Хорошие собаки до Южного полюса не добираются

Отсутствие машины стало для меня, заядлого любителя прогуляться, настоящим благословением, хотя прогулки связаны с некоторыми требованиями ко мне и определенными сложностями, которых мы, собаки средних размеров, не любим. Окраинцы, например. Не начав гулять, я не знал, что наши излюбленные места для охоты расположены в другом городе. Сидя в машине, никаких границ не замечаешь, не думаешь, что Центр находится в определенном месте, а место это очень далеко, но когда идешь пешком, то словно пересекаешь невидимую границу. Перешагнул ее – и очутился на окраине.

Окраинцы живут не так, как мы с фру Торкильдсен, не в отдельном доме за белым заборчиком. На Окраине заборчиков никаких вообще нету и дома не поодиночке стоят, а составлены штабелем друг на дружку. Штабеля получаются такими высокими, что меня даже тошнит, когда мы идем к Центру.

Одно спасение – опустить голову и смотреть на асфальт. Так как окраинцы обходятся без заборов, можно было бы предположить, что Окраина – сущий рай для собак, им еще и не требуется дома сторожить, ведь такие огромные дома сами за собой способны присмотреть. Тем не менее собаку тут увидишь редко, да и те все чинно вышагивают на поводке. Между домами здесь полно места, но никто не гуляет. Впрочем, что собак в Окраине полно – в этом сомнений нет, думаю, если бы фру Торкильдсен встала на четвереньки и понюхала столб, даже она бы это почуяла. Унюхать-то я их унюхал, а вот видеть не вижу, и поэтому возникают вопросы: видят ли они меня? Прячутся за занавесками в этих высоких домах и наблюдают за каждым моим движением? Следует ли мне встревожиться?

Ответ на последний вопрос – да. Как собаке мне следует слегка встревожиться. По-моему, это часть имиджа. Сложность лишь в том, что новые сложности и причины тревожиться появляются все время. Меня, например, никогда не подвергали такому ужасному испытанию, такому унижению, как торчать в одиночестве привязанным на улице. Пока фру Торкильдсен не бросила водить машину. В первый раз, когда это случилось, я, признаюсь к стыду своему, слегка с катушек слетел. Совсем слетел, если уж начистоту. Возможно, оттого, что случилось все чересчур быстро и без предупреждения. Вот мы идем по улице, дышим чудесным осенним воздухом, свежим и прохладным, – а в следующую секунду я уже стою один, привязанный и покинутый.

– Побудь тут, Шлёпик, – только и сказала она, уходя.

Ужасные слова, такие грубые и сбивающие с толку, что мне пришлось переосмыслить всю ситуацию, чтобы хоть как-то принять ее. Итак, я должен стоять здесь, привязанный, в почти незнакомом месте, без фру Торкильдсен, и, возможно, в обозримом будущем это не закончится. Жизнь перевернулась вверх тормашками. Я подумал, что, наверное, этого следовало ожидать. Когда Майор забрал меня, жизнь в одну секунду переменилась, а сейчас эта жизнь – а заодно с ней и фру Торкильдсен – пропала. От растерянности я даже не способен был выскулить свои страхи и печали. Никогда прежде я не испытывал такого ужаса и сперва даже не заметил вони, которой была пропитана земля подо мной, какофонии запахов, оставленных бесчисленным множеством собак, кричащих одно и то же:

Один!

Я был далеко не первый испуганный пес, которого тут привязали. Забавно, но в самые одинокие минуты моей жизни я был вовсе не один. Я оказался кусочком огромного пазла псин, томящихся на привязи и умирающих от тревоги, и я будто бы слышал их плач, их поскуливанье, их испуганный лай.

И в этой стае моих бессильных предшественников я и обрел силы. Четыре лапы на земле. А позади задница. Только и всего. Тогда я и осознал, что фру Торкильдсен делает это не из жестокости, и это меня слегка успокоило, хоть я и не был уверен, что она вернется и заберет меня. «Вернуться» – слово вообще какое-то замороченное.

