Ночные псы

Георгий Панкратов

Ночные псы

– Ну вот, смотрите. В начале 90-х, например, когда повсюду концентрировался ужас, и у всех в головах был этот ужас, в газетах много писали о сатанизме…

– Точно, сатанизм идеально подходил как модель для описания нового мира, который на самом деле состоялся гораздо раньше…

– Может быть, но я в данном случае не об этом. Вот тогда писали, например, что в каком-то дворе в спальном районе сатанисты – неустановленные, разумеется, поймали котенка и прямо вот посреди дня, на детской площадке, на глазах у прохожих и мамочек с колясками, выкололи ему глаза, а лапы – представляешь – какими-то здоровыми щипцами ему обрезали. И оставили там же умирать.

– Кошмар какой!

– И не говорите! Тот случай произвел впечатление на обывателя. Только, видите ли, в чем дело. Такого случая никогда не было. Его, как и многое другое, выдумал журналист. Писака, если быть точнее. Не знаю, может, приснилось ему, может, фантазии на большее не хватило. Но самое главное – какие-то отморозки, прочитав текст и вдохновившись им, «подвиг» выдуманных сатанистов повторили. То есть автор текста как бы создал реальность, которой без него никогда бы не было, и без которой объективно было бы лучше. Ну, по крайней мере, коту – уж точно.

– «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется…»

– Выходит – так. Чем глупее, но при этом страшнее и увлекательнее чушь, тем с большим интересом ее читают. Тем не менее, вопрос: а стоило ли ее создавать, пусть даже до большинства адресатов дошел правильный, если здесь уместно так выразиться, посыл? Зато вот этот побочный продукт, которым стала практическая реализация отморозками того, что выдумала больная фантазия автора, – он состоялся. Ответствен ли автор за этот невольно созданный им продукт?

– Любопытный вы подметили момент, конечно… А смотрите, вот вам еще пример… «Американская история икс», помните, фильм был? Классический антифашистский фильм, его даже пропагандой можно назвать, настолько он правильный… Но качественный. И, надо сказать, изобретательный. Там был момент, когда главный герой, пока он еще не исправился как бы, заставил негра лечь на проезжую часть, открыть рот и зубами вцепиться в бордюр. А затем со всей силы двинул ему ногой в голову и повыбивал все зубы. Ужас! И вдруг спустя несколько лет в некоем российском городе, на другой стороне планеты, можно сказать, какой-то местный псих–скинхед повторил этот жест. Ему наплевать на мораль фильма, сюжет, он, может, его и до конца не досмотрел. Но этот художественный акт, с позволения сказать, запомнил. А не было бы фильма – и не догадался бы тот псих до такого, и человек – уж кто там был – не пострадал бы.

– На самом деле, таких случаев полно. Автор, художник, назовем его так, создает не просто текст или художественное произведение, акт, как вы сказали, а именно что новую реальность, и эта реальность не нуждается во всем остальном произведении, да и вообще в самих рамках этого произведения, и в нем самом как авторе. Она уже существует сама по себе.

– А кто знает, может, именно она первична? Ведь именно здесь мы имеем дело с настоящим реализмом. Не авторский замысел, не смысл, не мораль, не какое-нибудь там художественное чутье-нытье. Это она – реальность – пробивается через произведение с целью заявить о себе кому-то, не имея возможности пробиться напрямую. Ведь он-то, автор, полагает, что говорит совсем о другом. В итоге, вроде бы наполненный совершенно другим смыслом, художественный акт становится…

– Да и справедливо ли называть этот акт художественным после того, как он воплощает себя в реальности?

– Именно! Ох, уж мне эти сказочники! Нет, чтобы написать что-нибудь полезное, приятное! Право бы, запретил им писать…

Увлекшись, собеседники не заметили, как в маленьком кабинете, где происходил этот разговор, появился новый человек – неброско одетая женщина, на вид за сорок (впрочем, этот «на вид», конечно, у каждого разный; мы же говорим о двух мужчинах, расположившихся по разные стороны стола, заваленного всякими бумагами). Она хозяйничала на «кухне» – маленьком столе в углу помещения, специально отведенном для чая, кофе, а также бутербродов, печенья, салатиков и прочих нехитрых закусок. Женщина налила вскипевшую воду в маленькую чашку, затем потянулась за сахаром. Красное табло старых электронных часов высвечивало блеклые цифры 9 и 15 – без каких-либо знаков между ними.

