Шепоты и тени. Роман

Ребенок, чувствуя ласковую руку матери и биение ее сердца, довольно быстро успокоился.

Туман стелился по лугам, а воздухом, насыщенном влагой, тяжело было дышать. В хмурый ноябрьский день 1864 года пан Людвик Шлопановский добрался, наконец, до своего имения. Восстание подошло к концу, он ни в чем не был замешан и потому без страха возвращался домой. Смертельно уставшими были и он сам, и его конь. Пан Людвик мечтал поскорее добраться до усадьбы, умыться, переодеться в свежую одежду, наесться досыта и лечь в мягкую постель.

Однако, едва он выехал из-за поворота и кинул взгляд в сторону усадьбы, как обомлел. Вместо дома и хозяйственных построек он увидел посеревшее пепелище на фоне голых в это время года крон деревьев старого сада. Людвик глухо застонал и схватился за голову:

– О, Боже!

Он огляделся по сторонам, высматривая людей, чтобы спросить, когда и что здесь произошло, но никого не увидел. Было пусто и тихо. Стиснув коленями бока коня, он поскакал в направлении корчмы, стоявшей на краю ближайшей деревни.

Людвик толкнул массивную дверь из толстых сосновых досок, окрашенных темно-зеленой краской. В лицо ударил запах кислятины, тушеной квашеной капусты, прокисшего жидкого пива и дешевой водки. Наклонив голову, чтобы не удариться о косяк, он вошел внутрь. Корчма была полна мужиков. Они сидели под хмельком, пьяные, с красными опухшими лицами и масляными глазами, оживленно о чем-то разговаривая. За стойкой крутился корчмарь Шмуль, а помогала ему жена Сура. Приметив Людвика, старый еврей на мгновение застыл без движения, не в силах скрыть удивления, однако быстро взял себя в руки и, кланяясь в пояс, произнес:

– Здравствуйте, здравствуйте, вельможный пан. Вижу, что вы с дороги, так я прошу садиться. Сейчас что-нибудь подам. Может, яичницу? И свежий хлебушек, сегодня испеченный, теплый еще. Ай-ай. А может, вы, вельможный пан, желаете котлету? Так я дам котлету. Ой, какая вкусная. Сура, подай пану котлету и водку в штофе. Ой, ну так, для разогрева.

Людвик уселся возле стойки. Машинально выпил водку, закусил котлетой, протянул рюмку, чтобы ему налили еще. Корчмарь налил и тут же конфиденциально приблизил свое лицо к лицу Людвика так близко, что тот почувствовал запах гнилых зубов.

– А вы, вельможный пан, не побоялись сюда приезжать? Ой-вей! – причмокнул он несколько раз с удивлением. – Какая отвага!

Людвик удивленно на него посмотрел.

– А с чего бы мне бояться?

– Так вы ничего не знаете? Вы ушли в восстание. Москали двор спалили. Госпожа уехала в Сандомир. Москали имущество конфисковали. Это уже не ваше. Сейчас тут новый хозяин. Некий Никита Ильич Карамзин. Весной он планирует усадьбу восстановить: и хлев, и конюшни, и овины, и всё. Ой! А вас, вельможный пан, жандармы ищут.

– Матерь Божья! Но ведь меня не было в восстании. Я в Галиции сидел. Всё время просидел в Галиции, ожидая, пока тут всё успокоится. Это какое-то недоразумение, я всё объясню. Я обращусь к властям, так быть не может. Я был лоялен. Все время был лоялен. Я ведь не бунтовал против властей, против царя.

Шмуль поднял ладони кверху.

– Ша, ша, вельможный пан! Я ничего не знаю. Я ничего не знаю. Я знаю только, что жандармы вас ищут. И еще я знаю, что вон тот Ясек, что возле печки сидит, хоть и пьяный, но как-то странно на вас поглядывает. Облизывается, как будто уже за вас рубли подсчитывает. Ой, что у него в голове крутится. Ой, что-то недоброе. А я, старый еврей, свое в жизни повидал. Вы пойдете к властям, но успеете ли вы объяснить? В Сибири тяжело будет искать, кто пожелал бы вас выслушать. Нет, пан помещик, вы конечно, сделаете то, что считаете нужным. Но я бы-таки посоветовал вам до сумерек где-то переждать. Да хоть у меня в подвале. Я же тем временем о лошади позабочусь, накормлю ее. А как начнет темнеть, езжайте к границе, к Висле. В Винярках есть один мужик, что умеет безопасно через Вислу переправлять за пару грошей. Пару грошей для него, пару грошей для меня. За хлопоты. Ой, мы с вас много не возьмем.

