Пластмассовые лица. Часть вторая

Джона словно оглушило. Он слушал, но не слышал, смотрел, но не видел. Непонятно было, как он вообще стоит на ногах. Для кого-то это были плохие новости, но для него… Для него это был настоящий подарок судьбы: спектакль вовсе будет сыгран без Рика Портмана, а у него, у Джонни, – теперь лучшая роль.

– Джон? – вдруг снова услышал Джон голос мистера Гейтса, как будто его пытались разбудить.

– А? Да, – ответил он, не приходя в себя.

– Ты помнишь текст Рика? – повторил свой вопрос Пол Гейтс.

Джон утвердительно кивнул головой.

– Хорошо. Готовься, – ответил мистер Гейтс. И Джону даже показалось, что в голосе Пола Гейтса наконец-то снова появились те самые знакомые тёплые нотки по отношению к своему лучшему ученику.

– Ладно, ребята, всё! За работу! У нас мало времени, – прикрикнул мистер Гейтс, хлопая в ладоши, и репетиция закипела.

***

Конечно, Джон не дотягивал до Рика Портмана. Это стало ясно сразу после первых проб. Он и сам это видел и знал. Но большинство ребят из драмкружка тоже не смогли бы сыграть так хорошо, как это делал Рик, поэтому и заменить его было, собственно, некем. Даже несмотря на отсутствие главного конкурента, Джон по-прежнему продолжал оставаться в его тени.

Однако, немного освоившись в новой роли, смущение Джона постепенно начало сходить на нет. Отсутствие Рика явно пошло ему на пользу. Теперь не так был виден контраст. Постепенно и к более слабой игре Джона все привыкли и стали воспринимать её гораздо лучше. В какой-то момент Джону даже показалось, что он наконец-то почувствовал роль. Он даже стал получать некий отклик от окружающих, и сам мистер Гейтс отметил некоторые улучшения.

Но в один прекрасный день на репетицию явился главный страх Джона: Рик Портман снова был здесь. Рик не мог играть из-за травм, но ему очень хотелось «хотя бы просто поприсутствовать». Фигура Рика в зрительском зале – и Джона сразу отбросило на прежние позиции. Под его пристальным взором Джон опять начал теряться и гаснуть. Контакт с немногочисленной публикой, состоящей из режиссёра и остальных участников спектакля, которые, так или иначе, были невольными зрителями, практически исчез. Новая роль Джона снова стала для него чужой.

Пол Гейтс не мог этого не заметить, но ведь и запретить Рику посещать репетиции он тоже не мог. К тому же Рик обязательно будет на премьере, и совершенно неясно, как это скажется на игре Джона. Решение было из разряда нестандартных, и пришло оно спонтанно прямо во время работы над постановкой. У Джона очень сильно хромал один отрывок монолога. Он и раньше получался не слишком хорошо, но в присутствии Рика, который это место отыгрывал особенно выразительно и эмоционально, Джон просто превращался в загнанного кролика с поджатыми ушами.

И в этот момент мистер Гейтс абсолютно случайно предложил:

– Так, Рики, чего сидишь без дела? Иди, помоги Джону, видишь, у него не получается.

И Рик, и Джон застыли в изумлении, не зная, как на это реагировать. Между ними никогда не было прямого противостояния: они никогда не выясняли отношений, никогда не дрались, не говорили друг другу гадостей и даже не спорили. Но это был тот случай, когда в воздухе между двумя людьми, при сближении на определённое расстояние, повисает сильно ощутимая неприязнь. Дискомфорт в теле вызывает острое желание увеличить дистанцию. Общение между такими людьми, даже если они находятся в одном коллективе, всегда сведено к минимуму: на уровне «привет-пока». Наверное, поэтому Рик продолжал сидеть на своём месте, делая вид, что ослышался.