Когда она наконец вернулась, я, естественно, прыгал от радости. Таким счастливым я, кажется, раньше и не бывал и постарался сделать все, что в моих силах, чтобы донести это до фру Торкильдсен. Прыгал, пританцовывал, крутился и вилял хвостом. Улыбался своей очаровательнейшей улыбкой и вьюжил возле ее ног, насколько хватало поводка, потом поднялся на задние лапы, а передними уперся в ноги фру Торкильдсен, – я такое пару раз позволял себе проделать с Майором. Но, к моему огромному удивлению и разочарованию, в отличие от Майора, всегда говорившего «Хороший мальчик!», фру Торкильдсен бросила: «Фу!» – и оттолкнула меня, так что я едва на спину не грохнулся. Я растерялся. Да и как тут не растеряться? Между людьми и собаками существует одно пугающее сходство: растерянная собака может легко превратиться в собаку опасную.

Майор был из тех людей, кто до растерянности не доводит. Язык тела он понимал. Приведу пример. Случилось это происшествие сразу после того, как я поселился у этой парочки, – в те времена меня при желании можно было еще назвать щенком. Мы трое тогда впервые принимали в гостях человеческого детеныша. По-моему, ни Майора, ни фру Торкильдсен происходящее совершенно не трогало, а вот меня это непонятное существо слегка сбивало с толку. Сочетание отвратительного запаха и резких, непредсказуемых движений приводило меня в замешательство, поэтому я на всякий случай решил немного порычать. Нет, я даже и зубы-то скалить не думал, а издал тихое, почти неслышное – я бы даже сказал, пробное – рычание, но стоило мне зарычать, как меня вдруг отшвырнуло на спину, кверху лапами, а Майор стоял надо мной. Ему оставалось лишь вонзить зубы мне в горло и покончить со мной раз и навсегда, но, как вы понимаете, этого он делать не стал. С тех пор на человеческих детенышей я не рычал, каким бы уместным и заманчивым мне это ни казалось. Вот это я называю успешной коммуникацией.

Фру Торкильдсен же меня совершенно недостойно выбранила. Недостойно ее самой, не меня. Достаточно было скомандовать «Фу!» – по интонации я догадался обо всем, что мне надо знать, но этим она не ограничилась. Всю дорогу домой – кстати, неблизкую – фру Торкильдсен то и дело называла меня «злой» собакой, чем ужасно меня обидела, ведь кому-кому, а уж ей прекрасно известно, что никакой я не злой. У нас с фру Торкильдсен, можно сказать, с коммуникацией сложновато.

Когда Майор был жив, фру Торкильдсен порой ходила по воскресеньям в церковь. Вернее, говорила, что ходит в церковь, но меня с собой она не брала, поэтому наверняка я не скажу. Возможно, она ходила еще куда-то. По крайней мере, когда она возвращалась, ничем особо церковным от нее не пахло – может, оттого, что как пахнет церковь, я не знаю. Я оставался дома и вместе с Майором Торкильдсеном читал книги про Войну, и он, как обычно, оставаясь дома в одиночестве, с присущими военным четкостью и напором совершал набеги на холодильник. Ну и мне тоже перепадали лакомства. Славные деньки были.

Сейчас нас с фру Торкильдсен оставили дома одних, и славным денькам пришел конец. После того нелепого случая с привязыванием и бранью я чувствовал себя глубоко оскорбленным и расстроенным. Фру Торкильдсен не оправдала себя ни как собачий друг, ни как человеческий, и меня это разочаровало, однако больше всего меня разочаровал я сам, потому что я не способен был дать ей тот же покой и умиротворение, какие давал ей Майор, даже лежа на смертном одре.