Людвик в отчаянии смотрел на говорящего, не слишком понимая, что предпринять. Однако, чем больше он размышлял, тем сильнее утверждался в мысли, что корчмарь прав.

– Хорошо, я послушаю вас, Шмуль.

Старый еврей поманил Людвика, и тот послушно последовал за ним. Они ушли в подсобку, а затем по крутой лестнице спустились в глубокий подвал. Присели оба. Один на перекошенную табуретку, другой на камень, который до этого использовался как груз для квашеной капусты.

Людвик спросил:

– А у вас есть какие-то вести о моей жене? Она здорова? Как прошли роды?

– Ой, да, здорова. В Сандомире живет. И сын у вас. Говорят, что Стась. Ой, наверняка красив, как на картинке, если таки в вас уродился.

Людвик грустно усмехнулся. Как бы он хотел увидеть жену и сына, обнять, прижать их к груди.

– Ой, вы даже и не думайте об этом, – воскликнул Шмуль, будто прочитав его мысли. – Может, когда-нибудь, через какое-то время вы увидите свою семью. Но сейчас нужно бежать за границу. Скоро сумерки. Как только стемнеет, мы двинемся к Висле.

Людвик в последний раз поглядел на коня. Ему было жалко расставаться с ним, но он понимал, что его придется оставить в корчме. Иначе не удастся незаметно перебраться на австрийский берег.

Шмуль пересчитал деньги за коня и передал их Людвику.

– Так хорошо будет, вельможный пан? Свои гроши «за хлопоты» я уже отсчитал.

Шлопановский, не пересчитывая, сунул деньги в карман.

– Будет ли хорошо?.. Должно быть хорошо… Потому что не может быть иначе. Ну, бывайте, Шмуль.

Рослый парень стоял в стороне, явно нервничая.

– Поспешайте, барин. Времени совсем нет. Раньше двинемся – раньше в Галиции окажемся.

– Да, согласен. Пошли.

Проводник шел первым, на ощупь, как кот. Было видно, что не раз и не два он пробирался ночью этой дорогой. Какое-то время они продирались сквозь не слишком густые заросли лозняка, но в итоге вышли на берег Вислы в месте ее широкого разлива. Проводник вытащил из кустов небольшую лодку, прикрытую камышом и аиром, и столкнул ее на воду.

– Садитесь, барин.

Шлопановский незамедлительно вскочил в лодку. Однако прежде чем парень к нему присоединился, из лозняка показался небольшой, в несколько человек, отряд солдат. Заметив готовящихся к переправе, солдаты остановились, одновременно снимая с плеча карабины. Командир крикнул:

– Стой! Стой! Вы кто? Туда нельзя.

Людвик заколебался, но проводник со всей силы оттолкнул лодку от берега в сторону главного течения, одновременно заскакивая в нее. Он схватил весло, лежащее на дне, и начал быстро грести. Поначалу казалось, что вот-вот их полностью скроет ночь, и они окажутся в безопасности. Однако один из солдат, не дожидаясь приказа, направил на беглецов оружие и дважды выстрелил. Два тела с плеском упали в воду, а лодку, лишенную балласта, течение быстро увлекло в низовья реки.

Отмеченный

Моя, Станислава Шлопановского, родившегося в Сандомире в 1864 году, двоюродная бабушка -Юзефа Коженицкая – в юности своей чувствовала призвание к монастырской жизни. И хотя ее родители, мои прадеды, относились к этому отрицательно, поскольку видели ее будущее скорее в счастливом браке с множеством детей, она о предстоящем замужестве и слышать не желала и, кажется, даже отвергла две завидные партии, дав женихам решительный отказ. Не в силах переломить сопротивление дочери, родители, пусть и неохотно, но в итоге все же уступили. Назначив ей соответствующее богатое приданое, они дали в конце концов свое благословение.

Однажды летним днем ее отец и мой прадед Войцех отвез дочь в Сандомир к сестрам-бенедиктинкам5, что жили в монастыре при соборе Святого Михаила, намереваясь представить ее там монастырскому начальству. И пока Юзефа беседовала с игуменьей, отец, ожидая результата этого разговора, нервно расхаживал перед монастырскими воротами. Ждать пришлось долго. Часы на ратуше успели шесть раз пробить, отмеряя каждую четверть часа, прежде чем Юзефа вышла из монастыря. Она выглядела бледной и все время молчала, а на вопрос отца, как прошел разговор и что было решено, ответила коротко: «Кажется, я попала не туда».

