Нордическая мифология

В конце XIX века один необычайно талантливый филолог по имени Софус Бугге (1833–1907) на материале Эддических текстов старался доказывать, что вся вера германцев и «нордическая мифология» есть явление необычайно позднее, постхристианское, и во многом обязанное своим происхождением, с одной стороны, – греко-римской античности, а с другой – теологии христианства и иудаизма. От греков, из «Сивиллиных оракулов», появились «Прорицания Вёльвы», от иудеев периода Второго Храма – апокалиптический настрой и образы Рагнарёка, от христиан – вера в умирающего и воскресающего Бальдра, в распятого на Мировом Древе Одина и т. д[29]. Эта идея Бугге была воспринята в науке и доведена до абсурда сначала немецким исследователем Элардом Гуго Майером (1837–1908), а затем – финским специалистом по фольклору Каарле Кроном (1863–1933). Разумеется, у приверженцев германского мифа эта попытка его «разобрать» и «деконструировать» вызывала лишь отторжение.

Чтобы «бороться с врагом его же оружием», северные почитатели Одина брали найденные филологами совпадения и старались обосновать то же самое заимствование, только в другую сторону. Так, например, поступили Ф.Р. Шрёдер – в «Германстве и эллинизме»[30] и Фридрих Дёллингер (он же – Герман Виланд, он же Йенс Юргенс, он же Ганс Лиенхардт, он же Карл Вайнлендер) – в книге «Бальдр и Библия»[31]. Эти авторы просто показали, что не Бальдр пришёл с Востока, а как раз наоборот, именно германское почитание Бальдра – единственного идеального персонажа на всю нордическую мифологию – стало истоком различных ориентальных и эллинистических представлений об умирающем и воскресающем Боге.

У других авторов, как, например, у норвежского неоязычника Варга Викернеса, та же самая идея заимствования (как в ту, так и в другую сторону) отвергается в принципе: «Много раз я обнаруживал теорию о том, что история о том, как Один повесился на Иггдрасиле – только копия мифа о том, как Иисус был распят (или посажен на кол, как говорили позже). Это не так. Один повесился сам – Иисус был повешен; Один пронзил себя копьём – Иисуса пронзил римский солдат; Один висел на верёвке – Иисус был крепко прикован; и наконец, Один висел на дереве один, в то время как Иисус висел со многими другими. И результат повешения различен: Один вошёл в состояние между жизнью и смертью, в то время как Иисус умер для того, чтобы позже восстать из мертвых и опять умереть (если он вообще умер на кресте). Один же жил дальше. Он научился рунам с их другой стороны, со стороны смерти <…>. В то время как Один висел девять дней и девять ночей, Иисус висел только один день (и ночь?)»[32] и т. д.

Позиция Листа и других авторов арманического круга (Рудольфа Йона Горслебена, Филипа Штауффа, Вернера фон Бюлова и т. д.) была намного оригинальнее. С одной стороны, все они, так или иначе, вышли из недр католической традиции и пытали по отношению к христианству сильнейшую симпатию. В нём они видели продолжение арманизма – в этом отношении особенно интересна идея фон Листа, что христианство как «религиозная система» (Religions-System) имеет в своей основе «запакованную» Вихинай – это эзотерическое ядро различимо наиболее чётко в писаниях тевтонских мистиков (Бёме, Экхарт, Таулер), а также в символике христианских храмов, несущей в себе колоссальный и совершенно неисследованный арманический потенциал.

Помимо основополагающей для Вихинай идеи Троичности, в христианстве присутствуют также все три выше описанные стадии перехода от Вихинай к религии Вотана: учение о Безначальном Отце («Протобог Андрогин» вотанизма, ставший позднее Альфатером), учение о Единородном Сыне и Непорочной Деве, «неискусомужно» Его родившей, а также трансформированные варианты различных Божеств, надёжно укрывшихся под именами святых и небесных «чинов».

Ритуальные маски Вотана

В то время как церковные проповедники создавали свою официальную версию германской древности (почитание бесов под именем Богов, повальная одержимость нечистой силой и т. д.[33]), в так называемом «народном христианстве» вся латинская казуистика значила крайне мало. Вместо этого продолжали совершаться ежегодные ритуалы («Рита арио-германцев» – по выражению Листа), говорящие нам о том, что древние Боги всего лишь «заснули», замаскировавшись под святых христианской церкви.