Не будь фру Торкильдсен такой бесконечно несчастной, она ни за что не обошлась бы так со мной. А несчастной она была уже долго. Вечера, которые прежде были логическим, завершающим день аккордом, теперь заканчиваются бездарно. Происходит все примерно так: фру Торкильдсен напивается драконовой воды и болтает по телефону, после чего молча сидит и, глядя в окно, пьет дальше. Бывает, она спотыкается, а порой и падает и время от времени засыпает на полу в ванной и просыпается не сразу. Вздрогнув, она открывает глаза и, будто собака, на четвереньках бредет к кровати.

После таких вечеров спит фру Торкильдсен долго.

Но из-за чего же фру Торкильдсен так несчастна?

Если б я был кошкой, мне было бы до лампочки. Фру Торкильдсен не забывает давать мне еду, пить из унитаза мне тоже не приходится, меня гладят, и чешут, и дважды в день выгуливают. Жаловаться не на что. В отличие от фру Торкильдсен, но она, в свою очередь, тоже не жалуется. Разумеется, своим кузинам по телефону она рассказывает и про одиночество, и про ревматизм, и про плохой слух, но все равно вроде как не жалуется. По крайней мере, не напрямую. Стоит ей почувствовать, что слова ее похожи на жалобу, как она тотчас же переводит разговор на тех, кому, по ее мнению, еще хуже.

Вот так, сказала бы фру Торкильдсен, и пролетают дни. Хотя, скорее, идут – ходят они довольно уверенно по улице и спотыкаются дома. Идут в том же темпе, что и висящие на кухне часы – те, у которых стрелка не останавливается. Бывает, ее не слышишь и внимания на нее тоже не обращаешь, а потом она словно бросается на тебя и принимается тикать, а за ней и остальные, и вот они тикают и тикают, пока с ума не начнешь сходить.

А вообще в доме стало совсем тихо, и я с этим ничего поделать не могу – ну почти не могу. Мне как сторожевой собаке следовало бы расширить репертуар. Сторожить более усиленно. Поэтому я слегка экспериментирую – лаю в тех случаях, когда прежде не лаял.

Я и прежде лаял, когда звонили в дверь, но теперь решил лаять и на телефон. Строго говоря, лаять тут особо больше не на что – если, конечно, я не хочу превратиться в брехливую шавку, каких всегда презирал, из тех, что встают на задние лапы и облаивают в окно все, что движется.

Фру Торкильдсен мои старания не ценит. Когда я только начал внедрять мои нововведения, она было вновь завела про «злую собаку», но вышло как-то невыразительно, и к тому же ей надо было снять трубку. Когда она подняла трубку, я еще гавкнул, чтобы звонивший, кем бы он ни был, не сомневался: фру Торкильдсен находится под моей защитой.

Фру Торкильдсен, спотыкаясь, добрела до стула, уселась на него и уснула прямо перед окном. Задребезжал телефон, я вскочил на лапы и во всю глотку залаял. Фру Торкильдсен встала, покачнулась и растерянно заозиралась, прямо точь-в-точь новорожденный кутенок. Затем резко опомнилась и, стряхнув оцепенение, двинулась к телефону в прихожей, а я все лаял и лаял. Нет, истеричным мой лай не назовешь, вот уж никак не назовешь, скорее требовательным. Лай-тревога. Пошатываясь, фру Торкильдсен доковыляла до телефона, подняла трубку и, по своему обыкновению, проговорила:

– Двадцать восемь ноль шесть ноль семь… – Пес ее знает, что это все значит.

А потом она добавила:

– Алло? – и умолкла, а я перешел с громкого лая на редкое подбрехиванье.

– Алло? – повторила она, и голос у нее сделался каким-то резким, поэтому мне следовало бы насторожиться.

Посмотри я на нее – и заметил бы летящую прямо в меня газету, но я замешкался, и брошенная фру Торкильдсен газета попала в цель.

