В Точке Безветрия

Делал ли я это ради баб? Ну то есть (заноете вы) понятно же все: мужчина средних лет, со значительным жирком в области талии, просиживающий штаны в очередной тупой конторке может пойти играть в театр по вечерам только от безысходности: «Бабы не дають, извольте вертеться». О! О!О!О, мой дорогой читатель, ах если б было все так просто! Я был страстен. Страсть моя гнездилась во мне глубоко. Глубже печенок. Она зияла во мне черной дырой, она сверкала во мне чешуёй рыбы, блеснувшей в свете луны, она была прекрасна, как поцелуй румяной женщины, подающей тебе к утреннему кофе блины со сгущенкой: моя страсть была всем. Я стоял на сцене в круге света, я собирал любовь. Я собирал любовь, я источал любовь, я был любовью, я держал мир в моих слабых ненакачанных руках. Я любил жизнь, а она меня в ответ. Я забывал про мой нос картошкой и лишние килограммы. Мое сарделечное тело больше было не властно надо мной: я был Кларком Гейблом. Я был совершенством. Я мог все. Весь мир любил меня, а я любил мир. Я был всемогущ, и я знал это. Все женщины мира принадлежали мне, а если даже и не принадлежали, то они еще просто не знали об этом. Словом, я был Актер.

***

Обычно реальность вторгается в твою жизнь максимально безжалостно, как трель советского звонка будильника после сладкого сна о райских островах. Пришла смс от провайдера, мой интернет собирались отключить за неуплату.

Знаете, что меня больше всего раздражает в мужских кофтах? Вот эти вот ужасные налокотники, которые нашиваются якобы для того, чтобы не испортилась ткань под ними. О, как они меня раздражают! Они означают, что ты раб, ты должен работать с 9 до 18ти, а эти жалкие подлокотники спасут тебя. Они точно спасут тебя. Они спасут ткань твоего пиджачишки от протирания. Вот что я вам скажу, дрУги моя, они не в состоянии спасти даже эту ткань, а не то, что вашу жизнь! Вы так и останетесь клерком с протертыми локотками. Клерком, который предусмотрительно напялил подлокотнички, чтобы защитить свои локотки и свою жизнь, но его ничего не спасло. Он остался незащищенным, жизнь вышвырнула его на улицу из любимой конторки: безжалостно, внезапно, несправедливо. И вот тут бы пригорюниться нашему герою, и взять кофе из Макдака , начать плакать в картошку фри, захлебнуться сырным соусом, нечаянно вдохнув его ноздрями, и чтоб никто не мог подкопаться: наш герой страдает, на него наорал начальник, бросила баба, он поцарапал машину: видите, видите, как он размазывает соус по лицу, все правда, все чистая правда, это современный мужчина, он слизноват, он может заплакать.