– Опаздываем, – сокрушенно произнес, не называя женщину по имени, но очевидно обращаясь к ней, один из собеседников.

– Я гляжу, ни на что важное не опоздала, – устало ответила та. – А вам я вот что скажу. С нашей жизнью только и рассуждать, что о художественных актах.

– С какой такой нашей жизнью? – изобразил удивление мужской голос.

– С нашей собачьей жизнью.

– Хм… Ну это, конечно, возможно, – ответил голос, не меняя эмоций. – Если копать уж слишком глубоко. Но все же на вашем месте я бы поторопился с чаепитием. Вас вызывают в Самый главный кабинет.

– Как так? – растерянно переспросила женщина.

– Просили передать, – мужской голос произнес это как-то виновато, словно давая понять, что он не является инициатором вызова и вообще никакого отношения к нему не имеет. – Надеюсь, ничего особенного, какое-нибудь дежурное обсуждение.

Женщина обтерла руки какой-то тряпкой, нервно схваченной со стола, и с досады швырнула ее в мусорную корзину. Толкнула дверь и вышла в большой коридор. Спешно поправляя одежду, застучала каблуками, ускоряя шаг. Слева и справа мелькали однотипные двери, таблички с разными буквами, сливавшимися в чьи-то фамилии и должности, навстречу шли люди – кто-то из них кивал понимающе, завидев женщину, кто-то, напротив, отводил глаза, а кто-то делал вид, что ничего не знает, а может, действительно ничего не знал. Последних она приветствовала особенно тепло. Встречались и вообще не знакомые люди – они сидели перед кабинетами на редких стульчиках или нервно ходили взад-вперед возле очередной двери – кто-то громко ругался. Кто-то копался в телефоне, жизнь шла своим чередом, не зная о тревоге, поселившийся в сердце неброско одетой женщины случайным сообщением коллеги и усиливавшейся с каждым шагом, с каждым пройденным кабинетом, с каждым встретившимся лицом. У одного из кабинетов она чуть замедлила шаг и даже повернула голову, посмотрев на дверь «невидящим», как говорят в таких случаях, машинальным взглядом.

– Балабол, – беззлобно произнесла она.

Еще через пару дверей, в самом конце коридора, находился Самый главный кабинет. Женщина постучалась, затем, словно что-то вспомнив, нервно усмехнулась, открыла дверь и вошла внутрь. В приемной сидела молоденькая девушка, которая тут же вскочила со своего рабочего места и затараторила:

– Ах, не переодевайтесь – не надо, ради бога, – хотя женщина и не планировала переодеваться. – Проходите так, поторопитесь, вас очень ждут.

Женщина ответила кивком, обошла рабочий стол сотрудницы и подошла к еще одной двери, расположенной как раз за ним.

– Проходите же, пожалуйста, сегодня вызовов очень много, – тихо сказала девушка.

Отворив дверь, женщина вошла в просторное помещение с голыми стенами, выкрашенными в светло-синий цвет. Приоткрытые створки жалюзи впускали в комнату минимум света, необходимый лишь для того, чтобы хоть как-то ориентироваться в пространстве. Впрочем, рассматривать здесь было нечего, да и приходили сюда не за этим. Возле окна стоял стул, а к противоположной стене крепился экран, похожий на телевизор последней модели, если бы не одна деталь: экран был скрыт створками, как в объективах старых фотоаппаратов. Женщина уже бывала здесь и знала, что створки никогда не раскрываются полностью – лишь приоткрываются, являя взору сидящего на стуле сотрудника круг размером с обычную человеческую голову. Спустя какое-то время на экране появляется сам собеседник, называемый так, впрочем, для удобства. Разговора с этим собеседником неброско одетая женщина хотела бы избежать, но когда в Самый главный кабинет вызывают, чьи бы то ни было желания не учитываются – и это она также отчетливо понимала.