Я немедленно прекратил лаять, разочарованный тем, что добрая и сердечная фру Торкильдсен снова прибегла к насилию, даже не предупредив меня. Вынюхать, какие чувства обуяли фру Торкильдсен, обычно такую понятную, у меня не получилось. Для игры удар был чересчур сильным, но настоящего гнева ей не хватило, поэтому боли она мне не причинила. Однако от неожиданности я испугался. И посмотрел на фру Торкильдсен. А она посмотрела на меня. Я уперся в нее взглядом. И гавкнул. И тогда она медленно осела на пол, привалилась к входной двери и зарыдала. По щекам у нее катились слезы, и я наконец отчетливо ощутил запах страха. Не скажу, что я обрадовался, увидев ее несчастье, но облегчение испытал. Потому что плач – это явление, на которое я могу повлиять.

Ну будет, будет, успокаивал я ее, тычась носом в ее мягкую шею и приговаривая, что все будет хорошо, все будет хорошо. Покрасневшими глазами фру Торкильдсен посмотрела на меня.

– Ты правда так думаешь, Шлёпик? Все будет хорошо?

Что она обращается ко мне, я понял лишь через пару секунд, потому что голос у нее совершенно изменился. Она говорила не тем резким голосом, которым называла меня «злой собакой», и не тем будничным, которым комментировала наши с ней повседневные заботы. Именно по такому голосу, как сейчас, я и тосковал с тех самых пор, как умер Майор Торкильдсен, – этот голос словно специально предназначался для нашей маленькой стаи.

Да, ответил я, по-моему, все будет хорошо.

Я сказал это, потому что действительно так думал, но честно признаться, я и сам был не уверен, что такое это «все». Да я и сейчас не уверен.

Когда мы сегодня вечером вернулись домой, утомленные приключениями и клюющие носом, дома нас ждали Щенок фру Торкильдсен, Сучка и их Кутенок. Я, разумеется, из кожи лез, чтобы они чувствовали себя как дома, а как же иначе-то? Я вилял хвостом и ползал по ковру на брюхе, но Щенок с Сучкой не обращали на меня внимания. А Кутенок вообще на всех плевать хотел. Щенок сказал, что они нас заждались, а Сучка с улыбкой спросила:

– Вы про нас забыли, да?

За вопросом последовало долгое молчание, достаточно долгое, чтобы фру Торкильдсен, и без того удивленная, занервничала. Я услышал ее дыхание. Она метнулась было на кухню – кофе варить, но Щенок ее остановил.

– Сегодня из банка звонили, – сказал он.

Фру Торкильдсен на секунду замерла, однако тут же зашагала дальше на кухню. А почему бы, собственно, и нет? Сам же я не знал, куда бежать – то ли тыкаться мордой в фру Торкильдсен и успокаивать ее, то ли слегка повеселить оставшихся в гостиной, а то напряжение там повисло такое, что вот-вот весь дом взорвется. Я даже раздумывал, не принести ли почивший в Бозе мячик.

Мне достаточно было сунуть нос на кухню, как я сразу же понял, что с фру Торкильдсен все путем. Ну или почти путем. Впрочем, оно и так понятно: на кухне фру Торкильдсен как рыба в воде. Там она смешивает печаль и некоторые простые ингредиенты и варит, жарит и выпекает радость. По крайней мере, раньше это у нее отлично выходило. Поэтому я быстро прошлепал обратно в гостиную, твердо намереваясь разогнать тамошнюю тоску, а уж развеселятся они или разозлятся – это дело десятое.

– Скажи ей! Ты должен! – шипела Сучка, когда я вбежал в гостиную. – Сейчас же! – И было в ее манерах нечто такое, отчего я тут же притворился невидимкой.

Щенок стоял, повернувшись к ней спиной, и делал вид, будто рассматривает книги в шкафу возле камина. Мелкий Кутенок сидел на диване, уткнувшись в какой-то приборчик. Даже если бы тигр вбежал, ему и то невдомек было бы.

