Саша. Маленькие повести

– Ты, Паша, об этих Небогатиковых ничего не слышал, конечно, а между тем, старик твой не врет, – сказала она. – Отец его, Яков Евсеевич Небогатиков, родился в деревне Щино, Нолинского уезда Вятской губернии. Потом приехал в Нолинск вместе с матерью. Занимался сбором тряпья, торговал дровами, кое-как сводил концы с концами. И вдруг удивил всех знакомых, – начал строить кирпичный дом на главной улице, большой двухэтажный с каменными флигелями и надворными постройками… По Нолинску поползли слухи, будто нашел Яков в тряпье большие деньги, по забывчивости переданные старьевщику. С этого всё и началось. Стал он заниматься прибыльным купеческим делом. И превратился из Яшки нищего в купца второй гильдии Якова Евсеевича Небогатикова, перед которым местные мещане первыми шапку снимали.

Павел озадаченно сглотнул слюну, слушая Веру. Ну, дает, баба. Ну, дает!

– Потом Яков выстроил в центре Нолинска «Торговый дом», а на северной окраине – табачную фабрику. Купил несколько пароходов и стал конкурировать с известным на Вятке пароходчиком Булычевым.

– Это не тот ли Булычев, о котором Максим Горький пьесу написал?

– Может и тот…

– Ну и дела! Да! А что дальше?

– Яков Небогатиков становится купцом первой гильдии. Его дело растет и процветает. Растет и семья. От трех браков производит он на свет двенадцать детей и каждому из них строит дом.

– Не слабо!

– Свою вторую дочь Анну он отдает замуж за Михаила Скрябина. Этот человек – его доверенное лицо – старший приказчик, приехавший в Нолинск из Кукарки. Но никто пока что не знает, что это будущие родители всесильного министра иностранных дел в правительстве Сталина.

– Так это, прибегал-то сейчас, родственник Молотова, что ли? – переспросил озадаченный Павел.

– Он самый.

– Что же ты сразу-то не сказала мне, мать твою! Я бы его не так принял, поговорил бы по-человечески.

– Скрябины были людьми примечательными, – между тем, продолжила Вера. – Отец Молотова, Михаил Прохорович, хорошо пел, участвовал в любительских спектаклях, с увлечением работал в церковном хоре. Любил в карты поиграть и к женщинам имел слабость, хотя и прихрамывал на одну ногу…

– Это мне не интересно, – перебил жену Павел. – Ты мне про отца расскажи, про главу семейства, так сказать.

– С приходом советской власти, торговый дом Небогатиковых терпит крах, – продолжила Вера.– Большой дом на главной улице и всё имущество конфискуются. Яков с последней женой поселяется на задворках этого дома, во флигеле. Вышедший из беспросветной бедности и нищеты, он снова становится нищим. Это не укладывается в сознании бедного старика. Его парализует. Отнимаются ноги, плохо работает голова. Но могучий организм борется за жизнь. Вскоре Яков перебирается в кресло-каталку, которое заботливо возит жена, и начинает бороться за свои права. Он не может понять, что сейчас вместо законов в стране правит диктатура пролетариата. Он ворчит на дурные обеды, хотя единственная оставшаяся в доме от прислуги преданная прежним хозяевам кухарка Машенька старается, как может. Старик требует жареных лещей, которых давно нет, свежих булочек с маком из своей булочной, которой тоже нет. Он не знает, что золотые червонцы, вместе с шубой подарены младшему сыну, который уехал учиться в Петербург и больше не появляется. Это были его последние деньги.

– Так это был его родной сын?

– Внук, – уточнила Вера.

– А за что его посадили?

– Скорее всего, за преступное происхождение. Он же был отпрыском купеческого рода. Классовый враг, так сказать. За такими строго следили в то время. Любой неверный шаг мог грозить бедой, любое резкое высказывание могло стать последним.

– Да. Дела! Сейчас ни золота у старика, ни здоровья. Полный казус.