***

Всю мою жизнь я разрывался от состояния Короля на сцене до раба в офисе. Я был Королем каждый вечер и рабом каждое утро. Вечером я владел огромным залом и кивком головы милостиво разрешал себя искупать в аплодисментах, небрежно передаривал огромные букеты роз актрисам и томно разрешал поцеловать себя в щечку, чувствуя себя Властелином мира, а на следующий же день заискивающе «заползал» в дверь начальника ранним утром, чтобы сдать отчетик и выслушать план работы на галерах на день. Я неплохо греб. Не хуже, чем другие рабы, поверьте. Кроме того, я не ныл. Я не ныл только потому, что каждый вечер меня ждало мое волшебство: мой театр, вне зависимости, была ли это репетиция или спектакль. Разве такой увлеченный раб не выгоден конторе? Ооооо нет, мой дорогой читатель, ты ничего не понимаешь. В основе капитализма лежит то, что один человек получает навар от работы огромного завода. Все остальные люди, а точнее, рабы, составляют винтики этого завода. Им дают немного денег, чтобы они прожили этот месяц и прокормили свою семью, ну и сами не сдохли от голода. Но это ровно такое количество денег, чтобы не жить, а держаться. И эти рабы (те, что поумнее) понимают, что в целях сохранности собственной психики, они не должны любить свою работу, но считают своим долгом лишь делать вид. Те, которые поглупее, могут любить, но они, как правило, очень быстро сгорают, нервничают, переживают, хворают, помирают и на их место приходят новые, такие же наивные, обреченные скоро сгореть в одной из доменных печей трудоголизма, утонуть, не выдержав неблагодарной адской работы на галерах, умереть от самобичевания, что ты недостоин целовать даже ноги своего шефа, ты пыль, моль, инфузория-туфелька. Официальное лицо сотрудника каждого офиса – быть удрученным. Можно быть испуганным, напряженным, расстроенным, разочарованным, злым. Нельзя, дорогие мои, ни в коем случае рабу показывать, что он счастлив. Счастливое лицо строжайше запрещено в офисе. Иначе это может напомнить рабам, что за стенами офиса есть другая жизнь, где не нужно ползать на коленях. Что за стенами офиса есть Свобода. Раб не должен знать и помнить о Свободе. Он должен быть уверен, что его серая жизнь ограничена четырьмя серыми офисными стенами. Что серый офис – и есть сама жизнь. Ха-ха. Я был умнее. Я мог играть. Я мог напялить на себя любой расстроенный вид, и при этом быть довольным внутри. Я был почти все время счастлив, просто потому, что душой постоянно находился в театре. Меня не трогала эрозия офиса, я не распадался на пиксели и не гнил: моя душа оставалась чистой и светлой. Когда я слышал эти вопли в коридоре: старший винтик делил власть с опытным шпунтиком, или старая гайка вопила на новый гвоздик, или тупой, видавший виды, молоток старался ударить побольнее новую шестеренку: я не вмешивался в это все ни взглядом, ни мыслью. Я знал, что любой, обративший внимание на эти бесконечные, высасывающие кровь конфликты, будет обречён внести свой взнос: свою энергию, свою силу, свою частичку души. Поэтому эти энергетические воронки крутились без меня. Я лишь делал вид, что отношусь к винтикам этого завода, на самом деле, я расправлял свои крылья на тысячи миль от сюда, в синем небе, между белых облаков.

Поэтому в моей шевелюре нет ни одного седого волоса. Поэтому у меня нет ни одной морщины. Я был рабом чисто технически. На самом же деле я был свободен. Мне было жаль всех этих людей, отсиживающих ненавистные часы с 9 до 18, и, более того, больше этого времени, делающие вид, что они трудоголики, сумасшедшие рабочие наркоманы, готовые ради карьеры отдать свою жизнь в полное распоряжение капиталистам – владельцам завода. Да что там отдать? Они продавали душу, по глупости своей, продавали ее за чистую фигню – за мифическую карьеру, за плюшки, которые им пообещал владелец завода. Много раз я видел, как какого-нибудь начальника отдела, которому все кланялись, перед кем заискивали и лебезили, который сидел каждый вечер до полуночи, орал на подчиненных, злобился, зажимал отпуск подчиненным, краснел, потел, гневался, взыскивал все ошибки в работе, никому не прощал недочетов, увольнял, смещал, снимал по три шкуры с людей, которого ненавидели, которым восхищались, который не видел, как растут его маленькие дети, и забыл, когда в последний раз спал с женой: его увольняли разом, подсидев, внезапно, неожиданно, и он стоял со своей видавшей виды чашкой, вперив свой взгляд в стену на пустой офисной кухне, полностью охренев. Выбросив столько лет жизни на споры, склоки, разборки, офисные войны, кичась своим положением начальника, просиживая дни и ночи за тем же столом, с той же лампой, вдруг узнать, что все это было зря. Что такие же, но молодые, рвачие до карьеры тебя объехали, обставили, объегорили, сплели свои подковерные интриги, и вот ты один, и тебе можно не дорабатывать последние две недели, и вот тебя как бы и нет. Такая куча лет коту под хвост. Все сражения, которые ты выигрывал, оказались вдруг не важными, весь расклад фигур уже ничего не значит, ведь кто-то просто взял и перевернул всю доску с шахматами, и они рассыпались, и прыгают теперь по ступенькам, ведущим вниз: черные, белые.... Но лучше остановиться так, чем прийти в один прекрасный день в любимый офис, сесть за свой рабочий стол и умереть. Вы скажете: «Не бывает такого?». А я знаю пару случаев.