– Мы же и так знаем, что она ответит, – вроде как слегка устало бросил Щенок, – она скажет, что останется тут, пока ее вперед ногами не вынесут.

– Надо было действовать, пока твой отец был жив. Его она послушалась бы. А сейчас тут просто какой-то хренов мавзолей. Сто девяносто шесть квадратных метров для старухи и ее псины – это же абсурд какой-то!

Она на секунду умолкла, а потом злобно выплюнула сквозь стиснутые зубы:

– Три гаража!

Я растерялся: надо же, три гаража почему-то хуже, чем один, однако магия цифр и тут не поддалась мне. Сучка опять помолчала, но Щенок фру Торкильдсенничего не ответил, поэтому она добавила:

– Этот дом будет наш!

Последние слова, значит.

Они молчали, пока фру Торкильдсен не вкатила в гостиную изящную сервировочную тележку. «Лучше умереть, чем бегать по сто раз! – говорит фру Торкильдсен всякий раз, когда у нее возникает потребность воспользоваться этой тележкой. – Вот он, девиз настоящего официанта!» Она и сейчас это сказала. А фру Торкильдсен в роли официанта – человек счастливый и довольный жизнью.

Освободив одним-единственным движением стол в гостиной, она принялась переставлять на него с волшебной тележки сахарницу и молочник, тарелки, чашки, блюдца и перекладывать ложки с салфетками. Насколько нюх позволял, я понял, что в тележке у нее еще шоколад с орехами и маленькие пирожные. И коричные рогалики. Меня так и подмывало тявкнуть от радости, и я бы наверняка тявкнул, если бы тут не было Щенка фру Торкильдсен. Ведь вот мы тут, собрались все вместе, и еда у нас есть. У нас есть коричные рогалики! Чего еще желать-то?

Щенок умял рогалик и, даже не дожевав, с набитым ртом проговорил:

– Мама, мы хотели с тобой кое-какие практические моменты обсудить.

– Какие? – спросила фру Торкильдсен.

Сучка набрала в легкие воздуха, но пока подбирала слова, фру Торкильдсен, выбрав момент с точностью, достойной метронома, сказала:

– Давайте сперва кофеек допьем.

Эта фраза – скрытый защитный маневр фру Торкильдсен. Допивать она предлагает не просто кофе, а кофеек, причем сделать это надо именно сейчас. Вот такая вдовья бюрократия на блюдечке японского фарфора. А разливая по чашкам последнюю порцию кофе, она безжалостно, едва заметно кивнув в сторону Кутенка, спросила:

– Как он?.. Не получше? Он как – по ночам по-прежнему?..

Молчание. Сучка посмотрела на Щенка. Щенок уставился в пространство.

Фру Торкильдсен сделала крошечный глоток.

– Ох да, хорошо хоть, сейчас придумали всякие эти компьютерные игры – хоть утешится.

Впервые за весь вечер все посмотрели на Кутенка. Тот сидел неподвижно, и лишь большие пальцы – большие пальцы! – стремительно мелькали над приборчиком, а все остальные молча смотрели на него. Фру Торкильдсен в эти минуты стала для меня совершенно непостижимой – пока она молчала и голоса ее не было слышно, угадать ее настроение я не мог. А вот спокойный голос и чересчур отчетливо произнесенные фразы свидетельствовали о том, что фру Торкильдсен пару раз заглядывала в шкафчик с салфетками.

– Ты хорошо играешь? А?

Мальчишка даже не заметил, что к нему обращаются. Тогда фру Торкильдсен повернулась к Сучке:

– Он все время играет, да? В своем мире живет. Но они сейчас все такие, верно? – Фру Торкильдсен хохотнула: – Давайте-ка лучше выпьем по такому случаю коньячку.

– Мы за рулем! – тут же хором заявили Щенок и Сучка.

Но фру Торкильдсен голыми руками не возьмешь. Она принесла бутылку и налила обоим коньяку.