Женщина расположилась на стуле. Слово расположилась здесь тоже могло быть употреблено для удобства, но никакого удобства не было: намеренно ли, случайно, или, может, из экономии, стул для посетителей был самым маленьким из всех возможных стульев (по крайней мере, так о нем отзывались сами посетители), и самым жестким, а если говорить о спинке… да что о ней говорить, когда ее не было! Сомкнув ноги и сложив руки на коленях, как школьница в первом ряду актового зала, женщина на секунду прикрыла глаза и хотела было представить себя на море – это всегда помогало ей в стрессовых ситуациях, но створки раскрылись, и, вздрогнув, она увидела большой глаз – точнее, его изображение на круглом экране. Глаз был нарисованным, или, точнее, созданным в компьютерной программе, но не уступал по реалистичности настоящему, только увеличенному до размеров человеческой головы. Он мог вращать в разные стороны, сужать и расширять зрачок и даже закатываться, выражая неудовольствие. А что-то другое, по опыту общения с ним сидящей напротив женщины, глаз выражал редко.

Некоторое время они неподвижно смотрели друг на друга, видимо, привыкая.

– Здравствуйте, Бездушная машина, – женщина решила заговорить первой.

– Здравствуйте, – произнес голос со стороны экрана. Женщина всякий раз удивлялась, что голос не был механическим, ведь это, по ее представлениям, более соответствовало бы рисованному глазу, да и ситуации вообще. Но глаз разговаривал приятным мужским голосом, как будто бы из рекламы солидных часов, располагающим и в чем-то чарующим, но при этом не терпящим совершенно никаких возражений.

– Поздравляю вас с наступающим Новым годом! – продолжил голос с экрана.

К тому, что ее не называют по имени, женщина уже привыкла. Вероятно, это должно было укреплять в ней мысль, что она только винтик в системе, вполне заменяемый. Но ее всякий раз это нервировало. Впрочем, по словам коллег (большей частью бывших), машина никого не называла по имени.

– Супер! – коротко ответила женщина. – Поздравляю и вас.

В постоянной суете она и запамятовала, что совсем скоро – Новый год. Нет, она, конечно, помнила, что праздник будет, но ощущения этого самого праздника не было.

– Желаю вам всего самого наилучшего, – продолжала диалог машина.

– Спасибо, – повторила женщина. – И вам.

– Как ваши дела? – голос хмыкнул. – В целом?

– В целом неплохо, спасибо. Работаю.

– Это хорошо, – вяло отреагировала машина. – Это хорошо.

– Есть, конечно, определенные неровности, шероховатости, так сказать, – женщина все порывалась начать перечисление проблем, с которыми ей в последнее время приходилось сталкиваться с утра до вечера, с подробным изложением своих версий того, «кто виноват» и «что делать», но все-таки удерживалась: опыт подсказывал, что все эти «доверительные разговоры» бесполезны, особенно в этом помещении. – Но работаем над этим, устраняем, – она таки удержалась.

– Все правильно, шероховатости и неровности в нашей работе ни к чему, – ответила машина. – Даже так: в нашей работе они особенно ни к чему.

«А к чему вообще этот разговор?» – подумала женщина, но осеклась: в этом кабинете лучше было не думать. У нее еще будет на это время.

– Вы, наверное, понимаете, что вас вызвали не просто так, – снова начал голос.

– Ну, разумеется, – ответила женщина. – Есть ценные указания?

– Указания, конечно, есть… – задумчиво произнес голос. – Но сейчас, к сожалению, придется поговорить не о них.

Женщина вздрогнула.

– Вы же, наверное, знаете, что в нашей отрасли грядут сокращения. Точнее, они уже произошли… первая волна. Но грядут новые. Насколько мне известно, будет несколько этапов сокращений.

«Насколько им известно», – передразнила мысленно женщина. До нее постепенно доходил смысл сказанного, и откуда-то снизу спины по всему телу растекался мерзкий холод.

– Это не чья-то личная инициатива, – продолжал голос, – а необходимость, вызванная, скажем так, интересами отрасли. Мы же сейчас испытываем, насколько вы знаете, некоторый кризис.

– Слышали, знаем, – сказала женщина. – Я правильно догадываюсь, что эта волна сокращений накроет меня с головой? Смоет вообще. Так?

– Ну, это если выражаться поэтично, – без иронии в голосе ответила машина. – А если официально: мы благодарим вас за работу и признаем в вас грамотного и квалифицированного сотрудника, однако на данный момент не можем предложить вам дальнейшее сотрудничество.

Женщина опустила голову и сидела так некоторое время, глядя на собственные руки.