– Майк, а вот в этом месте надо усилить, как будто в грудь кулаком. Понимаешь? – продолжал руководить процессом мистер Гейтс, затем, как бы между делом, он снова обратился к Рику:

– Ну, чего сидим? Давай, Рик, помоги Джонни.

Тут запротестовал Джон:

– Мистер Гейтс, может, я сам как-нибудь справлюсь? Тем более, Рик только из больницы вышел.

– Послушай, Джонни, эта сцена очень важна. А этот монолог один из ключевых: благодаря ему мы понимаем внутреннее содержание героя. Но в моём понимании, когда человек говорит о том, что у него внутри, о том, что у него действительно болит, он делает это несколько иначе. Совсем иначе. Рик делал это хорошо, поэтому, пожалуйста, не кривляйся, а репетируй. Я не могу работать только с тобой. Тут вон ещё и Майк, и Тиффани, и остальные, – отрезал Пол Гейтс.

Пришлось Джону послушно опустить голову и согласиться.

***

Джон и его главный враг стоят рядом. У Рика заклеен нос широким пластырем и синие подтёки под глазами. Из-под рубашки виднеется забинтованная грудная клетка. Он оказался в больнице по вине Джона, хоть и не знает об этом, а тот уже успел занять его место. Смотрят друг на друга, как два туземца, которые впервые увидели, как взлетает самолёт. Кажется, они никогда не были на таком близком расстоянии, а сейчас им предстоит работать вместе.

– Можно мне текст? – попросил Рик.

– Держи, – протянул Джон стопку листов.

Максимальная учтивость и приветливость в голосах обоих – ни малейшего намёка на антипатию. Поначалу Джон сильно сопротивлялся наставлениям Рика. То, что Рика сделали его наставником, ещё сильнее задевало.

«Кто он такой вообще, чтобы давать мне советы? Не хочу его слушать. И не буду», – думал он, пока Рик пояснял некоторые реплики. Джон делал всё наперекор. Если Рик советовал говорить спокойнее и мягче – Джон повышал тон; и, наоборот, он был твёрд как камень, когда Рик настаивал на мягкости интонаций. Но Рик, надо сказать, обладал завидным терпением.

– Ты опять ничего не понял, Джон, – говорил он и начинал объяснять заново. Он делал это настолько деликатно, что это не могло не подкупать.

«Ну нет, со мной этот номер не пройдёт. Не поддавайся, Джонни. Гни свою линию. Не нужен он мне. Сам справлюсь. Без него», – кричало вовсю самолюбие Джона.

Рик тоже был не доволен, что ему приходится объяснять Джону роль:

«Сейчас я объясню, что делать. Научу его, и потом этот бездарь будет блистать на сцене вместо меня? Несправедливо. Я должен был её сыграть. Не понимаю, почему его до сих пор считали лучшим? Он же вообще ни черта не хочет понимать».

Внешне мысли Рика никак не проявлялись: он был учтив и любезен, наклеив на рот улыбку дружелюбия.

Постепенно ребята всё больше втягивались в процесс работы. Джон продолжал держать оборону, но некоторые снаряды всё же долетали до укрытия: приходилось принимать помощь своего недруга и конкурента. Он чувствовал, что что-то меняется и, похоже, в лучшую сторону, и помощь Рика была не такой уж бесполезной, но продолжал убеждать себя в обратном.

До Рика постепенно дошло, почему Джон не делает всё, что он просит. Но даже тех маленьких улучшений было достаточно, чтобы увидеть потенциал Джона, и там действительно было, что показать. Отношение к Джону немного изменилось. Впервые за всё время, которое Рик занимался в этом драмкружке, он увидел в Джоне талант. Если с ним работать и уделять ему должное внимание, Джон способен очень на многое.

Ещё около часа до конца репетиции они работали вместе. К своему удивлению, им даже удалось перекинуться парой дружеских фраз между собой. Первоначальная напряжённость стала более проницаемой. В конце эта проницаемость даже позволила им пожать друг другу руки, что прежде было невозможно. Естественно, они пытались скрыть ту незначительную перемену, что произошла за эти два с половиной часа, но некоторые её признаки всё же всплывали на поверхность.

