Куклак Петра Великого

– Ну его к лешему, твоё гаданье. Не желаю знать, что будет. Мне бы ночь продержаться да день простоять.

– А тогда давай я тебе на доске волшебной покажу, чем твои знакомцы сейчас заняты?

– У меня и знакомцев-то – стряпчий Ленин, шутяра Балакирев да князь Меньшиков.

– Вот я тебе и покажу, что они делают. Идём со мной.

Напялил на себя Петруша камзол и кафтан, надвинул на лоб треуголку и пошёл за карлицей Ружей.

Вскоре в невысоком шатре они очутились. Ружа из-под тряпья доску скоблёную ловко выдернула. Провела по ней ноготком – доска, как пламенем, запылала.

– Гляди сюда! А я за мурсой пока сбегаю. Угощу тебя на славу!

– Что за мурса такая?

– Ну, морс, по-вашему. Всё, побежала я. Ты на доску гляди!

Глянул Петруша на пылавшую доску. А там, в дыму и мерцании – Балакирев Иван. Рядом с ним – государь.

Упал Балакирев царю Петру в ноги:

– Прискучило мне, Алексеич, быть шутом при дворе! Воля твоя, конечно. А только перемени моё шутовское звание на какое-нибудь другое.

Царь Пётр ему:

– Да какое ж тебе звание дать? Дурака, что ли? Это, чай, ещё хуже будет.

Балакирев и говорит с хитрецой государю:

– Да уж не хуже, Алексеич. А назови ты меня царём мух! И указ про это выдай за твоей царской подписью.

Царь Пётр рассмеялся, но согласился. А шутяра Балакирев даже в пляс пустился от радости.

Царь просьбу шута выполнил не откладывая. Прямо на коленке указ подписал.

Тут вдруг доска пылающая пригасла. Но потом снова вспыхнула.

И увидал Петруша царское застолье: пена пивная хлопьями оседает, дым стоит хоть топор вешай. Вельможи знатные и дамы первостатейные за столом сидят. Меж ними Балакирев похаживает, огроменной – размером с лопату – хлопушкой для мух помахивает.

Вдруг остановился шут рядом с одним придворным.

Тот, обжираясь, даже парик сдёрнул. А парик возьми да и зацепись за ухо. Висит себе, болтается.

Шут к придворному на полусогнутых ногах подступил – хлоп его мухобойкой по лысине: раз, другой, третий!

Даже государю за лысачка обидно стало. Крикнул Пётр Алексеевич сердито:

– Как смеешь ты, шутец поганый, подданных моих по голове лупцевать?

А Балакирев ему в ответ:

– Ничего ему не станется, Алексеич. Одна из моих подданных мушек твои царские запасы воровала. Я её на лысине этого прохиндея и казнил. Только ведь мушка – что? Унесёт крошку в хоботке и Богу молится, чтоб не убили. А этот лысовер тянет у тебя из-под носа всё подряд. Так ты эту мушку расплющенную вели ему на лысине своей сохранять! Вели по первому требованию парик снимать, мушку всем показывать и вслух объявлять: «Это всё мушка крадёт! А я – ни-ни…»

Рассмеялся царь Пётр, полез в карман, вынул червонец. Червонец блеснул – доска скоблёная опять пригасла.

– Хватит денежки чужие считать, – пискнула подкравшаяся сзади Ружа, – на, пей! Угостить тебя больше нечем: ни пирога, ни пряника нет.

– Ты ещё стряпчего Ленина Алексей Никифорыча показать обещала.

– Куда-то он этой ночью запропастился, никак не сыщу. Пей, Петрушенька, пей…

Воробьиная ночь

⠀

Еду Комарик строго-настрого запретил Петруше даже нюхать:

– Пройдёт полгода, начнёшь человеком становиться, – сказал Комарик, – мозг твой заработает во всю силу – тогда кушать начинай!

Давно протекли полгода и после них три месяца. Стал Петруша, ещё живя во дворце, потихоньку еду употреблять. Стала еда в кишочках бронзовых приятно побулькивать. А питьё он уже давно принимал.

Вот и теперь: глотнул Петруша морсу с немалым удовольствием. Весьма приятным тот морс оказался.

– Молодчина, что выпил! Теперь слушай сюда. Ночь воробьиная, ночь тревожная скоро настанет. С грозой и страшным ветром. Всполохи зарниц сквозь деревья видны будут, – а ты не бойся! Тяжко тебе станет, – а ты гони тяжесть прочь! Небесная битва неподалёку от Москвы этой ночью произойдёт. Чистая сила станет побивать силу нечистую молнией, громом, ливнем! Все наши спать будут. И ты, как ночь воробьиная кончится, заснёшь…

Убежала Ружа. А Петруша мурсу цыганскую до последней капли допил.