Наиболее характерный пример подобного псевдоморфоза – это культ святого Николая Мирликийского, день памяти которого в точности совпадал с днём празднования Великого Юла – зимнего солнцестояния. В дохристианскую эпоху это был день Одина, почитавшегося, в том числе, в качестве духа приливов. Отсюда происходит одно из наименований (кеннингов) Одина, звучащее как «Никарр» или «Хникарр» и упоминаемое в третьей главе Gylfaginning из Младшей Эдды[34]. Как показал верховный жрец «Общины германской веры» Геза фон Неменьи[35], из индоевропейского корня «neigu», связанного с «омовением», происходит не только эпитет Вотана, но также и различные имена водяных (старонемецкое «nicchus», шведское «näck» или немецкое «Nöck»). Имя святителя Николая было наложено на уже имевшийся комплекс языческих представлений, и потому в его житии мы читаем о всевозможных чудесах, связанных именно с водной стихией – миром Вотана-Водина[36].

В своей замечательной книге «Германские Боги и герои в христианскую эпоху» Эрих Юнг приводит страницу из средневековой книги с изображением таблицы предков англосаксонских королей. И хотя эти короли, – позволяет себе иронию Юнг, – были примерными христианами, они, тем не менее, повелели изобразить себя в виде прямых потомков Бога Вотана[37].

Подобное обожествление собственных правителей, возведение их генеалогий к Богам и Героям, было характерно для всех традиционных обществ. В Древнем Египте фараон почитался как воплощение Маат (Божественной Истины-Справедливости), что по сути идентично иранским представлениям о царях как носителях Хварно. Фараоном был Первый Бог Атум-Ра, и от него происходили все последующие фараоны, после смерти своей возносящиеся обратно на Предвечные Небеса[38]. В кокка синто («государственном синтоизме») Японии Император до 1945 года почитался как воплощённое на Земле Божество из солнечного рода Аматерасу, и только в 1946 году, в лице правителя Хирохито, он отрёкся от своего небесного происхождения[39].

Точно также и Нортумберийские короли, согласно опубликованному Бенджамином Торпом переводу древних англосаксонских королевских хроник, происходили напрямую от Бога Вотана. «Ида был сыном Эоппы, Эоппа – Эсы, Эса был сыном Ингви, Ингви – Ангевита, Ангевит – Алока, Алок – Бенока, Бенок – Бранда, Бранд – Бэлдэга, Бэлдэг – Вотана, а Вотан – Фреотелафа»[40].

В своей книге «История Англии во времена англосаксонских королей» (1845) Торп попытался проанализировать этот загадочный материал, а чуть позже стали появляться переведённые на современный английский язык первоисточники: сначала изданные Торпом «Англосаксонские хроники» (1861), а затем и подготовленные У.-Ф. Скини «Хроники пиктов и скоттов» (1867). Однако у англосаксов недоставало метафизической глубины, чтобы постигнуть эту проблему так, как постигли её немцы. Принцип построения исследований того же Торпа больше напоминает складывание фактов в интеллектуальную копилку, нежели попытку найти им духовное осмысление. В этом отношении абсолютно прав был Вернер Зомбарт, говоривший, что английская наука есть порождение духа «торгашества», в то время как потребность в метафизическом осмыслении – это прерогатива немцев[41]. Сопоставляя различные памятники средневековой архитектуры, Эрих Юнг приходит к выводу, что христианского в этой архитектуре вообще крайне мало – повсюду мы видим того же Вотана, и даже «молитва мекленбургских крестьян, записанная около 1870 г., начиналась со слова “Wode”»[42] и т. д.

