да благодатных чудесах на гемском севере. Всегда хотел ты уметь собирать на небе тучи да унимать дым от пожаров, мечтал очищать воду и пищу от скверны, как делают то рыцари Струн. Но ежели живём мы в аду, сынок, к чему всё это, скажи-ка мне? К чему гасить негасимое? К чему очищать яд от яда? Выходит, и мечты твои, и всякие стремления – тщета. И зная о бессмысленности собственных чаяний, как не сошёл ещё ты с ума, Ланцо?

– Крепок разум, питаемый силой духа, – раздался голос наверху. Ланцо и Пиго разом обернулись – в дверях стоял дон Моген. – А истинно силён лишь дух, способный совладать с опаснейшей для человека стихией – с самим собой. Как раз таков наш Ланцо, любезный Пиго, – продолжал он, спускаясь по лестнице, – и как человек, исповедующий строгую самодисциплину и проявляющий достаточное самоуважение, имеет он ничтожные шансы повредить свой рассудок.

Бряцая оружием, дон Моген приблизился к столу. Пиго подскочил и отвесил хозяину неуклюжий, почти дежурный поклон, взмахнув рукой, после чего тут же уселся на место. Ланцо привстал и тоже склонил голову. Дон Моген кивнул обоим и устало опустился на свободный стул, придержав рукой увесистые ножны у бедра.

– По какому поводу вино да столь серьёзный разговор? – поинтересовался он, принимая из рук Пиго наполненный кубок.

– Эврио Эспера скончался, почтенный дон, – ответил Пиго, кивнув в сторону Ланцо. – Уж не могли не помянуть старика. С вашего, конечно, позволения…

Тёмные глаза дона Могена обратились к Ланцо. Он выпрямился на стуле, отставил кубок и медленно положил на стол свои большие мозолистые руки.

– Прими мои искренние соболезнования, Ланцо, – серьёзно произнёс он. – Я знал твоего деда, то был достойный человек. Да упокоится он с миром.

Дон Моген быстро осушил свой старый серебряный кубок и утёр рукавом замшевого дублета капли вина с окладистой, тронутой сединой, тёмной бороды.

– Однако почему ты здесь? В такой час. Разве Пиго не передал тебе, что ты можешь быть сегодня свободен? Я весь день провёл в ратуше и заранее предупредил Пиго, что сильно задержусь.

– Передавал, дон, передавал, – поспешно вставил Пиго, – но он упёрся рогом и проторчал на конюшне дотемна. Выскоблил там всё дочиста. А тут ещё и заявил, что вообще здесь останется. Не гнать же мне его метлой.

– Не гнать, – согласился дон Моген. Он внимательно глядел на Ланцо, постукивая по столу указательным пальцем, на котором поблескивал серебряный перстень с большим красным камнем. – Можешь остаться на ночь. Но утром вернись домой к матери.

Ланцо, до сих пор не проронивший ни слова, склонил голову перед рыцарем.

– Благодарю, почтенный дон. Только вот отныне это не мой дом. Дядья вскоре погонят меня, я же не собираюсь дожидаться этого момента.

– Верно. Это больше не твой дом. Но это дом твоей матери. Ты ей нужен, особенно в такой момент. И ты имеешь право и должен быть подле неё в трудный час.

– Я понимаю, дон Моген. Вы правы. Я не буду убегать из муравейника, пока в нём остаётся хоть кто-то, кто нуждается во мне.

– Муравейника? – переспросил Пиго.

Дон Моген довольно кивнул. Он усмехнулся и ударил ладонью по столу.

– Ну, где же ужин, Пиго? Подай-ка нам горячей жирной пищи да налей вина.

– Да-да, – Пиго засуетился у печки, – сейчас глянем, почтенный дон, как там обстоят дела.

Он загремел кочергой о противень, из печи повалил ароматный пар. Ланцо тем временем опустился на одно колено перед доном и принялся отстёгивать его оружие. Приняв первый меч в потёртых, но добротных резных ножнах, он взялся за второй, и вскоре распоясал рыцаря, подготовив к трапезе.

Пиго торжественно водрузил на стол противень, в котором лежал румяный бесформенный ком теста, впрочем, довольно ароматный и аппетитный на вид.

– Запечённого кроля, почтенный дон, извольте отведать.

Пиго схватил пару ножей и принялся терзать ими пищу, выкладывая на тарелки горячие куски. Над столом повис пар, запахло мясом. У всех повело животы от голода, а рты наполнились слюной – так хотелось поскорее вонзиться зубами в толстое тесто, пропитанное мясным соком. Помимо этого Пиго снял с печи тёплый котелок, в котором плавал пучок варёной спаржи, и вытащил из-под лестницы кусок сыра.