И сразу над лесом молнии засверкали. Ударил гром, и кто-то на всю округу оглушительно застонал-заохал. Потом над лесом что-то предательски треснуло, и хлынул как из сотни бочек ливень. Под этот ливень в цыганском шатре Петруша засыпать и стал. Но вдруг почувствовал: сорвало ветром шатёр, его самого перевернуло, зашвырнуло к обрыву, и летит он с этого обрыва прямо в бездну пылающую! Летит, кувыркается, ни за что зацепиться не может. Но всё-таки зацепился с трудом за огромный корень, из обрыва торчащий. На корне этом разлапистом, свернувшись калачиком, Петруша и заснул.

Да так крепко, что проспал ровно триста лет и три года!

Виделось ему во снах: всё вокруг него, как в танце, вертится. И одёжки на людях, в бездну с обрыва зазирающих, беспрестанно меняются. Словно кто-то громадный и рукастый сперва сдёргивал с человека епанчу или кафтан, потом напяливал на того же человека сверкающие серебром накидки, а после накидок – кожаные, короткие, до пупа, рубахи.

Менялись и головные уборы: то в шлемах богатырских, то в островерхих шапках со звёздами мужики вдруг возникали. А бабы, что сперва в кокошниках были, как-то быстро на головы женские шляпки с перьями напялили. Да ещё при этом печными трубами разные голоса подвывали и речи слышались непонятные. Русская слышалась речь и цыганская, рубленая немецкая и польская шепелявая.

Волки, лисы и кабаны тоже неподалёку бродили. На языке человеческом людей за скотство и гнусность корили. Одного разу даже медведь к яме подошёл. В зверинце у Петра Алексеевича такого Петруша видел. Потянул медведь в себя воздух, понюхал, обошёл яму кругом. Но только рыкнул с досады. Видать, подумал: медком или человечинкой тут даже не пахнет! Огорчившись, косолапый снова в лесные дали двинул.

А Петруша опять уснул надолго.

И снова ему чудилось: цветная Москва, как светящийся обод телеги, что на бок перевернулась, – над ним вертится. Дворцы, фейерверки, аптекарские огороды, заборы то вверху, то внизу оказываются. А ещё – Яузой-рекой Москва подпоясалась. А потом расширилась, взлетела и неспешно завертелась слева направо, словно бычий раскрашенный огромный пузырь.

Насилу выкарабкался из снов Петруша!

Осмотревшись – увидел: не висит он над бездной, а лежит в небольшом овраге, за вырванным из земли корнем. Лес, в котором он с карлицей Ружей познакомился, – пропал напрочь! Одни вырубки да квёлые рощицы кругом.

Пошевелил Петруша языком, а на нём привкус цыганской мурсы. Поискал глазами шатры цыганские – они тоже исчезли. Рядом дорога, за ней низенькие, двухоконные дома.

Сразу полегчало: такие дома и раньше он видывал. Над Яузой-рекой, близ Нагорного дворца… Развалюхи – и всё тут!

От домов чуть вдали, близ самой дороги углядел Петруша баб в цветастых платьях. Руками кому-то машут, платья на ветру так и вьются! Одна баба махнёт – перед ней размалёванный дом на колёсах остановится. Другая махнёт – та же самая притча. Дома на колёсах урчат, дымком сизым попукивают…

Испугался Петруша, спрятался за торчащий из земли корень. Но захотелось ему вдруг нестерпимо пить-есть. Тогда и он, подобно бабам размалёванным, на дорогу вышел.

Утро стояло раннее-раннее. Солнце едва показалось. Вслед за солнцем, чуть сбрызнутая дождём, заискрилась дорога.

Снова проехал дом на колёсах. Невдалеке остановился. Петруша по обочине – к нему! Только вдруг встал как вкопанный. Даже назад отступил и за молоденькими соснами спрятался. Потому как увидел: высыпали из самодвижущегося дома какие-то голоногие особи с петушиными гребнями вместо волос. Стали особи вокруг дома колёсного прыгать, стали приплясывать. Один даже на руках по дороге прошёлся.

«Что творят, черти голоногие!» – осерчал Петруша.

Однако, присмотревшись, увидел: никакие это не черти! Просто недоросли, наполовину одетые. И такие же голоногие барышни вместе с ними.

Здесь дом на колёсах опять затрясся и закрякал уткой. А потом и селезнем зашипел. Словно звал голоногих: пора, черти, пора! Тут голоногие стали по одному, по двое в дом колёсный заскакивать. Тогда Петруша из укрытия вышел, к дому на колёсах, спотыкаясь, побрёл. Голоногие враз на него вытаращились. Некоторые даже стали пальцами тыкать: мол, что за пень ряженый тут у нас на пути объявился?