Рёмлинги и тевтоны

Вышедшая первым изданием в Веймарской республике, книга Юнга была в ту эпоху совершенно неуместна. Многие из приводившихся им памятников архитектуры по старинке описывались историками как «христианские» или «римские», их тевтонско-языческую подоплёку, вопреки самой очевидности, старались просто не замечать. Наука делала вид, что язычества в Средние века уже не существовало, и, чтобы выдерживать заданную коррекцию, стыдливо закрывала глаза и притворялась, что ничего такого «быть не может, потому как не может быть никогда». В этом отношении среди германистов рубежа веков особенно показательна фигура марбургского профессора Карла Хельма. По его мнению, никакой германской религии вообще не существовало, а были лишь разные «религиозные формы», каждый раз разные и свои особые – у восточных, западных и северных германцев. Эта попытка быть «историчным» заводила исследователей в тупик, заставляла придумывать натужные конструкции, отвергая существование очевидного. Так, например, Вотана-Альфатора для Хельма почти не существовало. Он считал Вотана «молодым Божеством, появившимся в Рейнской области». Если бы не пантеон скандинавов, оказавшийся к Вотану более чем гостеприимным, про него было бы мало известно. Так говорил Хельм[43].

Хельму вторили многочисленные этнологи, научившиеся у английского позитивиста Тайлора модным в Англии идеям «эволюции форм сознания», в том числе и религиозных. Проходя различные стадии, – учил Тайлор, – религия начинается с анимизма (то есть, идеи всеобщей одушевлённости) и приходит к «развитому монотеизму», то есть, к вере в единого Бога. Опосредующих звеньев здесь было много, но они нас сейчас не интересуют. Важно то, что для Тайлора и его эпигонов в Германии изначальным представлялось почитание демонов, а древние германцы казались такими же дикарями, как народы Австралии и Океании[44]. В силу этой причины очень многие языческие памятники либо и вовсе приписывались христианам (могут ли дикари сделать что-то подобное?), либо, если языческое происхождение было чересчур очевидным, эти находки приписывали римлянам, которые казались народом более рассудительным и благопристойным.

Это заблуждение было тогда повсеместным. Его допустил даже такой большой почитатель античности, как профессор классической филологии из Гейдельберга Фридрих Кройцер, автор монументального четырёхтомника «Символика и мифология древних народов, в особенности греков»[45]. Почему греков? А именно потому, что они суть законодатели всей европейской культуры, основа порядка и прогресса… Именно поэтому, когда на Верхнем Рейне в самом начале 1830-х стали копать курганы и извлекать из них типично германские копья, фибулы и горшки, удивительные по своей красоте и древности священные вещи, Кройцер провозгласил, что к германцам они никакого отношения не имеют…

К счастью, тут же нашёлся один баденский пастор по имени Карл Вильхельми, знавший толк в археологии и затеявший с Кройцером жаркий спор на тему атрибуции новых находок. Так сформировались две партии, уничижительно именовавшие друг друга «рёмлингами» и «тевтономанами». Первые были сторонниками «классической древности», вторые – так называемой «неклассической»… Кто был из них более прав – сказать сложно, тем более что вклад филологов-классиков в нарождающуюся науку о германцах и нордической мифологии был поистине колоссальным. Достаточно вспомнить первый зарифмованный перевод «Эдды» Эттмюллера (1837), трёхтомную «Немецкую мифологию» Якоба Гримма[46] или «Историю нордического язычества» (1822) гейдельбергского религиоведа Франца Йозефа Моне[47] – книгу, содержащую не только подробное изложение текстов «Эдды», но также и вполне оригинальную авторскую теорию[48].

Планетарное учение о Богах

Согласно Моне, всё германское мировоззрение – это «планетарное учение о Богах». Каждое из Божеств отображает определённую функцию планетного мира, находящую строгое соответствие в «микрокосме» человеческой жизни: Фрейя – в виде Рождения, Ньорд – в виде Кормления, Тор – в виде Силы, Фрейр – в виде Любви и т. д. Владыка Асгарда Один оказывался у Моне покровителем Зарождения, или, «что в тевтонской вере всегда значит одно и то же» – Смерти, тогда как Бальдр – образом воскресшей Души… На этой системе отождествлений (не слишком произвольных, но не в меру и обоснованных) строил Моне всё своё толкование песен «Эдды»[49].