Появление на кухне рыцаря отвлекло и как-то даже освежило Ланцо, а появление на столе пищи, показавшейся ему роскошным, обильным, чуть ли не первоклассным пиршеством, окончательно согнало жар с лица к желудку, который посылал в мозг совсем отличные от его переживаний мысли – о предстоящей сытости и покое, неизбежно накатывающем от тяжёлых горячих харчей, вина и курева дона Могена.

Но едва он придвинул к себе тарелку, как наверху раздалась быстрая дробь копыт по мостовой. Кто-то пронёсся мимо дома.

– Это Фиаче, – мигом догадался Ланцо. Дон Моген одобрительно взглянул на своего ученика, запомнившего поступь коня лучшего друга.

Тут же послышалось визгливое лошадиное ржание, а вскоре и стук в главные двери. Не достучавшись, Фиаче ринулся к кухне и забарабанил кулаком в незапертую на замок дверцу.

– Ланцо! Ты здесь? Ланцо!

– Принесла нелёгкая этого дикого горлопана, – заворчал Пиго, качая головой.

– Почтенный дон, вы позволите ему войти? – тихо спросил Ланцо.

– Гант Фуринотти твой побратим, как я могу не впустить его, – усмехнулся дон Моген, – к тому же он не уймётся, пока не отыщет тебя. Для всеобщего спокойствия лучше пригласить Фуринотти внутрь. Войдите! – гаркнул он. Дверь настежь распахнулась.

В кухню ворвался всклокоченный Фиаче. Увидав собравшуюся компанию, он стремительно сбежал вниз по лестнице и тотчас отвесил рыцарю поклон.

– Почтенный дон.

– Молодой гант, – вежливо кивнул хозяин дома. – Проходите, будьте моим гостем.

– Благодарю.

Фиаче тут же подскочил к Ланцо и ухватил его за плечо.

– Я только что узнал. Мне жаль, Ланцо! Я соболезную тебе.

– Спасибо, Фиаче. Я рад, что ты приехал.

Ланцо с благодарностью посмотрел на друга, и напряжённый, сверкающий глазами Фиаче вновь встретился с ясным, спокойным взглядом своего соратника, предводителя и названного брата.

Фиаче подвинул к столу лавку и уселся справа от Ланцо перед тарелкой с горячим ужином, которую совершенно без удовольствия выставил перед ним Пиго. Впрочем, едой Фиаче не особенно интересовался, но неотрывно следил за Ланцо, от которого ждал скорбного взора, скорбного тона да скорбных речей. Однако тот вдруг поднялся с места, взял чашу с вином и, улыбаясь, слегка срывающимся голосом провозгласил:

– Пью за Эврио Эсперу! Пью за того, кто не был равнодушен, за того, кто уважал труд и не боялся никакой работы. Пью за того, кто знал как со всем справиться, за того, кто мог починить всё на свете. За того, кто был бесстрашен и невозмутим, и, наверное, не было ничего в этом мире, что могло бы встревожить или напугать его… кроме моих похождений. Прибьют, Ланцо, прибьют, как пить дать, дерзкого щегла – говорил он мне. И не понимал, зачем мне рынок, улицы и мои люди. Не понимал, но никогда не осуждал. Он лишь тревожился. За это, – Ланцо высоко поднял чашу, – я не успел попросить у него прощения. За все причинённые тревоги и заботы. Не успел поблагодарить за кров и пищу, что дал он матери моей и мне. Я не успел рассказать ему, что это я сжёг притон растлителей и «табачников» в усадьбе Граве, где сгорел почти весь дурман, который Граве сбывал на рынке. Не успел рассказать, что именно я убил ганта Граве в честном поединке и повесил его на Знаменной площади всем на обозрение. Эврио Эспера не похвалил бы меня за это. И нечем здесь хвалиться. Но мне бы хотелось, чтобы он знал. Ведь он не верил ни единому слуху обо мне. Не желал ничего слышать и утверждал, что лишь он один знает истинную правду обо мне. За эту веру не успел я поблагодарить его. Я сожалею. И сейчас я пью за Эврио Эсперу, за того, кто был мне другом всю жизнь. За Эврио!

– За Эврио! – громко отозвались остальные, поднимая чаши с вином.

Воцарилось молчание – все набросились на еду. И вскоре кролик, запечённый Пиго, был обглодан до костей.

Дон Моген со стуком опустил на стол свой кубок и удовлетворённо нараспев прорычал:

– Хорошо! Славно потрудился, Пиго, славно.

– Спасибо, дон, – поклонился тот, – с божьей помощью.

– Благодарю за ужин, Пиго, и вас, дон Моген, за гостеприимство, – произнёс Ланцо, утирая рот рукавом рубахи. – Спасибо, что накормили и приютили меня.