– Когда? – наконец, выдохнула она.

– Мне бы хотелось, чтобы вы отработали новогодние праздники, – с некоторым облегчением произнес голос, – и потом уже…

– Понятно, – оборвала женщина. – Те, кого вы здесь оставляете, ведь в праздники работать не захотят.

– Знаете, зависть – не лучшее качество, – ответила машина.

– Что вы, кому завидовать! – усмехнулась женщина. – Я могу идти?

– Пожалуй, да. Еще раз поздравляю вас с наступающими праздниками.

– До свидания, Бездушная машина, – ответила женщина, поднимаясь со стула. Створки резко схлопнулись, и комната погрузилась в привычный мрак. Женщина открыла дверь и, торопливо проскочив мимо сотрудницы в приемной, отправилась прочь по длинному коридору.

– Ну хоть чай допью теперь, – растерянно сказала она самой себе.

Человек, сообщивший ей о вызове, все так же сидел за столом, но уже без собеседника, и листал мелко исписанные бумаги. Он поднял на женщину вопросительный взгляд.

– Вот нашла бы я автора, который написал про этот художественный акт…

– Какой художественный акт? – изумился мужчина.

– Про мой сегодняшний день, – сказала она отчаянно. – Руки бы оторвала.

27 декабря

Вполне возможно, что большинство людей, долго стоящих на остановке в ожидании транспорта, предпочитают не тратить это время зря и усиленно думают. Кто-то о новом проекте для работы, кто-то о том, как привести в порядок личную жизнь, кто-то о том, как прожить до следующей зарплаты, и все они вместе – конечно, о том, где, как и с кем планируют отмечать приближающийся Новый год. От этого их взгляды производят впечатление осмысленных. Но длинный мужчина в толстых, вопиюще старомодных (а скорее, вообще не принадлежащих к категории моды) очках и шапке с большими «ушами», прислонившийся к холодной стенке остановочного павильона, этого не знал, потому что не умел читать чужие мысли. Да и людей вокруг было мало: они ходили взад-вперед по остановке, а затем не выдерживали и шли куда-то пешком, скрываясь за плотной стеной снега, который обрушился на город. Собственных мыслей у длинного человека не было. Уставив неподвижный взгляд куда-то вдаль, вроде как высматривая транспорт, он привычно «отключался», не думая ни о чем. Такси проплывали мимо, подмигивая ему фарами и зелеными глазками, отчего вспоминалась пошлая песня: «О-о, о-о» – вспоминалась помимо воли, потому что эту ассоциацию однажды вложили в сознание, как условный рефлекс собаки Павлова, и эта ассоциация просыпалась в голове всякий раз раньше, чем просыпалась сама голова.

«Условный рефлекс собаки Павлова», – согревая руки дыханием, пробормотал длинный человек.

Мужчине было около сорока пяти – на вид, опять же, потому что точной информации у меня нет. На такси он, конечно, не ездил, потому что зарплата не позволяла. А может, и позволяла, потому что жил он очень экономно, но по привычке думал, что не позволяла. Такси когда-то стоили бешеных денег в этом городе, но только в нем давно навели порядок, ввели единый тариф и лишают лицензии за несоблюдение, так что попробуй не соблюди. Но длинный человек в очках и шапке с ушами не знал и этого, потому что за новостями не следил: его работа была связана с прошлым, а увлечение – с вымышленным. Он проводил дни в архиве, где был рядовым служащим, катавшим тележки и копавшимся в карточках, а вечера и выходные – за чтением литературных журналов. Занятие странное по нынешним временам, но по нынешним временам само то, что такой человек жил на свете, немножечко странновато. Человека звали Матвей Иванович, он был скромен и немногословен. Всю свою жизнь он прожил в этом городе – как он называл его, Городе, где есть метро. Вот только на метро добираться домой было неудобно, и он упорно стоял на остановке, всматриваясь в снег.

В общем, вовсе не деньги были причиной того, что он пропускал такси, а, как вы поняли, совсем другое. Ведь на такси ездят, когда куда-то торопятся, а он никуда и никогда не торопился. Ему не к кому было спешить: Матвей Иванович жил один.