Кройцер, Моне и другие филологи-классики немецкого романтизма составляли так называемую «символическую школу» – каждый миф был для них символом какого-либо понятия, а нордический пантеон представал своего рода декорацией воображаемого спектакля. Но уже в середине XIX века появляется другая школа, именующая себя «природно-мифологической» и сводящая всю мифическую реальность к отголоскам реальных космических событий. В одном случае (Макс Мюллер) это были события жизни Солнца, и центральная роль отводилась солярным мифам, в другом случае («Лунный Бог» Эриха Церена) – мифам о Луне и её четырёх фазах, в третьем, но далеко не последнем случае (Вильгельм Шварц и Адальберт Кун) главными оказывались переживания непогоды… Sonnenreligion, Mondreligion, Gewitter… Всё это были разные версии одной и той же «Naturmythologie», выводившей истоки любой религиозной традиции к суеверным страхам и астрономическим наблюдениям…

«Теперь понятно, какая ужасная нелепость получается, когда современные ученые говорят о народной фантазии. Народной фантазии не существует, и кто поистине знает народ, не будет говорить так. Можно найти удивительное сравнение: подобно ребенку, который, ушибясь о стол, толкает его потому, что он одушевляет этот стол (так говорят ученые), так же мог нечто вложить во все прачеловек. Это сравнение повторялось до изнеможения. Конечно, здесь есть – фантазия, но это фантазия ученых, а не народа. Те, которые первоначально одушевляли все, те не грезили, – они лишь передавали то, что воспринимали сами.

Этим восприятием обладали древние народы, как остатком, как воспоминанием. Ребенок не одушевляет стол, он в самом себе не чувствует души, он смотрит на себя самого, как на кусок дерева, и поэтому ставит себя на одну ступень со столом. Причина как раз обратная тому, что говорится в книгах. Пойдем ли мы в Индию, в Египет или в какое-либо другое место, всюду мы найдем вышеописанные представления. И в эти представления вливалось то, что было дано древними посвященными»[50].

Происхождение Огня и «высшая мифология»

Теория «непогоды» здесь наиболее показательна. Появилась она так. Вместе со своим шурином Адальбертом Куном Вильгельм Шварц (1812–1881) в 1840-е путешествовал по северу Германии, собирая и обрабатывая народные сказания и легенды. Сначала их сильно удивляло лишь то, что повсюду они наталкивались на примерно одни и те же рассказы о кобольдах, мудрых девах, блуждающих огоньках, о диком охотнике, гигантах, гномах и т. д. Но потом два фольклориста стали «вытаскивать» из материала общую структуру, и в результате перед ними предстала довольно тесная группа мифических элементов, среди которых чётко выделялось то, что Шварц назвал «низшей мифологией» и то, что он же определил как «мифологию высшую»…

В отличие от авторов символического направления, Шварц был чистым этнографом, и какие-либо этимологические толкования в его книгах отсутствовали. Но зато Кун в этом плане нашёл немало совершенно чётких параллелей (Саранью – Эринии, Гандхарвы – Кентавры, Минос – Маннус – Ману и т. д.), позволяющих говорить о единстве индоевропейской традиции, о едином мифопоэтическом сознании и единой языческой вере самых разных арийских народов. В «Происхождении Огня и Божественного Напитка (докладе по сравнительной мифологии индогерманцев)» Кун рассмотрел миф об Амрите как напитке бессмертия и различные легенды о Небесном Огне, обращаясь к сравнению обрядов, мифов и этимологий.

Эта техническая сторона являлась для Куна чем-то вроде инструмента по реконструкции золотого века – реального исторического периода, именуемого в науке «эпохой индогерманского единства». Тогда не было ни эллинов, ни германцев, ни славян, ни индийцев – но все во всём проявляли себя как арьи, были ариями в самом чистом смысле этого слова. Но затем это единство трагически распалось. «Проистекает ли это отпадение иранцев, славян и германцев от прочих племён <…> из рано случившегося религиозного раскола, и долго ли после этого раскола славяне и германцы пребывали в единстве с иранцами и всеми остальными – это не составляет предмета нашего исследования. Нам достаточно лишь доказать, что все индогерманцы, подробным изложением мифов которых мы располагаем, имели для обозначения Божества одно общее понятие»[51]. По реконструкции Куна, это понятие (индийское Дэва, эллинское Теос, германское Тюр, латинское Дэус и т. д.) использовалось преимущественно во множественном числе. Отсюда следует, что оно обозначало не Единое Божество, а многих Богов, или, как выражается Кун, «Божественных Существ».