Отец еще несколько раз возил Юзефу на беседы в различные монастыри, даже за границу к сестрам-клариссинкам6 в Сонч, но ни в одном из них она не осталась. И хотя родители много раз ее расспрашивали, она так и не призналась, то ли ее не захотели принимать, то ли она сама не пожелала нигде остаться. В конце концов Войцех, сильно рассердившись, решил, что больше никуда свою дочь возить не будет. Если же она наконец примет какое-то конкретное и окончательное решение, то пусть самостоятельно в тот или иной монастырь отправится. Ему же все эти краеведческие экскурсии порядком надоели. Войцех передал Юзефе монастырское приданое наличными деньгами на хранение и тем самым в этой истории умыл руки. Девица свое приданое – как я уже говорил, в денежном выражении весьма солидную сумму – спрятала в сундучке и вроде бы о монашеском призвании позабыла. Родителей не раз и не два подмывало задать ей вопрос о дальнейших планах, но они все-таки сдержались и промолчали.

И всё же нет худа без добра. Когда началась польско-русская война 1830 года, мой прадед, как и подобает доброму патриоту, вступил в Первый полк Сандомирской кавалерии под командованием полковника Петра Лаговского7 и вскоре пал на поле битвы. После поражения поляков имущество семьи конфисковали, а вдову с двумя дочерьми – Юзефой и моей бабкой Анной – оставили без средств к существованию.

И тогда чудачество Юзефы обернулось благом. Содержимое ее сундучка позволило семье не только удержаться на плаву, но еще и купить у помещицы Чайковской в Сандомире, у городской стены вблизи Завихойских ворот, на улице Подолье, может, не слишком большой, но все же довольно просторный и удобной особняк с садом, нависавший над Рыбитвами8, словно огромное орлиное гнездо на вершине крутого утеса.

Так наша семья обосновалась в этом прекрасном, достойном и древнем городе.

Слава Богу, денег Юзефы хватило еще на небольшой магазинчик, а потому все были обеспечены честным и приличным заработком.

Прабабка долго не прожила. Ее свалила свирепствовавшая в то время в городе холера. Дочери похоронили ее на холерном кладбище, в народе именуемом Четвергом, что устроено было на месте сожженного в 1809 году австрийцами9 костела святого Войцеха.

Сестры остались одни. У бабушки моей довольно быстро нашелся поклонник, предложение которого она приняла, несмотря на то, что с ее стороны – возможно, из-за ее сложного характера – страстной любви не было. Однако бабушка все же решилась выйти замуж, ведь на что еще могла рассчитывать сирота-бесприданница?

Итак, мои дедушка с бабушкой поженились и поселились в имении прадеда, всего в нескольких верстах от Сандомира. Там они жили, там появилась на свет моя мама, которой не суждено было долго радоваться теплу домашнего очага. Дедушка, вынужденный по служебным делам довольно часто ездить в Радом, однажды привез оттуда холеру, очаги которой продолжали тлеть на территории всего Царства Польского. Дедушка умер, заразив еще и свою жену, которая отправилась в мир иной всего через пару дней после его кончины. Моя мама, Элиза, оставшись сиротой, попала под опеку тети Юзефы и переехала в Сандомир. Здесь она росла, здесь также познакомилась с молодым красавцем – моим отцом Людвиком Шлопановским, и здесь, с благословения своей опекунши, венчалась с ним в Сандомирском кафедральном соборе. Молодые после свадьбы переехали в имение моей матери и там обосновались. Там родилась моя старшая сестра Марцыся, которая после поражения восстания 1863 года10 отправилась за ссыльным мужем в Сибирь, после чего о ней не было никаких вестей. Там наверняка родился бы и я, если бы не это восстание, в котором, как говорила моя мама, героически погиб мой отец. Я же при довольно драматических обстоятельствах появился на свет в Сандомире, где мы после конфискации москалями нашего семейного имущества поселились у моей двоюродной бабки Юзефы Коженицкой.

У моей мамы под влиянием всех этих свалившихся на нее несчастий случилось как бы легкое помешательство. Дни напролет она проводила в магазине, а в свободные минуты бежала в костел. Времени на меня у нее оставалось немного, да и кажется, она и не хотела слишком много мне его уделять. Лишь вечерами, поставив свечку к изголовью неудобной дубовой кровати, так чтобы ее свет падал прямо на открытые страницы, она ложилась рядом со мной и допоздна читала мне книги – книги серьезные, не предназначенные для детского возраста, однако невероятно развивающие мое воображение.