– Вы тогда уж сами решите, кто из вас двоих за рулем, – проговорила она с самой коварной своей улыбкой.

Похоже, Сучке надоело ждать, когда Щенок «скажет это. Сейчас же!», поэтому когда фру Торкильдсен наливала в ее бокал коньяк, она прокашлялась, явно решив сказать «это» сама.

– Вы хотели подольше пожить в собственном доме, и мы всегда поддерживали вас в этом желании, – начала она.

От нее воняло беспокойством. Над следующей своей фразой она задумалась, и Щенок чуть не встрял в разговор, однако Сучка опомнилась. Я слышал, как с каждым словом сердце ее колотилось все быстрее.

– Вот только это «подольше», – она подняла руки и изобразила пальцами в воздухе туповатый жест, похожий на кошачье царапанье, – уже очень скоро закончится.

– А может, и уже закончилось, – пробормотал Щенок, после чего над столом вновь повисла тишина. Еще более гнетущая.

– То есть вы хотите отправить меня в дом престарелых? – спросила фру Торкильдсен. Голос у нее был спокойный и ледяной.

– Мы хотим лишь, чтобы вы жили в более подходящем для вас месте, – сказала Сучка. – Руар вообще-то постоянно о вас беспокоится. И я беспокоюсь. Мобильником пользоваться вы не хотите – это понятно, хотя так было бы удобнее для всех. Мой папа такой же – мы купили ему три мобильника, и он ни один из них так и не освоил. Но почему бы вам, по крайней мере, не установить систему экстренного вызова помощи?

– «Более подходящем», – повторила фру Торкильдсен, медленно кивая.

Я едва не повторил свою обычную ошибку, уделяя излишне много внимания зрительным впечатлениям, поэтому приказал сам себе успокоиться и улегся рядом со столом. Полежу-ка лучше тихонько. Тем более что Щенок как ни в чем не бывало без спроса уселся в старое Майорово кресло.

Хоть и уткнувшись носом в ковер, я унюхал, как моя добрейшая фру Торкильдсен прячет под маской спокойствия кипящий гнев. Будь она цвергшнауцером, я бы сейчас попятился и, не спуская с нее глаз, убрался бы куда подальше. Однако с виду по фру Торкильдсен и не скажешь, что она злится. Вот и сейчас она спокойно сидела за столом, сжимая в пальцах бокал. И на губах у нее играла едва заметная улыбочка. Вот только на самом деле она готова была переступить черту, отделяющую ее от убийства, а никто из присутствующих и не догадывался, какой опасности подвергается. Сам я от напряжения едва не сблевал. Как же фру Торкильдсен поступит? Хм, и какие у нее вообще есть варианты? Старое помповое ружье, которое Майор так любил, по-прежнему лежит под кроватью. Сама фру Торкильдсен, понятное дело, никакой физической угрозы для троих своих гостей не представляет, но дайте ей ружье – и ситуация в корне изменится. Тем не менее фру Торкильдсен за ружьем не бросилась.

– Здесь я живу, – на удивление спокойно и размеренно проговорила она, – и здесь я доживу недолгий отмеренный мне срок. На этом и порешим.

Сучка вздохнула. И тут фру Торкильдсен – благословите ее боги – добавила:

– К тому же куда я тогда дену Шлёпика?

Мне захотелось торжествующе крикнуть: «Ха!» – но я сдержался. Разговор окончен, спасибо, что зашли.

Но нет.

– Нельзя же, чтобы в таких делах решала собака, – сказал Щенок.

Я ушам своим не поверил. Это где же такое, интересно знать, написано?

– И кто сказал, что там, куда ты переедешь, нельзя держать собаку? Мама, мы вообще не про дом престарелых говорим – мы предлагаем тебе переселиться в более подходящее для тебя жилье. Где нет лестниц. Где легко прибираться. И непременно в этом же районе.

– Непременно, – поддакнула Сучка.