– Располагайся как дома, – откликнулся рыцарь, – в комнате под лестницей сейчас нет кровати, но ты можешь устроиться на ночь на чердаке. Там свежо и сухо, хоть и несколько тесновато.

– Благодарю вас ещё раз.

Фиаче, разомлевший, было, от еды и вина, встрепенулся и удивлённо вздёрнул вверх свои чёрные изогнутые брови.

– Ты что, останешься здесь?

– На эту ночь.

– Но почему?

Ланцо устало потёр шею и пробормотал:

– Ты был у меня?

– Я только что оттуда. Никто не знал, куда ты пропал, сеньора Чиела искала тебя.

– Что происходило в доме?

– Начался глубокий траур, – принялся рассказывать Фиаче. – Когда я приехал, там было полно народу – все пришли проститься с главой гильдии и выразить родным соболезнования. В доме было тихо – я слышал только как священник зачитывал молитвы. Было темно и душно, пахло варёным мясом и лекарствами. Мастер Эврио был уже омыт и облачён в саван. Его положили на стол, к груди привязали огромный Божий камень – это от некромантии. Родственники по очереди подходили к столу и мокрыми от слёз ладонями касались тела – омывали слезами. Кузены твои стояли у ног старика и держали его стопы – прикладывались к корням предка. Где-то наверху младенец заплакал, но к нему никто не шёл – ведь то хороший знак на прощании. Твоя мать проводила меня и попросила передать тебе, чтобы ты вернулся до ночи домой – успеть проститься. Ночью будут бдения, а завтра на рассвете похороны.

Ланцо кивнул.

– Как она?

– Сеньора Чиела? Скорбна, но сдержана. При мне держалась она весьма спокойно, но я думаю, она просто чертовски устала.

Ланцо вновь закивал.

– Так почему же ты не явишься на прощание? – допытывался Фиаче.

– Но я уже простился.

– Я думал, ты, как религиозный человек, чтишь все обряды.

– Обряды ничего не значат, – покачал головой Ланцо. – Это лишь утешение для тех, кто в нём нуждается. Однако для меня нет ничего больнее и бессмысленнее, чем утешение во время столь жгучей печали. Завтра я отведу маму на похороны, и буду рядом с ней, чтобы её утешить. Я буду нужен ей завтра, не сегодня.

Фиаче лишь сейчас приметил, что Ланцо был бледнее обычного, и из внимательных глаз его периодически, как бы между прочим, выкатывались слёзы.

– Как скажешь. Знай, что ты всегда можешь остановиться и у меня.

– Спасибо, Фиаче, но не думаю, что твой отец будет в восторге, – покачал головой Ланцо. – Он ненавидит меня.

– К чёрту его! Запрём его в сарае. Хоть проспится там.

Ланцо слабо усмехнулся и вновь покачал головой.

– Правильно, не связывайся с каперами, добра от них не жди, – вставил Пиго. Фиаче тут же метнул на него настороженный взгляд. – Пират он и есть пират – при деньгах ли, с пустыми ли карманами. Место ему – на рее…

– Полегче, Пиго, – прикрикнул на него дон Моген, – оставь своё недовольство при себе. Прошу прощения, молодой гант, – обратился он к Фиаче, – слова моего лакея могли задеть вас.

– Вообще-то он прав, – пожал плечами Фиаче. – Мой отец – пират. И надо сказать, я не шибко бы расстроился, если бы он умер. Правда, скорее всего это произойдёт не на рее, а в винном погребе.

– Сеньор Фуринотти плохо себя чувствует?

– Он не чувствовал себя хорошо с тех пор как получил ранение и осел в усадьбе, где беспрестанно пил, отказываясь лечиться, ходил под себя и избивал слуг. Моя мать вскоре сбежала из дома, и он окончательно свихнулся. Порой кричит, что его окружают сплошные черти, а сам он живёт в аду. И я иногда начинаю подумывать, что он недалёк от истины.

– Он абсолютно прав.

Все обернулись к Ланцо.

– Наш златовласый ангел полагает, что нас-де обманули, – саркастично пояснил Пиго, – и не живём мы уж давно, но отбываем наказание в самом что ни на есть аду.

– И это так, – подтвердил Ланцо.

– Что навело тебя на эту мысль? – полюбопытствовал дон Моген, принимая у Пиго набитую табаком трубку. Он с прищуром глядел на своего ученика, без малейшей усмешки и пренебрежения внимая ему.