Павел Егорович подумал о том, что сталинские времена всё-таки были ужасными. Слава Богу, сейчас другие нравы и груз прошлого давит на умы людей разве что по ночам, когда перспектива будущего приобретает очертания гипотезы без доказательств. Вообще, удачно родиться в России – это немаловажно. Самые счастливые люди – это те, что родились во времена застоя или на заре какого-нибудь подъема в экономике. Хотя подобные времена у нас редкость. Для нас привычнее разруха. Но бывают и исключения. Павлу хотелось верить, что он родился именно в такой исключительный период и поэтому надо прожить свою жизнь красиво. А чтобы красиво прожить, надо иметь хорошие деньги в кармане. Поэтому золотые червонцы старика в голове у Павла стали ассоциироваться не только с успехом в сыскной работе. Они могли стать субстанции его будущего благополучия. То есть, проще говоря, очень захотелось этими деньгами завладеть. Пусть даже не совсем законным путем…

Вечером он рассказал о своих планах жене. Она с улыбкой выслушала его и ответила, что нет ничего проще. Просто надо кое-куда поехать и эти деньги забрать.

– Куда поехать? Где забрать? – переспросил Павел скороговоркой, обрадованный хорошей новостью.

– Я тебе завтра расскажу.

– Почему завтра?

– Потому что сегодня надо спать, – ответила жена с лукавой искоркой во взоре.

***

Через несколько дней на железнодорожном вокзале в Самаре случилось странное на первый взгляд происшествие. Там к автоматической камере хранения подошел молодой мужчина в кожаной куртке на меху, светлых брюках и вязаной шапочке темно-синего цвета. Несколько секунд постоял возле неё, копаясь в карманах, потом быстро набрал нужный код и извлек из железного ящика небольшую кожаную сумку, на первый взгляд полупустую, ничем не примечательную. Положил сумку в оранжевый портфель студента восьмидесятых годов и скрылся в толпе так же неожиданно, как появился. Но самое интересное было не в этом. Самое интересное случилось немного позднее, когда к той же самой камере хранения приблизилась толпа цыган с возбужденными лицами. Они громко кричали и размахивали руками, объясняя что-то важному господину в темных очках. Потом снова спорили, снова кричали, называли огромную сумму в долларах, потом – ещё более внушительную – в рублях. В это время важный господин выразил на лице своем полное разочарование происходящим и попытался покинуть здание вокзала. После этого старый цыган что-то выкрикнул – и весь табор разом замолчал. В наступившей тишине, он подошел к камере хранения, набрал нужный код и почти беззвучно растворил дверцу. Толпа цыган ошарашено охнула и на несколько секунд замерла. Никто не мог проронить даже слова. Железный ящик был пуст. Важный господин в это время успел с явной усмешкой посмотреть на старого цыгана и многозначительно подмигнул двум своим охранникам, один из которых держал у себя в руках красивый черный кейс. «Разговор окончен, господа», – с нескрываемым превосходством в голосе проговорил важный гость и направился к выходу, сопровождаемый растерянными взглядами цыган.

Только после того, как важный человек скрылся из вида, бедные цыгане, наконец, пришли в себя. Мужчины и женщины на разные голоса громко заговорили о случившемся. Стали звать на помощь милицию и одновременно обвинять друг друга в измене. При этом они для чего-то уверяли случайных прохожих, что их только что ограбили, их обманули. Обворовали тех, которые сами никогда чужого не возьмут, которые всегда мечтали о справедливости, заботились о чести. Кому после этого в России можно доверять? На кого надеяться в этой ужасной стране?

Потом в толпе цыган появился безусый, встревоженный происшедшим работник вокзала с испуганным взглядом. Потом точно такой же испуганный и растерянный милиционер. Подошла какая-то полная женщина в тёмной форме с блестящими пуговицами. Цыгане обступили этих людей со всех сторон, стали рассказывать каждый свое. В общем, пошла писать губерния.

Ответственные люди отключили сигнализацию, стали открывать в камере хранения ящик за ящиком, что-то искали, в чем-то разбирались, расспрашивали потерпевших, записывали показания. И только одного никто из случайных свидетелей этого происшествия не мог понять. Что же, собственно, произошло? Из-за чего весь этот сыр бор?

***

Между тем вскоре у Павла и Веры появились приличные деньги. В том смысле, что количество этих денег явно превосходило довольно скромную зарплату участкового и все возможные приработки жены на поприще предсказания судеб.