Да, мы терпим офис ради денег ( и это нормально), мы работаем с 9 и до поздней ночи ( перерабатывать –нормально (слышу злобный смех твоего начальника), мы работаем до самой смерти (умереть за офисным столом – что может быть лучше?), но у каждого из нас есть свой предел. И когда мы подходим к этому пределу, все становится не важно. После каждого такого изнуряющего дня, когда мы вкалываем, как одержимые, до ночи, когда терпим мракобесов-начальников, наш предел над нашими головами начинает дрожать и наполняться. В один «прекрасный» день он разверзнется над нашей головой, и станет мучительно поздно. Не обманывайте себя. Вы просто хотите быть хорошими. Вы просто хотите быть героями. Вы просто хотите оправдать тот беспредел, что творится в вашей жизни. Вы просто хотите ткнуть пальцем на своих знакомых на соседних галерах: «А чо я то? Я как они». Но это плохая идея. Потому что каждый человек сам несет ответственность за свою жизнь. Я не хочу никого оправдать или обвинить. Каждый из вас имеет право петь себе любую песнь самооправдания прямо в уши. Но чу! Вы слышите этот тикающий звук? О нееет, это не бомба, заложенная в основание вашего офиса, нет. Хотя вам и хотелось бы, да? Это секунды, минуты и часы вашей жизни, которые пролетают мимо вас со скоростью звука. Это ваша жизнь, которая не случилась у вас. Это ваша прекрасная, счастливая жизнь, которая прошла мимо. Это все ваши упущенные возможности и счастливые случаи: в каждом сухом щелчке секунд ваша великолепная молодость, ваша энергичная зрелость, ваша мудрая старость. Ни-че-го. Только серый металлический офис. Только серый день. Толкотня у кулера. Вопли шефа. Отвратительный кофе. Дергающийся глаз. Боль в правом виске. Галеры. Галеры. Галеры. Тик – так. Тик-так. Тик…

***

Москва создана для тощих и нищих актеров, бегающих с кастинга на кастинг в лихорадочных попытках получить роль. Питер создан для томных актеров, желающих красиво выпивать, тосковать и искать петлю. Но сейчас не об этом.

Я поехал в Питер, чтобы немного успокоиться, собраться с мыслями. Тем более, я планировал туда поехать с августа месяца, а сейчас стоял февраль. «Ха-ха, -скажете вы, -ну и лентяй, полгода не мог собраться». «Ха-ха,– грустно отвечу я,– я работал как проклятый, пахал на своих галерах, и каждую субботу я мог только амёбно лежать на диване, задрав свою голову наверх и глядеть на потолок. Не было сил. Совсем». Я раньше все удивлялся, почему, блин, москвичи на предложение встретиться выходные, болезненно морщатся, и заученной скороговоркой бормочут: «Ой, а давай, может в будни заскочим по-быстрому в то самое кафе, где в прошлый раз»,– и отводят взгляд. Я знаю, почему это происходит. Потому что ненасытное жерло Москвы продолжает жрать энергию из людей даже по выходным. Но эта «еда» итак уже достаточно обглодана воплями шефа, пробками, орущими детьми, истеричной женой, отсутствием денег и общей суетой, что в выходные среднестатистический москвич может лежать брюхом кверху на диване и изредка посасывать пиво или лениво тащить в рот кусок пиццы поувесистей. В выходные москвичи не в состоянии соображать или быть активными. Они исполняют роль тушканчика на кушетке, отъевшегося тушканчика. Поэтому всегда нужно говорить:«Давай в четверг на полчаса после работы в центре», и вы сразу же увидите, как засияет лицо вашего собеседника. Потому что вечер в четверг уже потерян. Потому что утром жена уже устроила скандал. Кот с ночи обоссал любимые тапки. Ребенок сказал что всегда любил больше маму, но новый огромный набор «лего» может исправить эту ситуацию. Шеф уже наорал. Бухгалтерия высосала кровь. Так что ничто уже не может испортить вечер четверга. И бутылка пива с вами в центре и жареная картошечка выглядят просто спасением.