Вернувшись домой, Джон ещё более остро ощутил стыд от содеянного. До этой репетиции его иногда беспокоили муки совести, но они были где-то далеко, словно размытый фон, а фокус – на своей цели. И было неважно то, что находится позади. Словно лёгкое покалывание в ладонях, которое вот-вот пройдёт. Сейчас же мысль о том, что они с Мэри сделали, не давала ему покоя. То, о чём Джон не знал, то, о чём мог только догадываться, легко дорисовывало воображение. Перед мысленным взором представали картины избиения Рика Портмана. Два крепких парня в масках топчут ногами беззащитного паренька, который ни в чём не виноват.

Ещё пару раз в течение следующего месяца ребята практиковали подобное сотрудничество. Каждый выносил из него что-то своё. В точности как Рик, Джон играть не мог. Да это было и не нужно. Но совместными усилиями путь Джон всё-таки нашёл путь к герою. Теперь это был совершенно другой персонаж. Возможно, он казался немного слабее, но раскрывался какими-то абсолютно иными качествами и чертами, и во многом это происходило именно благодаря Джону и его манере исполнения. После репетиций Джона буквально разрывало на части. Рик был по-настоящему хорошем парнем. И, видит Бог, если бы не изначальные обстоятельства, то они вполне могли бы стать друзьями. Совесть, словно рвота, подступала комом к горлу, пытаясь вырваться наружу и показать, что спрятано внутри. Пару раз он приходил домой и просто плакал. Да, он жалел о содеянном, но что ему было делать? Время, увы, не повернуть вспять. Было слишком поздно.

***

Настал час премьеры. Джон уже давно подготовился к выходу. Пару раз он посмотрел из-за кулис в зрительский зал. Он так часто делал перед выступлениями. Обычно легче не становилось – это был просто своеобразный ритуал. От нервного напряжения заметно потряхивало. Но что-то снова и снова толкало Джона выглядывать из-за занавеса. На этот раз всё иначе: зал просто забит людьми. Зрители стоят в проходах, толпятся возле входных дверей. Родители Джона тоже здесь. В третьем ряду справа все вместе: мать, отец, братья и сёстры. Отец держит наготове видеокамеру. Даже Мэри пришла.

«Ещё и режиссёры здесь. По-моему, в первом ряду сидят. Тот, ближе к центру, точно режиссёр».

Вокруг суетятся другие участники спектакля. Вдруг, откуда не возьмись, появился Рик.

– Что, страшно? – спросил он.

Джон аж вздрогнул от неожиданности.

– Да. А ты чего здесь? – с задержкой ответил он.

– Да так. Хочу прикоснуться к этой атмосфере. Здесь, за кулисами, сейчас происходит самое интересное. Даже воздух другой. Чувствуешь? Все бегают, что-то делают, кто-то последний раз прогоняет свои роли. Этот мандраж перед выходом на сцену. Вроде бы, не самое приятное ощущение, но я, если честно, соскучился по нему. Эх, если бы не мои переломы… Завидую тебе… По-белому! Ты не подумай, – Рик по-дружески похлопал Джона по плечу.

– Да уж, – усмехнулся Джон.

Рик напоследок добавил:

– Да и… Ты извини, что сначала сомневался в тебе. Я знаю, что ты сможешь. Так что, давай там… Смелее… Верь в себя, и всё получится как надо!

– Спасибо тебе, – скупо ответил Джон, а про себя подумал:

«Ещё и поддержать меня решил».

– Ну, бывай, – и Рик исчез. Сегодня ему было не суждено оказаться среди актёров – его место было среди зрителей. И вина лежит на том, кого он только что по-дружески похлопал по плечу.