Довольно скоро после этого Павел купил в Красновятске небольшой полуразвалившийся домишко с приличным участком земли, разобрал деревянную хижину и решил построить на этом месте свой новый каменный дом. Стал спешно заготавливать для строительства кирпич и шифер, цемент и стекло, доски и стекловату. А его жена справила себе дорогую норковую шубу и стала гулять в ней по городу, повергая в смятение и зависть всех встречных женщин. И если кто-либо очень дерзкий вдруг спрашивал у Павла, как это ему удается так широко и шикарно жить? То он отвечал без тени смущения, что бросил пить… Странно конечно, но этот ответ действовал на людей как самый убедительный довод. Услышав его, все понимающе качали головами. Как же, как же! Раз бросил пить – то это само собой. Если в России дельный человек бросил пить – значит, он может всё. Он может до таких вершин добраться, до таких высот, которые никому из пьющих людей даже во сне привидеться не могут.

Правда, от покупки машины им тогда пришлось отказаться, чтобы не привлекать к себе лишнее внимание. В то недалекое время личная машина ещё считалась роскошью – чем-то почти экзотическим, как слон или жираф, и поэтому возбуждала неприязнь. К тому же слишком тяжелое наступило в России время. Время очередных, неожиданно нагрянувших реформ и перемен.

В стране вдруг появились новые лидеры, ничем себя в прошлом не проявившие и ставшие популярными как бы по воле случая – как-то неожиданно и некстати. Эти люди были очень разными – серьёзными и смешными, трезвыми и пьяными, веселыми и грустными. Некоторые из них были искренне убеждены, что должны пострадать за народ, а потом, если понадобиться – этот же народ облапошить. И, как это всегда бывает в России, они были уверены, что пришли к власти не просто так, а по воле истории для главных своих свершений. Пришли с багажом новых идей и великой тягой к самоутверждению.

Крутой поворот был сделан в 1991 году, когда корабль русской истории накренился на этом повороте так, что черпнул одним боком и кое-как вырулил на нужный фарватер, где на далеком горизонте тонкой полоской (в толщину нефтяного пятна) уже обозначился манящий и лучезарный капитализм. Наверное поэтому, старики привыкшие из последних сил защищать прежние коммунистические идеалы, стали спешно вымирать, как ненужные мамонты. Новые политики сделали опору на людей деятельных и беспринципных, которые оказались отъявленными проходимцами.

Но, не смотря на все потуги, новая власть достичь успеха не смогла. Она сумела породить только маленькую кучку изворотливых дельцов, поспешно набивающих бездонные карманы, входящими в обиход долларами… Наступило смутное время. Время беспринципных личностей и неумелых вождей.

Это время как нельзя лучше подходило для тихого дачного строительства, а так же для хитроумного воровства. В общем, для жизни в глубоко провинциальной бескрайней и бесхитростной России, где новые надежды легко разбиваются о громоздкие камни быта.

Павел Егорович в это самое время начал строить свой новый дом. Сначала он мечтал о доме в три комнаты, с теплым туалетом и центральным отоплением. Но когда первый этаж уже был готов, он решился пристроить к нему второй – на бетонное перекрытие потолка, а затем – третий – в виде деревянной мансарды. Немного погодя, радом с домом возник гараж на две машины, железный кованый забор с узорами, с кирпичными столбами, и ворота с переговорным устройством.

Вскоре новый дом Павла Егоровича стал городской достопримечательностью, вызывающей зависть не только у бедных горожан, но и у благополучного в этом отношении начальства.

Какое-то время после окончания строительства, Павел с ужасом ждал, что его вызовет к себе городской прокурор и, как бы между прочим, спросит, на какие такие средства он возвел свою хоромину? Или налоговая инспекция привяжется. Начнет интересоваться доходами. Но прокурору было не до этого. Он сам строил за городом дачу, отдаленно напоминающую средневековый замок, а налоговая служба только ещё становилась на ноги, и её начальник долго подыскивал место для хорошего кирпичного особняка на столичный манер. Поэтому людей в форме в налоговой службе боялись, как огня, и по возможности старались с ними не связываться. В городе давно поговаривали, что в скором времени Павел Егорович перейдет работать в область. С его способностями в сыскном деле это вполне естественный, можно сказать, логический шаг.