Я поехал в Питер, думал, что я там развеюсь. Я думал, питерская шаверма усладит мой язык, потешит мой желудок, горячий кофе с круассанами на Невском придаст мне жизни и бодрости духа. Пить я не собирался, я же не пью. Я хотел взбодриться душой, я хотел почувствовать себя лучше, хотел вырваться из закольцованных кругов ада Москвы, бесконечной выматывающей гонки, где нет проигравших, потому что проигравших, как правило, выносят вперед ногами. Загнанных лошадей Москва привыкла пристреливать.

Черный Питер встретил меня моросящим дождем: глобальное потепление брало своё. «О, не так уж и плохо» – подумал я, идя по Лиговскому и рассматривая старинные здания. «Мммм, не так уж и плохо», – подумал Питер, откусывая от меня первый кусочек души. Первый кусочек был свеж и сочен, как у зазевавшегося москвича, думающего, что он приехал в феврале в рай, этакую «Северную Венецию». Ха-ха. Трижды «ха-ха». Я зашёл в свою жалкую дешевую гостиницу со слышимостью дыхания соседа за стенкой. Женщина, похожая на немку – госпожу из ролевых игр на пенсии, с поджатыми губами долго объясняла мне, за что в этой гостинице последует немаленький штраф в 5 тыщ. Выходило, что за всё. Мимо на второй этаж пробежала молодая парочка, хохоча, и, когда они брали ключ со стойки ресепшена, я четко расслышал: «Отель строгого режима, хаха». Меня поселили под самой крышей, в комнатке, размером со спичечный коробок, разумеется, ничем не похожей на фото с букинга. Я бросил сумку на пол, открыл форточку и решил покориться судьбе: понял, что не хочу скандалить за обмен номера и связываться с этой строгой седой женщиной с поджатыми губами. «Садо-мазо» не были моими любимыми играми. Я бросился было на кровать, но, не пролежав и пяти минут, желудок издал жалобное урчание. Я был голоден, это ясно исходило из контекста. Дрянной отелишко располагался в дворах набережной Фонтанки, и великолепные шаверминские и булошные были совсем рядом. Я шел под дождем и разглядывал витрины на Гороховой, одна была наряднее другой, одна другой. В Москве все, что могло убить малый бизнес, уже убило, и сетевики отожрали друг у друга пространство, пригодное для продажи – все витрины были одинаковы. Тут же нет, тут всякий сверчок хвалил свой шесток, в каждой из витрин виднелись румяные булки, ароматный кофе, завлекающая шаверма, но. Но ни в одной из них мой желудок не желал останавливаться. «Меня отравят, глупый мой хозяин»,– пищал он,– «а значит, и тебя. Незнакомая еда, незнакомая еда, что же нас ждет, как я хочу в московский «Блинник», да что ж такое, откуда такой безумный выбор еды?!» Я пожал плечами и зашел в ближайшую булочную. Набрал того, что выглядело сытным и вкусным и сел пировать. И что же? Ни одно блюдо из еды не показалось мне вкусным. Возможно, это была энергетика далекой, трагичной и страшной блокады (невозможно спокойно есть, зная, что на этом же месте умирали от голода люди), или мое больное воображение, или отличная от московской, вода, но я не смог придаться чревоугодию, от слова совсем. Желудок подавленно молчал. Мы вышли с ним в полной растерянности на Гороховую. Чревоугодие было моим любимым грехом, что же случилось?