Не «Красная Шапочка», не «Золушка», не «Ясь и Малгося»11, не «Бедный и богатый»12 вспоминаются мне из раннего детства, а мрачные строфы, оставившие глубокий след в мыслях и душе ребенка.

Беда стряслась нежданноУбила пани пана,В лесной зарыла чащеНад речкою журчащей……Вся в брызгах крови алойМужеубийца встала,Бежит, по рощам рыщет,По склонам и по долам.Стемнело. Ветер свищетВо мраке невеселом.Прокаркал ворон в ухо,Заухал филин глухо.13Или же:

Стиснуты зубы, опущены веки,

Сердце не бьется, оледенело;

Здесь он еще и не здесь уж на веки!

Кто он? Он – мертвое тело.14

Рассказывала мне мама также историю нашей несчастной родины, учила любви к ней и к католической церкви, которая в те времена была единственным столпом польского духа. Не под колыбельные песни она меня укладывала спать, а под Песнь Барских конфедератов15:

С королями не будем в союзе мы жить,

И не склонимся пред тиранией,

Мы Христу присягнули и будем служить

Деве Марии.

Помню я также и чудесную лирическую песню о Богородице:

Славьтесь, майские луга,Родники, долины,И тенистые леса,Горные вершины,И журчание ручьёв,Птиц весенних пенье,Матерь Божья, всё ТвоёТо благословенье!

Когда мне исполнилось три года, мать велела сшить для меня маленький стихарь и в одно воскресное утро привела меня в ризницу собора Святого Духа с просьбой, чтобы приняли меня там в качестве министранта16. Пожилой, полноватый и седой как лунь, ксендз Кассецкий с сомнением посмотрел на меня и условно допустил до алтаря, где я с превеликим усердием простоял на коленях всю службу, несмотря на слабые ноги, которые то и дело подкашивались подо мной. При этом я решительно сопротивлялся сестре милосердия, пытавшейся усадить меня на ступеньки алтаря. Так началось моё служение, поначалу только по праздничным дням, а когда лет мне стало побольше, то и ежедневно – в слякоть, мороз или жару я прислуживал в костеле.

По воскресеньям, после утренней мессы, мы с мамой часто, вместо того чтобы сразу идти домой, спускались в район Халупок, туда, где я появился на свет. К этому месту мама испытывала какую-то странную привязанность. Она знала там всех и все ее знали, с каждым она доброжелательно общалась, а мне предлагала дружить с босыми и оборванными халупскими детьми. Со временем и я полюбил эту окраину. И когда я уже сам мог решать, где мне гулять, я охотно туда убегал, тем более что от Подолья до Халупок было всего несколько минут ходьбы.

После полудня, когда другие горожане, насытившись обедом, отдыхали дома, мать выводила меня на долгие прогулки в самые древние сандомирские уголки. Я с удовольствием вдыхал ароматы наполовину выветрившихся благовоний, которыми пропитались стены храмов, и тонкий медовый запах густо цветущей дикой рукколы, что покрывала бледно-золотистым ковром склоны соборных и замковых холмов, пробивалась между булыжниками дороги, ведущей к Козьей лестнице, или же отважно прорастала сквозь ветхие кирпичи полуразвалившихся Краковских ворот, остатки которых были видны над крышей последнего уцелевшего привислинского зернохранилища.

Когда же солнце начинало клониться к закату, мы ныряли в тенистый полумрак кафедрального нефа17, чтобы услышать доносившиеся из пресвитерия18 таинственные латинские слова вечерни:

– Dixit Dominus Domino meo: Sede a dextris meis, donec ponam inimicos tuos scabellum pedum tuorum. – Сказал Господь Господу моему: сиди по одесную меня, покуда не поставлю врагов твоих у подножия ног твоих.

Я не понимал этих слов, но их возвышенное звучание, их мелодия проникали мне в душу и западали так глубоко, что во век я не смог бы их вырвать. И по сей день, когда я закрываю глаза и успокаиваю мысли, я слышу, как звуки органа отражаются от сводов, струятся потоком по стенам, проникают внутрь, вливаясь в самые сокровенные тайники сознания и сердца… И я уже не знаю, кто я такой… Не знаю, где я… Лишь одно единственное чувство заполняет меня без остатка – чувство существования, некой неограниченной полноты… И будто бы нет у меня больше ни рук, ни ног, ни глаз. Есть только чистая душа… Я существую… Существую… Существую… Орган смолкает. Сильный мужской голос возвышается и нисходит в этой таинственной, чудесной мелодии латинских слов.