В этом наметилось принципиальное расхождение с традицией «символистов», бывших в подавляющем своём большинстве (Шеллинг, Кройцер и др.) убеждёнными сторонниками идеи изначального монотеизма. Кун порывал с этой школой, так как шёл от записанного им в поездках эмпирического (фольклорного) материала, и стремился найти в нём логическую структуру, выделив в ней часть повторяющиеся сюжетные блоки.

Затем оставалось лишь «перевести» эти блоки древнейших сказаний на язык природы – окружавшей крестьян Северной Германии и, бесспорно, нашедшей какое-то отражение в мифах. Исходная предпосылка Шварца состояла в том, что природа и её сезонные перемены есть единственный важный источник любого мифа; каждый миф – это, как бы отпечаток погодных условий, а все описанные в мифах «небесные» события суть «рефлекс природы и земных отношений», подвергнутых от недостатка научных знаний скоропалительной мифологизации…

Прозвучавшее слово «рефлекс» (в смысле «отражение», «слепок») здесь особенно характерно. Миф не был важен для Шварца сам по себе – он представлял интерес лишь как попытка осмыслить природу – точно также, как для сторонников «теории рефлексов» в психологии не было разницы между «душой» и «совокупностью реакций на внешний мир»… В «Происхождении мифологии, изложенном на примере греческих и немецких сказаний» Фридрих Шварц прочитывал древние сказания о гигантах и карликах, о Богах, героях и чудесных событиях с целью найти в них ответы на «реальные события», каковыми оказывались как всегда изменения погоды. Эта метеорологическая гипотеза в книгах Шварца просто торжествовала: плывущая в реке волшебная щука превращалась у Шварца в молнию, гиганты – в большие облака, карлики – в маленькие, хищный вервольф (волк Фенрир) их пожирает, но такие же облака – это пояс, в который облачается стая девиц-лебедей или небесная Афродита-Фрейя, но они же – коровы, пасущиеся стадом перед входом в пещеру Циклопа… И т. д. и т. п. Особенно показательна фраза, касательно того, что «на небе расцвела также и та омела, из-за которой Бальдр погиб в борьбе с непогодой»[52]…

Подобного рода планетарные обобщения, добросовестно воспроизведённые в «Поэтических воззрениях…» А.Н. Афанасьева, вызывали, тем не менее, серьёзнейшие дискуссии. Во время своих путешествий по Германии Кун со Шварцем поняли очень важную вещь, а именно, что любая, пусть даже самая фрагментарная обрядовая подробность из жизни германцев, самый малозначительный, казалось бы, куплет из колыбельной песни или крохотный крестик на деревянной балке – всё это может значить намного больше, чем думают читатели журналов по филологии. Куну и Шварцу пришло в голову, что, путешествуя по Германии и общаясь с простым народом, они погрузились в мир, в общем-то не слишком удалённый от времён сложения Ригведы и Эдды – и это было огромное достижение. Но, как всегда, тут же нашлись ругательные критики, заявившие, что не только современная им народная традиция (куда там!) не отражает реалий индоевропейцев, но даже и сама «Эдда» их отражать не может, так как написана гораздо позднее, под влиянием христианства, Эллады и даже иудаизма[53]…

«Традиция имеет тихую, но огромную власть»[54] – возражал в таких случаях Шварц.

Возвращение к Вихинай

«Источником германской, равно как и всякой другой мифологии, является единственно и исключительно народная традиция, нисходящая к нам с высочайших вершин жизни человечества» – подтверждал подозрения Шварца его младший современник мифолог Вильгельм Маннхардт[55]. Эту отправную точку, «высочайшую вершину» и исток всех последующих религиозных и мифологических систем, Маннхардт определяет как «индогерманскую праисторию». Это – эпоха единой индогерманской общности, эпоха единой Индогерманской Прарелигии. Если у Гвидо фон Листа, Германа Вирта, Фридриха Кройцера и других авторов эта Прарелигия была монотеизмом, а у этнологов вроде Куна и Шварца – непременно политеизмом, то у Маннхардта мы встречаем на эту тему скорее осмотрительное молчание, нежели связную и логичную концепцию. Он лишь обозначает, что в истории индогерманского (а заодно, разумеется, и славянского, и грекоримского и т. д.) народа был период абсолютного согласия и взаимопонимания, когда все исповедовали единую Прарелигию, без представления о которой чтение разрозненных второстепенных мифов, собранных у Торпа, Афанасьева или Шварца, будет пустой тратой времени. И хотя Маннхардт прямо и не именует её «Вихинай», ничто не мешает нам сопоставить его схему религиозного процесса в язычестве со схемой Гвидо фон Листа и определить исходную фазу именно этим понятием.