Питер не давал ответов. Он громоздился над моей головой черными крышами, похожими на склеп, дышал на меня сыростью, распахивал мое пальто внезапным ветром. Мы явно были с ним не на одной волне. Влюбиться в Питер по уши летом. Кататься на корабликах по каналам. Целоваться и танцевать ночи напролет. Пить вино, захлебываясь, ничем не закусывая, как будто тебе 18, а тебе именно вечные 18 в этом городе… Гулять во время белых ночей по набережным, дышать этим воздухом вечных влюбленных, любоваться зеленой листвой, молодыми деревьями, цветами, золотом Петергофа..попасть в фонтан – шутиху….Промокнуть насквозь, и чтобы девчонки над тобой хохотали заливистым смехом, похожим на колокольчик….

Но в феврале Питер был похож на склеп. Он был чёрен, возвышался надо мной, как гриб, как чёрный гриб. «Нет мне нигде пристанища», – подумал я и поплёлся к какому то кафе с огромными окнами с видом на Неву. Максимально непринужденно заказал себе бокал красного вина, отхлебнул его и почувствовал, как Питерское знакомое алкогольное тепло разливается по телу. Сразу же город стал мил, дружелюбен и смутно знаком. Я сидел за столиком, отхлебывал вино и смотрел на черную Неву с тающими огнями. Я не знал ответы на мои вопросы, но и вино не спешило мне давать на них ответы, оно просто позволяло забыть эти вопросы. В это кафе… Впрочем, кого я обманываю? Это была забегаловка для полунищих, павших духом людей. В эту забегаловку ближе к вечеру стали заходить местные забулдыги. Это я их так называю, наверняка это были уважаемые местные творческие личности с большим потенциалом и блестящим будущим…Дым поплыл между столиками, барный угар заполнил помещение. Я сидел и молча напивался. Вся моя московская жизнь в этом темном, мрачном, февральском городе, казалась сном. Без извечной московской гонки за баблом и пусканием пыли в глаза, кем я был..? Кому я был нужен? Одиночество слегка прихватило мне горло, слегка, не полностью, как в сексе: чисто для удовольствия. «Не хватало еще мужской скупой слезы»,– хмыкнул я. Боже мой, упасть бы сейчас в большую мягкую женскую грудь и забыть все, как страшный сон, страшный сон. «Наверное, Достоевский сидел так же каждый вечер и напивался, а потом строчил свои нетленки»,– подумал я, и попросил еще один бокал. Нет. Лучше бутылку. Бутылка всегда лучше, да. Вывалился в равнодушную питерскую морось, пьяный, стыдный. Побрел, пошатываясь, к мостику с золотыми львами. Внутри плескалась теплота. Боли не было, её больше не существовало. По крайней мере, бесы из бутылки уверенно мне нашептывали, что её нет, а я, дурак, верил.

Наутро мне было стыдно, стыдно, неприятно, болела печень, болел желудок, болела голова, болело всё. Во рту была такая сухость, что не помог литр минералки, припасенный ещё в первый день. Я был не самым лучшим образцом для подражания в это утро. Сел на кровать, уставился в большое зеркало на шкафу. Из него на меня смотрел парень с серым цветом лица, со следами попойки и синими подглазниками. Не было ответов на мои вопросы. И не было вина, чтобы залить эти самые вопросы и никогда уже не вспоминать.