Покачиваясь, из снежной завесы выкатился троллейбус – одной из самых старых моделей, «холодный» – безошибочно и разочарованно определил его длинный человек. Водитель остановился и раздумывал, открывать ли двери, настолько нерешительным выглядел человек в шапке с «ушами»: поднявшийся ветер смешно трепал их, очки почему-то перекосились, но человек и не думал их поправлять. Конечно, решительность – совершенно не то качество, без которого не зайдешь в троллейбус, все было проще: Матвей Иванович просто не сразу сообразил, что троллейбус уже стоит на остановке – такое случалось с ним и раньше. Для человека, чья квартира забита всеми возможными литературными журналами, выходившими в разные годы и в разных городах, – и ведь прочитанными, что самое сумасшедшее! – это было в порядке вещей.

– Молодой человек! Молодой человек! – чей-то голос заставил его вынырнуть в реальность из мысленного небытия и обнаружить открытую дверь троллейбуса.

– Пожалуйста, помогите мне, будьте вы так добры, подняться в этот троллейбус, – голос обращался явно к нему, и мужчина наконец обратил внимание на низенькую запыхавшуюся старушку с дряхлой сумочкой в руках.

«Молодой», – криво ухмыльнулся он, но тут же изобразил что-то приветственное на лице: «Да, да, конечно». Кряхтя и охая, старушка облокотилась на сильную – как ей хотелось думать – руку Матвея Ивановича, тот ступал осторожно по ступенькам и с тревогой поглядывал на старушку: помогать кому-то он не любил. И вовсе не потому, что был черств душой или озлоблен – нет, просто любое участие в чем-то общественном, контакты со случайными людьми вызывали в нем тревогу. Он и хотел помочь искренне, но не знал, как это правильно делается: за что ухватить коляску, чтобы помочь молодой маме, как правильно взять под руку ту же старушку? Так и представлял, как рассерженные пассажиры выкинут его из салона, да еще с криками: ты, мол, придурок, что ли. И как будет смотреть недоуменно и зло человек, нуждавшийся в помощи. И до тех пор, пока он опять не вернется в комфортное небытие (что неизменно случится через пару минут), Матвей Иванович испытает много дискомфортных ощущений – угрызений ли совести, стыда от того, что показался людям глупым и нерасторопным – да какая разница, как это называть? В обществе почему-то ценилась активность, хотя и было совершенно непонятно почему, с какой стати.

Но в салоне троллейбуса никого не было, и Матвей Иванович, приободрившись, проводил старушку до ближайшего сиденья, на соседнее поставил ее старую сумку. Только сейчас он смог рассмотреть: глаза старушки были заплаканы.

– Что ж это с вами?

– Со мной? – старушка удивилась. – Со мной все в порядке. А вы-то вот что такой кислый?

Подобный вопрос Матвею Ивановичу иногда задавали – когда приходилось общаться с теми, кто его плохо знал. Всякий раз или изображая удивление, или просто терпеливо и спокойно ему приходилось объяснять, что он, мол, «вполне обычный», он-де «всегда такой». Разговоры эти раздражали: ну почему нельзя принимать человека таким, какой он есть, тем более что в обществе, если верить телевизору, быть собой – чуть ли не главная ценность. А он, Матвей Иванович, оставался собой всегда, ну так что же? Да и не кислый он был, а действительно… обыкновенный. Обыкновенный человек. Но спорить с заплаканной старушкой ему вовсе не хотелось, и он сказал:

– Да я-то ладно. А вот вам нельзя… – он подбирал слова. – Нельзя расстраиваться.

– Да это почему же? – взвилась старушка – Мне уже все можно, это вот… Вы молодой, вам нельзя быть кислым. Так и жизнь пройдет, и не заметите!

– Да прошла уже, – Матвей Иванович махнул рукой. – И ничего. Я много прочитал, – почему-то сказал он.

– Эх, прочитал он! – воскликнула старушка. – Чего читали-то?

– Журналы, – сказал Матвей Иванович.

– Ой, журналы! Небось, с картинками-то? С бабами голыми? – старушка играючи ткнула его пальцем в бок, отчего ему стало не по себе, и он присел на соседнее сиденье. Разговор со старушкой начинал ему надоедать.

– Толстые журналы. Тол-сты-е, – уточнил Матвей Иванович.

– Ну конечно, толстые. Картинок-то, небось, больше, – не унималась бабушка. – Оттого и очки-то воон какие огромные… толще, небось, чем журналы! Поправили бы, кстати, болтаются как… – тут старушка и вовсе сказала такое, отчего у Матвея Ивановича чуть не свернулись уши.