***

К середине зимы девяносто третьего года новый дом Павла Егоровича был уже полностью подготовлен для заселения. Отделочные работы снаружи и внутри были завершены, стекла вставлены и отмыты до полноценного блеска, полы выкрашены, стены побелены. В общем, дом производил приятное впечатление снаружи и изнутри, он сиял крутой оцинкованной кровлей, искусно выгнутыми водостоками, манил белизной высоких стен. По высоте он был чуть ниже Троицкого собора, и поэтому из мансарды этого дома открывался прекрасный вид на город, где давно не велось никакого строительства по причине отсутствия в городской казне денежных средств. В городе закрывались детские ясли, школы и больницы. Но при этом во всех пустующих зданиях открывались новые частные магазины, торгующие непривычными для русского слуха «марсами» и «сникерсами», джинсами и кроссовками, да ещё спиртом под музыкальным названием «Рояль», навевающим вполне определённые музыкальные ассоциации на тему русских песен Глинки и Мусорского.

Вере очень понравилась в новом доме одна комната на втором этаже, из окна которой открывался прекрасный вид на реку Уржумку, заросшую по берегам красноватыми ивами. Она прошлась по просторной комнате туда – сюда с торжествующим видом и объявила мужу, что в этой комнате будет её спальня.

– А моя, в таком случае, где? – не понял Павел.

– А твоя – напротив, – нашлась Вера.

– Но ведь раньше мы спали вместе.

– Тогда мы были бедными, – парировала Вера. – А сейчас всё иначе, сейчас нам не нужно стеснять друг друга.

– Но…

– Это признак хорошего тона. Как ты не понимаешь… Надо книги читать, друг мой.

И Павлу пришлось с ней согласиться. Не хотелось выглядеть перед женой недотепой, этаким некультурным, незначительным человеком. К тому же это вовсе не означало, что жена ему в чем-то отказывает, что-то запрещает. Вовсе нет. Просто в их супружеские отношения вносится новый штрих, очаровательный элемент призрачной разобщенности, которую можно нарушить в любую минуту, чтобы сблизиться в порыве страсти.

После хорошо спланированного и легко осуществленного переезда в город, Павел с удивлением заметил, как быстро Вера освоилась в новом положении. Она стала разгуливать по магазинам, заинтересованно разглядывая красочные витрины, и при этом всегда что-нибудь покупала, – то алюминиевую мясорубку, с элегантным электрическим приводом, то большую блестящую кастрюлю из нержавеющей стали, то деревянную разделочную доску, раскрашенную под натюрморт и производящую впечатление серьёзной жанровой картины. Хождение по магазинам стало для Веры своего рода ритуалом. Она отдыхала, совершая его. Она наслаждалась свободой расходования средств, тем, что не нужно всё время себя контролировать. Сейчас она с явным удовольствием замечала что-то новое на полках, на вешалках, на прилавках, и старалась внимательнее присмотреться ко всему новому, узнать о его цене и назначении. А вдруг как раз этого и не хватает у неё в просторном доме. И очень часто это было именно так, пока вырученные от продажи золота деньги не иссякли окончательно… После этого Вере Ивановне стало скучно. Она целыми днями ходила по гулким комнатам от окна к окну и с высоты птичьего полета смотрела на город. Из окон, выходящих на восточную сторону, был виден маленький городской парк с фонтаном и танцплощадкой в центре. По вечерам Вера иногда выходила туда погулять по аллее между лип. При этом она водружала на голову светлую фетровую шляпку с бумажными цветами, а в руку брала зонт в виде трости. Ей сейчас очень хотелось производить впечатление состоятельной дамы. И хотя на улице кое – где ещё лежал снег – одевалась она легко, с намеком на моду.

Когда в конце марта с крыши скатилась последняя тала вода, смотреть в окно стало приятнее. Солнце появлялось уже на целый день, и тень от высоких рам в золотисто-желтом пучке на полу медленно двигалась с запада на восток, согревая поочередно – стену, паркет, подоконник. В такие дни Вера Ивановна могла весь день просидеть у окна в состоянии сонного блаженства, пространно наблюдая за тем, что происходит на улице. Какого цвета небо, какой причудливой формы облака, откуда дует ветер.