– Я никогда не лгу вам, – Ланцо оглядел присутствующих, – не могу и скрывать от вас что-либо. И сегодня мне как никогда сильно хочется признаться вам в том, в чём долгое время я не хотел признаваться и самому себе, – Ланцо перевёл взгляд на свечу, – поскольку принимал явь за свои фантазии, грёзы или же самообман. Но теперь я совершенно уверен, что глаза меня не обманывают, и я не нахожусь во власти наваждения либо дурмана, потому как мне пришлось напрямую соприкоснуться с самой что ни на есть адской сущностью, – он вздрогнул и выдохнул: – Я вижу их.

– Кого? – тут же вырвалось у Фиаче.

– Служителей ада. Я вижу ненависть, вижу смерть.

– Служителей… ада? – вздёрнул брови побледневший Пиго. – Смерть?

Ланцо продолжал:

– Я вижу, как они шагают среди нас. Как собирают нас горстями, равнодушно используют и губят. Я вижу, как слипаются люди в ком, как сливаются в единого чудовищного и безжалостного великана. Я вижу великана-осуждение, я вижу великана-гордыню, великана-ярость и великана-насилие. Громадными руками хватают они своих беззащитных жертв и ломают их жизни. После этого разваливаются они, и люди, высыпавшиеся из них, словно горох из мешка, спокойно разбредаются по домам. Но вскоре слипаются они в нового великана, ужасней и безжалостней прежнего, и снова уничтожают случайную жертву.

Воцарилась тишина. Все молчали, глядя на Ланцо, и в зыбком озарении свечей каждый видел его со своего угла в совершенно различном свете. Пиго, сидящий слева от Ланцо ближе к дону, с делано равнодушным видом обсасывал косточку, но при том настороженно и с некоторой опаской поглядывал на багровый, словно киноварь, лик Ланцо. Фиаче, примостившийся справа от Ланцо, с благоговейным вниманием наблюдал, как мягкий свет золотил его кожу, и оттого она сливалась с его блестящими светлыми волосами и, казалось, сам он весь светится каким-то магическим сиянием. Дон Моген курил, сидя напротив Ланцо – свечи стояли между ними и ясно освещали тревожное лицо оруженосца, чумазое, блестящее от пота, румяное от переживаний и вина.

Ланцо продолжал:

– Застыло время на наших старых улицах. Замерли дома на подпорках, затаились подгнившие заборы. Они вросли в разбитые дороги, по которым идут люди – и эти люди всё те же. Проходит поколение, но они всё те же, ибо не умирают. Здесь нельзя умереть – в этой каше всё варится беспрерывно, и любой выскобленный из жизни человек немедленно липнет в общий ком выжатого сырца, который плавает в самой гуще этого котла. Ползут кошмарные титаны по земле нашей, топча дома наши, поля наши, выскабливая жизни наши из наших несчастных тел. Ползут они, хватают тех, кто под руку попадётся. Бессмысленно, наугад. Нет никакого смысла хватать и уничтожать – но титаны не мыслят, ибо они есть – куча. Муравейник. Ком. Человеческий ком, небо над коим то красно, то серо. Где пройдёт титан – набегают муравьи, разрастается новый муравейник. Я вижу подхваченных ложью людей – она пожирает их, после чего и они пожирают других вместе с нею. Я вижу дурную пищу, дурную воду, холодные стены и печальную пыль – она покрывает лица, исполненные тоски и страданий. И днём светит солнце, и жизнь наполняется светом, но не светом надежды, а светом гигантского жерла печи.

Ланцо надолго умолк.

Не дождавшись продолжения, все зашевелились и выдохнули, ибо, как оказалось, слушали его, затаив дыхание. Дон Моген по-прежнему молча курил, пристально глядя в глаза своего оруженосца. Казалось, рассказ Ланцо его совершенно не встревожил, но заинтересовал как нечто занимательное и теперь он с пристрастием всматривался в Ланцо, словно пытаясь разглядеть в нём некие ранее не замеченные черты.

Зато Пиго явно забеспокоился и заёрзал на месте, бормоча какие-то ругательства.

– И что, – лакей нервно огляделся, потирая плечи, – ты и сейчас видишь этих тварей? Ты видишь, как нас касаются эти чудища?

Ланцо покачал головой.

– Здесь никого кроме нас.

– И давно у тебя эти видения? – озадаченно пробормотал Фиаче.

– Сколько себя помню. В детстве я не придавал этому значения. Многие дети рассказывали, фантазировали, что видели чудовищ, разную волшебную нечисть. Сначала я думал, это оно и есть, что я, как и все, вижу нашу общую фантазию. Но вскоре я стал замечать, что никто кроме меня не видит великанов, однако все охотно отдаются их власти. Я же научился убегать от них, увиливать от их ручищ, прятаться и пережидать. Но как же я устал прятаться… – покачал головой Ланцо. – Я ненавижу их.