Моя двоюродная бабушка Юзефа Коженицкая на первый взгляд казалась полной противоположностью моей матери. Но это лишь на первый взгляд. В действительности же в ее душе будто жил какой-то червячок, который подтачивал ее сознание и заставлял метаться между почти фанатичной католической верой и сомнениями, лишь на волосок отделявшими ее от полного вероотступничества. Тетя – а она мне велела именно так к себе обращаться – вместе с тем умела превосходно маскировать свои духовные метания и со стороны выглядела весьма здравомыслящей и рассудительной дамой, отлично владевшей собой. Я же, будучи по природе внимательным наблюдателем, довольно быстро заметил в ней эту борьбу с самой собой. Я был уверен, что она что-то ищет, но только не мог угадать, что… Я видел также, что она чего-то очень сильно желает и одновременно чего-то боится…

В своей комнате, в кованом сундуке под замком тетя хранила большое собрание неких таинственных книг. Ключ от замка она постоянно носила с собой, так что не было никакой возможности хотя бы взглянуть на эти сочинения и тем самым удовлетворить мучившее меня любопытство. Тетя часто закрывалась у себя в комнате наедине с этими книгами и ночи напролет листала их страницы. Несколько раз мне удалось подсмотреть за ней, взобравшись на развалины древней городской стены, что протянулась как раз напротив нашего дома, и заглянув в темноте в незанавешенное окно.

По мере того, как я рос, как из ребенка превращался в юношу, мое любопытство только усиливалось. В итоге, когда мне исполнилось восемнадцать лет, желание добраться до тетиного сундука превратилось почти что в навязчивую идею, и я ни о чем ином уже не мог думать. Не один вечер я провел, грызя пальцы и ломая голову, как бы достать ключ от таинственного сундука и в отсутствии тети проникнуть в него.

И однажды такой случай представился мне…

Как-то раз субботним июльским вечером 1884 года, когда облака на западной стороне неба окрасились уже в багровые тона, жара начала медленно спадать, а я, погруженный в собственные мысли, сидел на заросшем травой склоне городского холма, круто сходящем к Рыбитскому разливу, и слушал кваканье лягушек, ко мне подсел Павел Пентлицкий, знакомый парень, помощник слесаря, сосед из небольшого домика, расположенного неподалеку на нашей улице. Слово за слово, и как-то вышло, что я признался ему в том, что не дает мне покоя. А Павел только надул губы и со снисходительной улыбкой ответил:

– Так в чем же проблема? Такой сундук можно в два счета открыть. Только зачем? Книги посмотреть? Глупости! Если б там было золото или брильянты какие. Или еще чего поинтересней… Но старая писанина? Наверняка уже протухла и воняет. Но если тебя, Стась, нужно вылечить от этого любопытства, я помогу тебе.

После этих слов он вынул из кармана связку разнообразных ключей и отмычек и начал мне объяснять, как ими пользоваться. Под конец он хлопнул меня по плечу со словами:

– Пошли ко мне, в нашей мастерской поупражняешься на парочке замков.

К собственному удивлению, я оказался понятливым учеником, и меньше чем за час овладел основами мастерства взломщика. Теперь мне нужно было только дождаться, когда тетя уедет из Сандомира на несколько дней, чтобы я мог безопасно пробраться в ее комнату и наконец удовлетворить свое любопытство.

В ту ночь я был сильно возбужден и долго не мог уснуть. Когда же я закрывал веки и душа моя начинала блуждать где-то на границе яви и сна, несмотря на всё еще долетавший с улицы до моих ушей далекий лай собаки, мне стали являться поразительные видения:

Дорога вьется среди полей. Глубокая колея в глинистой почве. Рядом со мной резкий поворот. Там растет несколько раскидистых ив. Из-за деревьев появляется женщина, она ведет за руку маленького ребенка. Я знаю, что это мать и сын. Что-то побуждает меня приблизиться к ним, я не знаю, что. Внутренне я сопротивляюсь, но безуспешно. Я уже знаю, чего ждут от меня. Помимо своей воли, несмотря на то, что ужас сдавливает мне горло, а сердце готово выскочить из груди, я убиваю ребенка и съедаю его. Женщина исчезает, растворяется в сине-лиловой мгле горизонта.