Едва я вернулся в Москву, как у меня украли смартфон. Это произошло аккурат на второй день после очередного космического падения рубля и объявления кризиса. «Ни раньше, ни позже»,– подумал я. Но у московских воров, видимо, тоже начался кризис и они думали иначе. Что? Я слышу ваши возмущенные крики: «Растяпа!», «Сам виноват!», «Надо было смотреть в оба». Ребята, расслабьтесь, вы просто не знаете московских карманников. Я попал в час пик в маршрутку, в самую толкучку. Почувствовал несколько легких ударов в спину и в бок, естественно, обернулся на них. В этот момент меня, скорее всего и обчистили. Я не почувствовал ни единого шевеления в области сумки, ничего. Московским ворам нужно вручать «Оскары» за актерскую игру. Я даже перекинулся парой фраз с парнем, который контролировал эту огромную толпу на входе: помогал зайти и выйти пассажирам, кричал симпатичным девушкам: «Да вы точно влезете, заходите!». Стопудово, он был в банде. Я ещё как то пытался с ним шутить, что-то сказал. Боже, какой я идиот! Я не понял странное смущение и молчание парня после моих шуток, но после, сопоставив всё, я осознал, что в этот момент он как раз чистил мою сумку, облегчал ее содержимое от дорогого смартфона. Вор, хохочущий над твоими шутками, и в ту же самую секунду обворовывающий тебя, так близок к поцелую Иуды. Ведь можно было и не смеяться над моей шуткой, если ты грабишь меня в ту же минуту, а? Перебор по моему, не? Одно преступление тянет за собой второе.

***

Наступала ночь над поверженным Вавилоном, я вышел в чернильный туман. Я был дерзок, я был герой. Ветер играл с куском летящей бумаги, если прищуриться, то моя Братиславская была похожа на Бронкс, опасный криминальный район в Нью-Йорке. Здесь мой читатель улыбнется, а я должен признаться, всегда был не прочь пожрать в фудкорте стоящего рядом ТЦ. В 2000е это был центр гламура, но потом население обнищало, все перестали покупать дорогие шмотки и ТЦ превратился в корабль – призрак. Дорогие ресторанчики: «Mangia la pasta sbrigati prima di rubare» и «M;n;nc; sushi» позакрывались, остались более близкие основному населению России – «Блиночек» и «Картофан». Я не хотел. Я просто шел мимо. Запах. Запах жареного теста. Ну что может быть проще, и чем то он привлекателен людям сквозь года? Почему именно он вызывает жировые складки? Не буду лукавить и ходить вокруг да около. Сквозь какой-то туман я услышал вопль «Сударь!» И вот я вижу себя оплачивающим 2 огромных блина на кассе и отвратительно сладкий квас, от которого слипаются все внутренности. Нет, ну до чего правильная политика сего заведения! Каждый человек, постоянно терпящий унижения от своего самодура – шефа, который решил, что этот человек у него в рабстве, с удовольствием потянется туда, где его назвали господином-сударем-королем, это к бабке не ходи. На этом незамысловатом слове «сударь» из русской истории и создана империя этой компании по продаже блинов. Потому что «доброе слово и кошке приятно», а русскому человеку – тем паче.

Я сел за обшарпанный столик. Мои жировые складки увидели 2 блина и упали в обморок. «Это для настроения», – объяснил я офигевшему мозгу. Боже мой, как же я вру, вру, вру! Я никому ничего не объяснял. Я просто начал жрать. «Так вот, почему он такой жирный», – воскликнет догадливый читатель, и, по старой русской традиции, кинется бодишеймить меня. «Позвольте»,– отвечу я. «Я жру блины в трудные моменты жизни, в то время как остальные бухают, курят, нюхают кокс, курят траву, колются и занимаются беспорядочным сексом. Что притих, читатель? А что делаешь ты, когда тебя прижмёт? А? То – то же…» После блинов я почувствовал себя лучше. Безусловно, лучше, как бы укоризненно ты бы сейчас на меня не смотрел, мой читатель. Пойди и сделай себе блины, а потом мы поговорим. На сытый желудок коммуникация удивительно доходчива.