– Я отлично хожу по лестницам, спасибо за заботу, – сказала фру Торкильдсен вроде бы любезно, но звучало как-то не очень.

Щенок сделал еще один заход:

– Не хотелось бы тебя лишний раз пугать, но вдруг ты совсем обессилешь? Как ты тогда, например, в магазин будешь ходить?

В магазин? – не понял я.

– Тогда буду продукты на дом заказывать. Только и всего. Телефон-то у меня есть. Ты что, забыл? – И снова моя фру Торкильдсен добрая и благодушная.

– Допустим, – кивнула Сучка, – но как же тогда Шлёпик?

Тут уж и самого меня начал занимать вопрос, а как же тогда Шлёпик. Нет, я вовсе не против побыть некоторое время темой разговора, внимание все любят, но данный конкретный разговор – вопрос «Как же тогда Шлёпик?» – и фру Торкильдсен, готовая вот-вот всех поубивать, меня встревожили. И я серьезно раздумывал, не поскулить ли мне. Поскуливанье – единственный собачий звук, способный разжалобить всех без исключения. Стоит страшенному питбулю поскулить, и несведущие люди тотчас же заводят свое «утимоймаленький».

А вот кусаться – стратегия для меня нежелательная. Можете назвать меня трусом, но чтобы укусить, мне надо переступить через себя. Как уже сказано, я бы что угодно сделал, чтобы разрядить обстановку, но укусить – ни за что. Ни за что. Возможно, я и не прав, но это пускай другие решают.

– Ну, поднимем бокалы! – произнесла фру Торкильдсен, и сомнений не оставалось – именно это и произойдет.

Это еще одна особенность фру Торкильдсен – почти пугающая способность предсказывать события ближайшего будущего. Она, например, может сказать: «А сейчас Шлёпик пойдет купаться». «Очень сомневаюсь», – отвечаю на это я, однако права оказывается именно фру Торкильдсен. Мне от этого иногда даже не по себе делается, а фру Торкильдсен словно бы и не осознает этого своего дара.

– И за что же мы поднимаем бокалы? – поинтересовалась Сучка, вцепившись в бокал.

Фру Торкильдсен на секунду задумалась. Посмотрела на Сучку. А потом на Щенка.

– Выпьем за того, благодаря кому я живу здесь, и живу неплохо. За мою опору. Выпьем за Шлёпика!

И хотя все посмотрели на меня, мне почему-то почудилось, что лишь одному из них нравится то, что он видит.

Тема дня у доктора Пилла: Мой отец-расист никак не смирится с тем, что среди членов нашей семьи есть люди другой расы.

Из всего, что говорилось, я, ясное дело, ни бельмеса не понял, однако фру Торкильдсен обобщила искренним «Уфф!».

– Хорошо, что все мы скоро умрем, – сказала фру Торкильдсен.

– И чем все закончилось? – спросил я, по большей части просто для того, чтобы поддержать разговор. – Научился он мириться с родственниками, которые принадлежат к другой расе?

– Вряд ли, – ответила фру Торкильдсен, – по-моему, люди вообще с трудом учатся. Боюсь, он так и останется расистом.

– И чего в этом такого страшного? Я вот расист, и, похоже, вам от этого хуже не делается?

– Нет, ты не расист.

– Конечно, расист. Овчарок, например, я терпеть не могу, вы же знаете.

– Знаю, как же не знать. Значит, ты считаешь, будто овчарки – существа неполноценные?

– Какое-то не совсем справедливое сравнение получается. Вы же помните, что Майор и меня купил за полцены.

– Нет, я в другом смысле. Ты полагаешь, что ты лучше овчарки?

– Зависит от того, чего от нас ожидают. Бросьте нас в воду – вот я посмеюсь, когда овчарка попробует меня догнать. С другой стороны, если кого-нибудь укушу я, этого, возможно, вообще не заметят. Поэтому да, в отдельных случаях некоторые собаки действительно лучше других. По крайней мере, я так считаю.