Наконец, одна девчушка, на которой было длинное платьице, а не портки штопаные, крикнула:

– Прикид у тебя классный! Особенно кафтан и треуголка. Ты что, с военно-исторического фестиваля сбежал?

Петруша кивнул обалдело.

Тогда голоногие стали его наперебой уговаривать в Москву с ними ехать.

Подступили они к Петруше поближе. Стало ясно: это только издали они малолетками казались. А так – вдвое выше и втрое старше его.

– Вы чего это в портках? Холодно ведь, осень. И вроде не дети вы…

– Холодно – зато прикид убойный! Увидят наши ноги старшие товарищи – сразу возьмут к себе на студию сниматься, – нестройно закричали голоногие.

– Старших слушать – дольше жить. А в такой одёжке грех на людях бегать!

– Вот мы и видим, – крикнул насмешливо обритый наголо верзила, – какой ты себе костюмчик отхватил! Небось слямзил из балагана! А потом скоренько в лес свалил.

– Ничего я не лямзил и ниоткуда не сваливал! Просто выгнали меня из дворца из Нагорного. А Ленин Алексей Никифорович – тот послал меня неведомо куда.

– Да ты совсем малограмотный! Ленина-то Владимиром Ильичом звали. Бывший вождь, как-никак. Всё-таки знать надо.

– Никак нет! Стряпчий он. С ним ещё калмык ходит. В руках бутыль зелёную держит… А грамоте я у дьяков учился. Только они и сами-то в ней не больно смыслили.

– Ладно, малограмотный так малограмотный. Щас таких – пруд пруди! Поехали в Москву! На ярмарке сегодня с нами выступишь, – снова закричали голоногие, – мы ведь взрослые дети! По-научному – юнармия вечных студентов. ЮВС сокращённо. Охота нам всегда маленькими оставаться! Кое-кому уже тридцатник стукнул, а всё в игрушки играем. Вот ты на ярмарке нам, детям, царские времена и представишь! Расскажешь, с какого боку сейчас на эти времена смотреть! Садись, поехали! Звать-то тебя как?

– Петруша Михайлов. Куклак государев я.

– Вот видишь, какой ты мальчонка способный, – даже взвизгнул верзила, – уже и роль себе приготовил. Ну, мы тебя будем звать по-простому: Пит. Прыгай сюда, Пит. Иначе разденет тебя братва подмосковная и костюмчик в скупку сдаст! Плеер есть? А гаджет? Держи, Пит! Потом за аренду заплатишь.

Поёжился Петруша от словечек колких. Однако гаджет взял, сел на краешек кресла. Дом на колёсах затрясся, заурчал несыто. И покатили они под песенки весёлые прямо в Москву!

Как Петрушу с книжной ярмарки увозили

⠀

И часа не прошло, как очутился Петруша Михайлов на громадной московской хозяйственной ярмарке. Всё ему в диковинку! Но удивительное дело: ко всему, что видел, привыкал он очень и очень быстро.

За минуту привык к наручным часам, которые дала ему поносить толстенькая барышня в длинном платье. При этом над Петрушей она не смеялась, каверзных вопросов не задавала.

С первого взгляда прикипел он и к золотому фонтану. Позже – даже к самолётам привык, про которые ему толстенькая барышня объяснила. Смотрела она на Петрушу с интересом, но всё хмыкала от недоумения: мол, и откуда ты такой, Пит Михайлов, взялся?

Одёжка Петрушина многих подманивала. Особенно, когда вечные студенты в стеклянный дом, на ярмарку книжную его завели.

Здесь доктор Череп паренька в старинном офицерском мундире и заприметил.

Был Череп в Москве персоной важной, но, правда, уже всем надоевшей. Конечно, многие просто обожали доктора по кочковатой лысине погладить. Зато другие, увидав его, потихоньку плевались. Говорили вполголоса: «Не доктор он, а полит-болтун!»

– Кандидат параллельной медицины, – рекомендовался Череп, знакомясь. И при этом, как собака, слегка подгавкивал. А отгавкав, добавлял:

– Но перво-наперво – я коллектор полит-наук. Любого к себе завлеку, все ненужные законы из головы удалю! Очень я люблю вилкой из мозгов законы выковыривать. Умнявому закон не нужен! По душе ему одно беззаконие. И чтоб никто не указ ему был. Кроме меня, конечно. Все тупицы с иссохшими маковыми головками – они, они мои клиенты! Их я уже как медицинский кандидат лечить буду, – гавкал и гавкал Череп.

Для проверки способов лечения нужны были Черепу подопытные людишки. Глуповатые, как морские свинки, которых просом не корми, а только дай им излить слюну на жизнь и предков своих во всём обвинить. Таким глуповатым пареньком в офицерском мундире Петруша доктору Черепу и показался.