Так мы остановились на том, что во время репетиций я чувствовал себя королем, а вот сидя на протертом скрипучем офисном стуле – ну так себе. Любой поворот стула вызывал скрип. Я знал, что начальство скорее удавится, чем купить для меня новый, поэтому я исхитрился поворачиваться за бумагой так, что стул почти не двигался и так адски не скрипел. «+10 очков Гриффиндору!» – скажете вы, и будете правы. Я научился жить двойной жизнью. Вот я вполне себе естественно улыбаюсь на тупую, тупейшую шутку шефа, вот я кокетливо подмигиваю секретарше, так, как будто она меня интересует, вот я пропускаю коллегу у кулера и поддакиваю: «Эх, работы завались!». Вот я на совещании, с жаром выступаю у презентации с лазерной указкой, тычу в наши цифры, говорю, что продажи падают, если мы немедленно не сделаем так, как гласит мой гениальный план. Вот я с нетерпением и радостью обсуждаю предстоящий корпоратив, хотя это последнее место на планете Земля, куда бы мне хотелось тащиться. Ненавидел ли я своих коллег? Ну что вы! Просто всё это время я думал: как бы мне получше сыграть, что мне одеть на спектакль, как выйти к зрителям, как подать свою реплику, как отрепетировать наконец тот блин момент поворота на сцене, чтобы я не заваливался на бок, что мне сказать режиссеру, если этот скотина шеф меня задержит хотя бы на пять минут, взял ли я сегодня степовки и те штаны, в которых удобнее всего танцевать степ, помню ли я текст роли, и где вообще моя флешка с музыкой к этюду…Моя вторая творческая жизнь казалась мне важнее и лучше, чем мой офис. Творческие люди казались мне небожителями, в то время, как работающие в офисе – слепыми толстыми кротами, роющими свои бесконечные кротовские норы, полными бесконечных, пустых, никому на фиг не нужных, бумаг. Сейчас, дорогой читатель, работающий в офисе, ты возьмешь свой старый томагавк и понесешься на меня с улюлюканьем. Не спеши это делать, друг мой. Я всего лишь хотел счастья. Мы так часто несчастны в этой жизни, на этой планете. Так часто. Я хотел быть счастлив, я хотел, чтобы кровь бурлила по моим жилам, а не текла тонкой струйкой, еле заметным ручейком. Только не этим вот, едва бьющимся пульсом, из-за которого офисные работники едва поднимают ноги. Замечали ли вы, как шаркают банковские работники, когда подходят к своей стойке в банке? Как они еле плетут свои ноги, как цвет их лиц сливается с сине- серо-зелеными стенами банка, практически без отличий? Это делают даже молодые, из старых же при ходьбе вообще вылетает труха. Этих биороботов, доживающих свой век, можно встретить в любом офисе Москвы. Приметы? Полное отсутствие жизненной энергии. Бледный сине- зеленый цвет лица, вялость и слабость движений, вечные перекуры, сплетни на кухне, подсиживания, мелкие пакости коллегам, ярко выраженная злоба и ненависть к тем, у кого зарплата чуть больше, кто одет чуть лучше, у кого смартфон последней модели, кто лучше провел выходные; лень, апатия, кофе ведрами (ни хрена, кстати, не помогающий), ненависть к супругу/жене, вялые заигрывания с секретаршей, раздражение от собственных детей, нежелание ползти по вечерам домой, ибо семья обрыдла, слухи, осуждения, недовольство жизнью, и в то же время, любая возможность похвастаться новой тачкой/костюмом/отдыхом в Ницце, но после легкой эйфории всплеска зависти коллег снова падение вниз, во мрак «Дня сурка», лени, монотонного усыпляющего мерцания монитора, перемежающегося воплями шефа, пойманного в вечные заложники бесом гнева; жалкие оправдания, обещания, юления, подлизывания, ложь и заискивание и снова серость, серость, серость и пустота. Вечная серость биороботов. Вечный мрак души. Вечное забвение, зачем они вообще на этой планете. Я не хотел быть таким. Я не хотел превращаться в ЭТО. Я хотел лучшей жизни для себя. Поэтому я жил двойной.