***

Однажды она заметила на яркой весенней улице старичка приличной наружности, который нерешительно прошелся мимо дома супругов Большетрубных туда-сюда, а потом вдруг остановился перед железными воротами как бы в некотором замешательстве. Вера не сразу узнала в нем младшего Небогатикова. Это узнавание почему-то встревожило её. Заметно волнуясь, она спустилась вниз на первый этаж, подошла к переговорному устройству и остановилась перед ним в нерешительности. Динамик молчал. Посмотрела на старичка через оконную раму. Увидела, что тот стучит клюшкой в дверь. «Вот глупый старикашка, – раздраженно подумала она, – что он кнопки не видит?» Старик перестал стучать, он, кажется, заметил что-то на воротах. Потом поднял одну руку вверх и немного подался вперед – переговорное устройство заработало. Вера взяла в руку трубку микрофона и привычно сказала:

– Говорите… Что вам нужной?

Старик молчал.

– Говорите же, – повторила Вера.

Динамик на стене как-то непривычно громко зашипел. Стало слышно, как старик дышит.

– Это самое. Здравствуйте!

– Здравствуйте! – тихим голосом ответила Вера.

– Мне бы с хозяином поговорить.

– Его нет пока.

– А где он, вы не скажете?

– На работе, наверное.

– А вернется когда?

– Часа через два – три.

– Понятно, – произнес старик после недолгой паузы. Потом медленно отошел от ворот, немного постоял возле низкорослого клёна за оградой, закурил и направился вдоль пустынной улицы в гору. Вера проводила его глазами, вздохнула озабоченно и решила на всякий случай позвонить мужу, рассказать ему о посетителе. Было ясно, что у старика против них никаких улик быть не может, но ненужные сомнения у начальства могут возникнуть, если этот человек кому-нибудь пожалуется. Да и Паша ещё толком не освоился в новой должности. Это ему сильно повредит.

***

Через несколько минут чрезвычайно взволнованный Павел уже катил по центральной улице Красновятска на ярко-красных казенных «Жигулях», то и дело озираясь по сторонам и выискивая глазами тщедушного старика с клюкой, которого нельзя было допустить ни в здание местной милиции, ни в прокуратуру, ни в редакцию районной газеты под названием «Заветы Ильича».

Был ясный солнечный день. На оттаявшей, потемневшей от сырости дороге тут и там разгуливали грачи, обходя обширные лужи. В центре города у громадного памятника Кирову стояли местные коммунисты с затравленными лицами, держа в руках транспаранты со словами: «Долой капитализм», «Банду Ельцина – под суд!», «Демократы – сукины дети». У синего ларька под названием «Всё для вас» писал в лужицу подвыпивший лысый гражданин с бидоном в руке и синяком под глазом. В досужей толпе у продовольственного магазина о чем-то рассуждали, недовольные жизнью пенсионеры. За углом типографии местной газеты кого-то били полупьяные, не в меру раскрепощенные «петеушники». Все они были низкорослые и растрепанные как воробьи. Как только эти юнцы увидели Павла Егоровича за рулем милицейской машины – так сразу упорхнули в разные стороны, причем вместе с ними исчез куда-то и пострадавший. В общем, всё было как всегда. Только на душе у Павла Егоровича на этот раз было неспокойно. Павлу было сегодня не до них. Он выискивал среди прохожих человека замухрышку – последнего отпрыска купцов Небогатиковых…

Неугомонного старика удалось найти только через час или полтора на центральном рынке, где он ходил по рядам, поражаясь изобилием мясной продукции и разочарованно ощупывая в кармане вытертого пальто скудные пенсионные рубли.

Когда Павел Егорович назвал его по имени отчеству – старик удивленно вздрогнул и несколько секунд смотрел на Павла ничего не понимающими глазами. Потом вскинул брови, как бы припомнив что-то, и протянул ему сухую коричневатую ладонь.

– О, Павел Егорович? Здравствуйте!.. Вы сами меня нашли.

– Да… Вот увидел случайно и решил подойти.

– А я хотел через часик к вам заглянуть. Надо поговорить, знаете ли.

– У меня машина здесь, – предложил Павел. – Можно там побеседовать.

– Можно и в машине, – согласился старик.

Когда младший Небогатиков удобно расположился на переднем сидении машины, Павел посмотрел на него с боку, мельком – всё равно, что сфотографировал, и сказал:

– Так, о чем хотел расспросить, дед? Я слушаю.