Эта мысль, словно укол в живот, заставила сжаться и вновь спрятаться от самого себя. Внешне – маска спокойствия, благодарности и понимания, внутри – мясорубка перекручивает внутренности на фарш. Джон снова пошёл посмотреть на зрительский зал, пряча от людей виноватый взгляд.

Как же искренне Джон сожалел о случившемся. Рик Портман – действительно молодец, и именно он должен блистать на сцене, а не Джон Вайер, который пошёл на обман, чтобы любой ценой стать первым. Но машина, увы, запущена – и назад дороги уже нет. Правила игры прописаны – и лишь два варианта: принять их и остаться победителем, либо уйти с позором. Тем более если откроется правда – пострадает ещё один человек: его сестра Мэри.

Джону уже было всё равно, что происходит в зале и о чём говорит мистер Гейтс со сцены, его буквально вывернуло наизнанку, превратив всё тело в оголённый нерв. Слёзы сами собой катились по щекам. Впервые в жизни он переступил черту, и никто не осудил его за это. Кроме него самого. Как же порой бывает больно осознавать, что ты – мерзавец, что самые низкие желания победили в тебе и теперь ты готов на всё ради их удовлетворения.

Великая мудрость гласит: счастье – в неведении. Если бы не было этих репетиций, то совесть, возможно, удалось бы утопить морем оправданий и Джон был бы почти счастлив. Теперь всё иначе, теперь – привкус едкой горечи во рту. Но нужно продолжать шоу. Ведь если ты – актёр, то твоя жизнь – сцена, и всё ради неё.

***

Свет в зале погас. Зрители исчезли в темноте. Разъезжающиеся шторки занавеса – как открывающиеся врата в другой мир – мир волшебства. Было видно, как все участники драмкружка, отдавшие столько времени и сил этой постановке, в час премьеры превратились в натянутые струны, которые звенели от любого волнения зрителя. Энергетика была просто сумасшедшей. Любой острый момент отражался множеством откликов в зале. Публика была не просто сторонним наблюдателем, но участником этого поистине магического действа.

Атмосфера пылала напряжением. Внутренний надрыв, который делил на части множеством противоречий, роль, проговоренная тысячу раз, – всё это удивительным образом действовало на Джона. Почти пьянило. Странное отвержение всего происходящего. Ему вдруг стало безразлично, что происходит – словно сон, который вот-вот закончится, и всё встанет на свои места. Его бросало из стороны в сторону, из крайности в крайность. То он полностью контролировал ситуацию, то вдруг взрывался и отпускал её. Отпускал себя! Его нутро кричало: «Посмотрите на меня! Думали я хороший?! Нет, я совсем не тот, про кого вы думали. Я совсем другой. И могу быть ещё хуже, если нужно. Вы же этого хотите? Этого ждёте от меня?! Получайте. Получайте! И вот ещё вам. И ещё… А как вам это?»

В эти мгновения он очищался. Опустошал себя. Обнулял своё внутреннее содержание. Он не мог рассказать им правду – он мог только изобразить её. Эмоции текли из него, словно передержанная брага. Хотя бы так – выплеснуть всё, что так долго копилось внутри.

И это ничуть не портило того, что происходило, – наоборот, ещё сильнее обогащало. Когда актёр к игре добавляет себя настоящего – это совсем другая энергетика. И публика чувствовала то, что источал этот юный парнишка со сцены прямо на них.

Это был действительно вечер триумфа…– триумфа Джона Вайера. По крайней мере, так ему показалось. Непрекращающиеся овации. Крики «браво». Радостные лица родителей, одобрительный взгляд Мэри, восхищение в глазах любимой девушки. Еле различимые сквозь шум реплики мистера Гейтса о том, что только Джон мог так хорошо сыграть этого героя. Как же это поднимало дух Джона. И все его сомнения, страхи, все противоречия растворились в них. Все мысли о том, что хорошо, что плохо и как надо было бы, отошли на задний план. Есть только он и его призвание. И сейчас он чувствует себя по-настоящему счастливым.