Я моментально очнулся от этого не то сна, не то яви, весь мокрый от пота, переполненный страхом, дрожащий от ужаса и тревоги. Я боялся положить голову на подушку, боялся, что вместе со сном вновь погружусь в кошмар. Однако усталость наконец взяла верх, и я провалился в чёрную пасть бездны…

Я в родном доме. Потрескавшийся потолок грозит обвалиться в любой момент. За окнами ночь. Некуда бежать. А я, собственно, и не хочу никуда убегать. Здесь моё место. Стены накреняются всё больше. Наконец я выхожу во двор. Вокруг мрак, пустота и безмолвие. Я один, никого кроме меня. Будто бы вся Вселенная опустела.

И вдруг картина меняется…

Где-то в доме затаился змей. Я не вижу его, но знаю, что он здесь. Боже, как же страшно! О, я это знаю… В конце концов он выползет… И вот это случилось. Стальное с синим отливом, гибкое тело. Раздвоенный язык то и дело высовывается из раскрытой пасти. Он всё ближе ко мне и ближе.

Я выхожу из дома. Сумерки. Иду босиком. Мои ступни ощущают неровность грунта. Тишина. Спокойная ночь. И вдруг небо осветилось сотнями, тысячами, а может, и десятками тысяч разноцветных огней. Небосвод заполняется неким подобием звезд, планет, комет. Всё вращается, движется по непредсказуемым траекториям. Ах да, я знаю, что происходит – что-то противоестественное. Я немного пугаюсь, как и всего, что представляется мне странным и непонятным, но одновременно чувствую и облегчение оттого, что «это» уже наступило, наконец произошло. Я знаю, что это конец чего-то, но одновременно и начало. Конец чего? – Не знаю… Начало чего? – Не знаю…

В очередной раз я проснулся, потрясенный увиденным. Я сел на кровать и долго, очень долго не мог успокоиться. Я боялся снова заснуть, чтобы меня вновь не посетил какой-нибудь кошмар.

Небо за окном начинало сереть. Выглянувший из-за Перцовых гор краешек солнца окрасил кровавым светом горизонт. Вдали кричали петухи, а на соборной колокольне часы отбивали каждые четверть часа. Дребезжала повозка перекупщицы, которая держала путь к выводящей из города улице. Там можно было встретить баб из ближайших деревень, спешащих на рынок с овощами, кругляшками масла, головками сыра, яйцами и сметаной, купить у них товар и самой разложить его в лавке.

Начинался новый день…

Тетя Юзефа уехала на неделю. Мать, как обычно, с самого утра отправилась в магазин. Я остался дома один.

Как же бешено стучало моё сердце, когда я подходил к двери тетиной комнаты! Я надавил на дверную ручку, она сопротивлялась. Дверь была закрыта на ключ. Рука повисла в воздухе – мне вдруг подумалось, что, намереваясь нарушить чье-то личное пространство, я совершаю подлость, и после этого неблаговидного поступка я уже никогда не буду таким, каким прежде… таким же невинным…

Внутренняя борьба продолжалась довольно долго. В голове мелькнула новая мысль, что коль скоро искушение сильнее моей воли, мне следует обратиться за помощью к Богу… Я вздрогнул от этой мысли и тут же испуганно выкинул слово «Бог» из головы. Я сильно сжал веки, очень сильно, пока скрытая под ними темнота не взорвалась тысячами разноцветных искр… Нет-нет-нет! Никакого Бога… Я не узнавал сам себя. Ещё никогда в жизни я не переживал таких эмоций. И никогда прежде я еще не защищался от… Бога… Он всегда был для меня прибежищем, а сегодня я убегал от него… И в испуге я оттолкнул Его от себя. Отодвинул, отринул, закрыв мысли и сердце, потому что любопытство всё ещё было сильнее меня. Я боролся сам с собой. Сердце билось всё сильнее и сильнее, почти разрывая грудь. Любопытство душило меня. Вдоль позвоночника пробежала холодная дрожь и стекла струйка холодного пота… Голова при этом горела огнем. Понемногу я успокоил дыхание… Я поддался… Нервно трясущимися руками я вставил в замок отмычку. Раздался тихий скрежет железа и громкий щелчок замка. Скоба отскочила. Я снова надавил на ручку. Дверь открылась с тихим скрипом. Тайны тетиной комнаты предстали передо мной.