«Для вскрытия мозгов подойдёт! И костюмчик карнавальный сгодится».

– Слышь, Ланцетик? Какой-то этот парнишка весь из себя забронзовелый. Правильно мне кажется или нет?

Санитар Ланцетиков с длиннющей, как у гуся, шеей в эти минуты вертел головой, что-то на ярмарке высматривая, и слов доктора не услышал.

Но Череп не обиделся, а перекинулся мыслью на новое удельное княжество, которое ему всё время хотелось вместо России-матушки учредить. В тайных записках именовал он это княжество очень даже взволнованно – Герцогством Вечных Надежд. Сокращённо – «ГВН». А ещё герцогство расшифровывалось как «Гордая Власть Немногих».

Иногда этот самый «ГВН» даже во сне Черепу являлся. Был «Гэвээн» шерстист, как муравьед, имел трубкообразную морду с узкой ротовой щелью. Щель ротовую муравьед своим длиннющим языком всю дорогу пытался расширить. Но рот его так всё время щелью и оставался.

Череп даже углём на картонках «гэвээнное» княжество-герцогство изображал. Причём на рисунках это хоботное государство окружали места, сильно смахивавшие на измученный тяжкими трудами советский колхоз. Так, во всяком разе, говорили те, кто колхозы видел.

Колхоз был – умереть и не встать! С председателем-муравьедом на тронном месте. С непролазным бурьяном и громадными пустыми коровниками, заслонившими собой полнеба. Однако если глянуть с другого боку, особенно на рыщущих в поисках добычи жителей, то напоминал этот самый «Гэвээн» картину художника Опёнкина – «Распрекрасная жизнь кикимор и леших». Лешие без конца по лесам рыскали, кикиморы на них день и ночь батрачили. При этом сладко-булькающими голосами звали леших назад.

Правда, иной раз вставала перед Черепом в декорациях и другая сценка:

Выходил на крыльцо мужик, выносил огромный барабан-тулумбас, озирал окрестности изумлённым взором, ласково свой турецкий котёл по натянутой шкуре оглаживал, начинал барабанить и меж ударами завывать:

– Гэвээн – ты блажен! Гэвээн, – не хоти перемен! И-э-э-н – и-э-э-н…

Эхо мужику отвечало охотно. Лешие в бороды ухмылялись. Миловидные кикиморы хрюкали в кулачок. И тогда выходила на крыльцо красавица Маланья. Мужика дрыном охаживала, расширения семейства от него добивалась. На что мужик ей отвечал:

– Не видишь, Малашка? Тулумбас настраиваю! Как настрою и вдарю колотушкой – все на поля-луга трудиться выбегут. После этого расширением и займёмся. Иди, поспи чуток…

Но в тот день мысли Череповы про ГВН книжная ярмарка перебила.

Оторвавшись от созерцания кикимор и мужиков с тулумбасами, доктор Череп набрал номерок знакомой медсестры. Звали её Эдита, а по фамилии – Спонжик.

Умненькая эта блондинка часто доктору в полит-опытах помогала.

Медсестра примчалась, как ветер.

– Эдита, Эдита! Ты что-то сегодня сердита! – даже запел Череп от счастья.

– Станешь тут сердитой! – выпалила пани Спонжик. – Зарплата карликовая, больные все как на подбор притворщики и вирусоносители!

– Ладно, блонда, склей свои губки. Видишь мальчонку в камзоле петровском? Надо его потихоньку к нам в подвал заманить.

– Не такая уж я дура, Вир Зелепухович, чтобы меня блондой звать! Блонда – это вообще-то кружево такое. Поэтому зовите меня просто и нежно – беляночка! Или не стану никого в подвал заманивать!

– Беляночка так беляночка. Ты мне только мальца в подвал замани – буду звать, как захочешь. А пока тащи его в машину!

Тем временем голоногие Петрушу к телекамере подтолкнули.

Операторша в куртке кожаной, на целую ладонь выше пупка подскочившей, трепетно шевельнула ноздрями. Совсем как Лошара Игнатьевна. Потом камеру на коричневое плечико вскинула и, подмигнув, спросила:

– Ну что, Пит, погнали?

И стал Петруша Михайлов, запинаясь, рассказывать: откуда прибыл да почему нынешняя Москва ему по́ сердцу пришлась.

– Я, куклак Петра Первого, – начал он, – сын его игрушечный. Всего десять годков мне. Спал я долго. Теперь проснулся и радуюсь, что оживаю потихоньку. И на Москву сегодняшнюю гляжу с радостью. Только домов одинаковых что-то у вас многовато. И люди себя беготнёй изводят. Куда спешите, милые? Неужто, как те мыши: кота почуяли?