– Помните, я к вам приходил как-то года три назад, когда у меня золотые червонцы украли? Последнюю мою заначку. Последнюю ценность мою.

– Помню, – холодно ответил Павел.

– Потом ещё приходил раза три. Интересовался, нет ли каких-нибудь сведений о пропаже? Не торгует ли кто моим золотишком?

– Ну?

– Вы мне тогда ответили, что не знаете ничего. Мол, цыгане по всей Руси шатаются. Их искать – все равно, что ветра в поле.

– Ну. Припоминаю что-то. Было такое.

– Я тогда махнул на всё рукой. Цыгане – народ бродячий, непоседливый. Сегодня здесь, завтра – у черта на куличках. Это верно.

– Ну…

– Смирился я с потерей. Стал уже о ней забывать, как вдруг по городу нашему слушок прошел, что Павел Егорович новый дом строит… Не дом, а каменные палаты. Ну, я и заинтересовался.

– Чем же? – переспросил Павел как можно спокойнее.

– А откуда у Павла Егоровича такие деньги?

Старик многозначительно посмотрел на милиционера прищуренным взглядом, немного помолчал и вкрадчиво продолжил:

– Уж не мое ли золотишко они с женой нашли? Уж не на моем ли горе свое счастье построили?

– Ну…

– Если так, то нечестно это, Павел Егорович. Ох, как нечестно, как нехорошо.

– Вот как значит!

– Да я ведь много-то не прошу. Если вы золото мое обнаружили – могли бы и поделиться. Мне бы только десятую часть вернуть на приличные похороны – и ладно. И довольно с меня. Тысяч двадцать или тридцать. Больше не надо… А то ведь я к прокурору пойду, честное слово. Для меня ваш дом каменный сейчас – главная улика. Обманули вы меня… Такой дом на одну зарплату не построить. Это ясно.

Павел на этот раз ничего не ответил. Повернул ключ зажигания в замке, отжал сцепление и с хрустом включил скорость. Машина резко дернулась с места и покатила по весеннему городу, набирая скорость.

– Я понимаю, – заметно волнуясь, продолжил старик, – вы молодые, вам деньги нужны. Даже не знаю, каким образом вам их достать удалось. Ну да Бог с вами. Меня это не касается. Вы только поделитесь немного со стариком, вот и всё.

Поплыли мимо милицейской машины рыхлые сугробы, облезлые заборы, тени от домов. Потом синий и грязный грузовик пропыхтел рядом, обдав приземистые «Жигули» темной копотью и веером мелких брызг.

– Ничего я тебе отдать не могу, дед, – проговорил Павел раздраженно.

– Как это? – не понял старик.

– А не видел я твоего золота и ничего про него не знаю… Вот и весь сказ… Три года уже пришло… Я об этом золоте и думать забыл.

– Так…

– Ты уж извини, дедуля.

Между тем Павел довез старика до автостанции, высадил там и долго понаблюдал за ним из машины, выкуривая сигарету за сигаретой. Проклятый старик поставил перед ним задачу почти неразрешимую. Откупиться от него – значит признать себя виноватым. Оставить всё как есть – значит подвергнуть свою карьеру риску. Встреча со стариком как-то не входила в новые планы Павла, выбивала из колеи, настраивала на весьма скептический тон относительно будущего. Прекрасно было бы забыть о нем, об этом проклятом старике, об этом бесе востроглазом, но это, как видно, невозможно. Ну не умрет же он сегодня от сердечного приступа на самом деле. И обширный инсульт у него, вероятно, тоже не случится… Обыкновенный инсульт – это слишком банально для прозорливого старика, который точно знает, где собака зарыта.

***

Придя домой, Павел Егорович поделился своими печальными мыслями с Верой, которая после его рассказа стала выглядеть, как перезрелая невеста после расстроенной свадьбы. То есть, самого поверхностного взгляда на неё было достаточно, чтобы понять, как она удручена. Пышная прежде копна её волос заметно съехала к уху и повисла над левым плечом, как можжевеловый куст на склоне горы. Синие глаза потухли и, кажется, несколько увеличились в размерах, придав лицу недоуменный вид. Об ужине Павел даже не спросил, хотя есть хотелось. От волнения он всегда много ел. Но сегодня всё было по-другому.