Вдруг неожиданная встреча взглядами – с Риком Портманом, на лице которого ещё остались побои. Он одобрительно улыбается. Он искренне рад за Джона. А Джон не может. Не может долго смотреть в глаза тому, кого таким жёстким образом устранил со своего пути. Он быстро переводит взгляд, понимая, что если продолжит смотреть в это лицо, то весь его карточный домик под названием «счастье» рассыплется от ветра мук совести. Что-то потревоженное шевелится в низу живота – что-то, что нельзя беспокоить ни в коем случае. Необходимо навсегда отвернуться. Забыть. Стереть из памяти, как будто ничего и не было… В то время как остальных продолжали поздравлять с удачной премьерой, обнимали родные и близкие, хвалили друзья, Джон Вайер в свой вечер триумфа стоял за зданием школы и смотрел на собственную рвоту. Иного выхода его состояние не нашло. Чувства были самые противоречивые. С одной стороны Мэри оказалась права: вместо Рика Портмана Джон Вайер стоит на сцене и находится в центре внимания. С другой – плата, которая чёрным пятном растеклась по белой простыне его победы…

Родители Джона идут в кинотеатр

Ни пастор, ни тётушка Фара не прояснили ситуацию. Спрашивать кого-то ещё, видимо, было бессмысленно: если уж эти люди ничего не стали рассказывать, то остальные пока точно будут молчать, но зато в отсутствие Вайеров перемоют им все косточки. Реакция тётушки Фары особенно сильно напугала Томаса и Амелию. Это уже было не просто волнение – это был страх. Самый настоящий родительский страх. Было очевидно, что с новым фильмом Джонни, с его новой ролью что-то не так. И намерение родителей выяснить это теперь стало непреклонным. Но как это было сделать, когда все вокруг молчат как рыбы? И тогда Томас предложил:

– Послушай, Ами, а давай и мы сходим на этот фильм.

– Куда сходим?

– В кино.

– Так показ же приостановлен? Пастор же сказал…

– Так мы и не собираемся на показ. Мы попросим старину Харви, и он нам включит. Ведь наверняка его ещё можно посмотреть.

– А Джонни? Это уже будет, не знаю даже… Ты же крестился. Мы и это обещание нарушим?

– Дурацкое обещание. Я теперь и сам жалею, что дал его. Ами, ты же знаешь, что мы не будем ждать. Мы уже это делаем – мы уже нарушаем его. Просто пока не очень получается. Мы уже смирились с тем, что нам придётся изменить своему слову. Надеюсь, небеса услышат нас и простят. Ведь всё это ради нашего мальчика. Ради нашего Джонни.

– Ты прав, Том, мы должны это сделать. Пусть небеса вменят нам это как ошибку, как грех, но разве они не видят, что мы не можем поступить иначе, разве они не понимают, что мы готовы на всё, чтобы спасти сына? – Амелия опять заплакала.

– Не знаю, правда, что из этого получится. Старина Харви точно не согласится, тем более что пастор попросил ничего нам не рассказывать. Да и записи может не быть уже. Но мы должны попробовать.

Ничего удивительного в том, что Амелия и Томас застали Харви на месте: даже в выходной он предпочитал проводить время здесь.

– Приветствую тебя, старина Харви.

– А, здравствуй, Томас, – Харви не очень был рад видеть родителей Джона, впрочем, Томас и Амелия уже успели привыкнуть к этому за сегодняшний день.

– Ну как дела твои? Давно не виделись.

– Да, давненько.

– Наверное, с последней премьеры нашего Джонни.

– Да, наверное, – Харви старался держать дистанцию.

– Поющие мечты. Эх, хороший был фильм. С удовольствием пересмотрел бы его на большом экране, – начал издалека Томас.