Затем по его схеме следует раскол, образование мифологии и пресловутого «германского язычества». Это как раз то, что в системе фон Листа называется «вотанизмом» – явление спорное и неоднозначное. Даже с приходом и утверждением христианства эту языческую эпоху трудно считать завершённой. Арманизм с вотанизмом и христианством существуют бок о бок, но даже несмотря на это, Маннхардт таинственно утверждает, что вера у немцев осталась всё той же, что была три тысячи лет назад. Впрочем, похожие мысли мы встречали уже у Шварца («Народная вера и древнее язычество». Берлин, 1850) – правда, в другом, более эволюционистском контексте, без привлечения фактора «Вихинай».

Всё, конечно, уже не так. В народных обрядах и суевериях XIX века различные рудименты древнейшей веры доживали свой век на правах, как бы сказали геологи, «петрефактов», то есть окаменелостей органического происхождения. Чтобы они «заиграли» и ожили, сначала их надо было отчистить от налёта книжного знания (передаточным звеном в трансляции мифов нередко оказывались люди книжные), а затем – сопоставить с реальностью более раннего (германско-языческого или даже индогерманско-прарелигиозного) периода. Тут в дело вступали ведические риши и нордические скальды – чистейшие выразители арманической традиции…

Быть может, для многих современных читателей при работе с огромной, по-немецки основательной монографией Маннхардта «Германские мифы», а также с подобными ей исследованиями Якоба Гримма, Хелен Гербер[56] и с «Нордической мифологией» Бенджамина Торпа, изложенная выше теория Прарелигии окажется именно тем недостающим теоретическим звеном, которое вечно за обилием фактов и мельчайших подробностей куда-то выпадает. Бог весть. Для нас же в данной работе было особенно важно показать всё обилие религиоведческих построений на тему германского мифа, не забывая о мифичности любой научной гипотезы, каждая из которых вносит свой вклад в мифичность науки как таковой, и, в особенности, науки о мифах, так называемой «мифографии»[57].

Планы развития

В заключение пара слов о дальнейших планах серии «Ariana Mystica». В настоящий момент мы работаем над переводом одного из крупнейших мифографов ариософского круга, а именно, Эрнста Краузе, издавшего в 1893 году под оккультным псевдонимом «Карус Штерне» поразительную по своей фактуре книгу «Троянские лабиринты». Краузе, которого многие небезосновательно считают одним из учителей Германа Вирта (многие страницы виртовского «Происхождения Человечества», где речь идёт о лабиринтах, фактически заимствованы у этого автора), предложил интереснейшую расшифровку изначальной мифологемы тех лабиринтальных построек, которые повсеместно рассеяны по территории земного шара и в большом числе сосредоточены на территории Северной Европы. Исходя из современных ему находок, Штерне доказывал, что родиной гомеровского сказания о Трое, равно как и самого лабиринтального мифа является именно Северная Европа. Именно там, а не где-то ещё, этот миф получил рождение – но тогда он ещё был не мифом, а ритуалом. О том, в чём состояла ритуальная система Троянского цикла – об этом Вы прочитаете в книге «Северный миф Лабиринта» немецкого ариософа Эрнста Краузе.

Также в нашей серии уже подготовлено обширное исследование Евгения Фомина, более известного отечественному читателю под литературным псевдонимом «Брунгильда Беренс». Новая книга этого автора носит название «Иранский Грааль» и посвящена реконструкции протограальской мифологемы в Артуровском эпосе. Также как и Краузе, Евгений Фомин исходит в своих исследованиях из абсолютно неоспоримых в науке первоисточников – из священных текстов и признанных описаний различных ритуальных практик, что делает его книгу прекрасным путеводителем по самым таинственным страницам индоевропейской древности.