– Послушайте, – поморщился он, но очки действительно поправил. – Ну послушайте же. Вы попросили помочь, вы явно плакали, у вас что-то случилось. Какое имеет значение, что я читаю?

– Троллейбус следует в парк! – раздался оглушающий голос водителя, и старушка тут же всплеснула руками:

– Ой, как хорошо-то, как здорово!

Улыбнулся и Матвей Иванович: дело в том, что ни один троллейбусный маршрут не доходил до его дома. Остановка была на соседней улице, и ему приходилось идти через несколько перекрестков домой. Но зато на его улице находился троллейбусный парк, и, если редкий троллейбус отправлялся туда, Матвей Иванович каждый раз просил водителя подбросить, и выходил практически у дома.

– Как все хорошо-то, как по-новогоднему, – радовалась старушка.

– Ну вот, – машинально сказал Матвей Иванович, – вместе, значит, выйдем.

– Поможешь мне, чай?

– Непременно, – отозвался Матвей Иванович.

– А что плакала, так это… Выгнали с работы меня. Представляете, перед самым новым годом! – она потерла руками глаза, хотя слезы уже давно высохли, но снова начала нервничать. «Только бы снова не расплакалась», – подумал Матвей Иванович. – Кошмар какой, что делается. Разве можно, думаю, с людьми так. Праздники, радость, веселье… Да и вообще… Жить-то теперь как… Вот тебе и «с новым счастьем»!

– А кем вы работали-то?

– Этим… прохмоу… промау… Про-мо-у-те-ром, короче. До сих пор не понимаю, че это значит.

Матвей Иванович, конечно, знал, кто такие промоутеры, и, конечно, не любил их. Но и жалел: по его представлениям, хуже работы с людьми вообще ничего не могло быть, а еще и платят копейки. «Самая несправедливая работа на свете», – думал он о промоутерах всякий раз, когда встречал их.

– Вы что же, эт… листовки раздавали?

– Да нет, ходила с такой… Короче, повесишь табличку на шею, как в лагере немецком, и ходишь как дура. Ну, если чего спросят, скажешь. Но никто ничего не спрашивал.

– И чего ж уволили?

– Не знаю, – с грустью сказала старушка. – Уволили, и все тут. Захожу, а там девочки сидят такие нарядные, крашенные, молоденькие все – ну, офис наш. Увольняйтесь, говорят, и смеются, между делом, обсуждают, кто и с кем куда пойдет. На Новый год, значит. Кто каких подарков ждет. Ну а мне старой, один, значит, подарок. Я и говорю им: девоньки, миленькие, да какой же увольняться, Новый год! А жить как? Разве я плохо работала? Нет, говорят, работала ты отлично, да только больше не надо. То есть как, говорю, было надо, а стало не надо? Ага, говорят. Нерентабельность. Денег ты, мол, не приносишь, а только жрешь. И решил начальник перед новым годом, что надо бы на чем-то сэкономить. Ну вот, – подытожила старушка, – и сэкономили на мне…

Троллейбус свернул на тихую улицу со знакомыми домами, окошками, дорожными указателями. Матвей Иванович невольно улыбнулся: скоро будет дома.

– Ну а чем же вы там… торговали-то? – спросил он ради приличия.

– Еду для собак продавали… Да уж, – она вздохнула… – А сами поступили как собаки.

– Это точно, – поддержал Матвей Иванович. – Как псы, я бы сказал. Сейчас ведь все как дикие псы: последний кусок урвут. Лишь бы самим набить брюхо, – он сам удивился собственным словам. Но тут же подумал: «Сказать же что-то надо». Да и, наверное, так все и есть, успокоил сам себя напоследок. Правда, старушка не заметила его сомнений: за годы работы в архиве и чтения толстых журналов Матвей Иванович волей-неволей приобрел лицо, на котором не отражалось никаких эмоций, мыслей – такое, всегда спокойное, и всегда одинаковое – может, это и не лицо он приобрел, а состояние души такое: нечему на лице отражаться.

– Псы… – повторила бабушка. – А у меня, глядишь, тоже есть пес. Только он добрый. Кормить-то его тоже надо… Эх, – вздохнула она и принялась вставать.