– Да, я бы тоже с удовольствием пересмотрел, – согласился Харви.

Вдруг лицо Томаса резко стало серьёзным:

– Послушай, Харви, мы ведь тут с Амалией не просто так.

– Мы знаем, что пастор запретил тебе с нами общаться по поводу нового фильма Джонни, – опять в лоб ударила Амалия. Вообще она не умела в разговорах ходить вокруг да около. Харви недоверчиво покосился на неё. Видя искрящуюся решимость в её глазах, он почему-то почувствовал себя виноватым и опустил голову.

– Но, Харви, ведь это наш сын! Вспомни, как мы вместе помогали ему. Вспомни, как ты копил вместе с нами на его актёрские курсы в Лос-Анджелесе. Мы должны знать, что происходит у нашего мальчика, – снова вступил Томас.

Харви продолжал смотреть в землю и молчать.

– Мы не просим тебя ничего нам рассказывать. Мы не просим тебя нарушать обещание, данное пастору. Просто включи нам фильм, и мы сами всё увидим. Это ведь ещё возможно? – продолжал Томас.

– Да, Харви, помоги нам. Пожалуйста, – у Амелии снова на глазах появились слёзы. Она пару раз всхлипнула. Её решимость тут же улетучилась, превратившись в материнские переживания.

Харви медленно поднял голову и посмотрел на обоих. Они столько сделали для него. Он их давно считал своей второй семьёй. Он не мог им отказать – просто не имел на это морального права. Харви молча встал и пошёл открывать двери. Томас и Амелия последовали за ним.

Они сели в самую середину зала. Через несколько минут на экране появилась надпись «Грани любви». Харви тоже остался. Ему очень хотелось, чтобы то, что он видел вместе со всеми на премьере, оказалось иллюзией, коллективной галлюцинацией. Он сел на задних рядах, надеясь увидеть что-то иное, что-то доброе и светлое. Сейчас он думал о волшебстве, о том, что было бы совсем не плохо, если бы этот фильм вдруг в одно мгновение исчез и на его месте возник совсем другой: с другим содержанием и смыслом, с другой ролью его самого близкого друга – Джонни…

***

Чуда, увы, не произошло. Всё повторилось вновь. Обилием похоти и разврата пылал экран. Различными мерзостями и извращениями перед зрителем раскрывали новые грани «любви». На пиковых сценах Амелия засомневалась в том, что ей вообще стоило смотреть этот фильм. Возможно, пастор был прав, ограждая их от этого сомнительного творения. Сердце обливалось кровью, а рука предусмотрительно зажимала рот, чтобы крик рыдания не вырвался наружу, когда Амелия видела, как их сын, в котором они столько лет взращивали религиозность и стремление к праведности, разлагался прямо на их глазах.

Томас внешне был более спокоен, чем его супруга, но в душе его крутило и вертело не меньше. Он просто не мог поверить в то, что видит.

«Господь Всемогущий, избави нас от этого. Нет, это не мой сын. Не может этого быть. Чтобы наш Джонни снялся в этом? Нет. Никогда. Нет», – говорил он про себя.

Поцелуй с мужчиной и гейские постельные сцены окончательно их добили. Амелия вдруг не выдержала и закричала, подскочив с кресла:

– Выключи это! Харви, выключи это! Я не могу больше!!! Выключи!

У неё началась настоящая истерика.

Харви убежал в аппаратную и остановил сеанс. Включился свет.

Томас слабо поднялся с кресла. Он чувствовал себя вывернутым наизнанку. Столько сил было вложено в этого весёлого и слегка застенчивого юнца. Столько стараний, чтобы у него появилась дорога в жизни. Столько разговоров о выборе, о ценностях, и теперь он видит вот это. Сегодня часть души умерла в Томасе. Он был в полной растерянности, не зная, даже как оправдать увиденное. Оправдания не было. Уму не за что было зацепиться. Он посмотрел на Амелию, которая разразилась плачем. Сейчас единственное, что он мог сделать, – это успокоить её.

Он подошёл и обнял жену. Амелия уткнулась лицом ему в грудь и продолжала плакать. Он стоял и молчал, и слёзы сами собой текли по его щекам. Неподалёку был и старина Харви. Он смотрел на родителей Джона и почему-то ощущал себя наиболее виноватым в том, что произошло. Ведь если бы он не подтолкнул Джона к профессии актёра, не подпитал бы своевременно его интерес к кино, то не зачернилась бы так душа этого любознательного и мечтательного мальчишки…

***

Домой родители Джона шли молча. Говорить не хотелось: оба были опустошены. Остаток вечера также прошёл практически в тишине. Томас смотрел телевизор, вернее, делал вид, что смотрит, а на самом деле просто сидел перед мелькающим экраном. Его мало интересовало, что там показывают. Он до сих пор находился под глубочайшим впечатлением, если не сказать потрясением от нового фильма Джона. Томас не стал звонить сыну, так как, во-первых, не хотел, чтобы тот узнал о нарушении данного им обещания, а во-вторых, не представлял, что скажет. Имело ли смысл читать какие-то морали после такого? Станет ли Джон его слушать? Хотелось что-то предпринять, как-то попробовать всё исправить, но что в данной ситуации можно было сделать? Он был абсолютно бессилен что-то изменить, и руки опускались от безысходности.

Амелия ушла на кухню. В труде и домашних заботах она надеялась переварить эту грязь, которой пришлось измазаться сегодня. Но мытьё посуды и уборка не сильно помогали. Признаться, она переживала за Джонни гораздо сильнее отца – не потому, что она больше его любила, а просто потому, что она была женщиной и матерью.

На душе у неё было очень неспокойно. В груди всё сжалось, превратившись в твёрдый, тяжёлый и крайне чувствительный комок, который, пульсируя, распространял эту угнетающую тяжесть по всему телу. Руки от этого становились неподъёмными и совершенно отказывались слушаться, ноги – ватными, а голова распухала, как перекачанный мячик. Амелия даже успела разбить одну тарелку. Она посмотрела на осколки, разлетевшиеся по полу, и снова заплакала. Она пыталась прийти в себя, правда пыталась, но ничего не получалось. Не думала она, что под старость лет ей Господь пошлёт такое испытание. Неужели было недостаточно Мэри? Джонни… Их предмет гордости, их маленькое чудо… Какой блистательный путь… Каким благосклонным оказался к нему мир вначале, как жестоко он обошёлся с ним в последствии. За что? Может, это плата за самонадеянность? Может, они не заметили, как, восхищаясь его достижениями, восхваляя его целеустремлённость, слишком возгордились им? Плач сменялся молитвами, которые Амелия по привычке читала шёпотом, постоянно крестясь, и только тогда становилось чуть-чуть легче.

Впереди их ждала бессонная ночь…

***

На следующий день состояние родителей Джона не улучшилось. Они, прожившие столько лет в религиозной общине, видевшие, как вера во Христа спасает людей и преображает, не могли принять такого греха. Теперь было понятно, почему на них так смотрят соседи и знакомые, почему сторонятся, почему друзья отказываются заходить в гости. Это был позор и подрыв доверия. Многие в городке считали, что Джонни как коренной житель Реддинга будет проповедовать ценности и идеалы того места, где он родился и вырос, но на лицо полная трансформация сознания. Как же реалистично он играл… Талант приумножился многократно, затмив собой все грани дозволенного. Подобно тому как пытливый ум учёного позволяет ему проникнуть в основы мироздания и создать нечто новое, нечто совершенно удивительное, но противоречащее самой жизни, например, оружие массового поражения, так и талант требует воплощения, несмотря ни на что. Это энергия беспристрастна, и ей абсолютно неважно, как она будет использована: во благо или во зло.