Письма Ктулху

Лилу Деймон

Письма Ктулху

Посвящается Ктулху

Письмо Ктулху

Слушай, как же трудно быть богом.

Вроде создал их, даже подправил немного,

Одним по способности, другим по потребности,

Ясности дал, благ, чуть неизвестности.

Они смотрят хмуро, толпятся, гудят ульем,

Иногда вскрикивают, думаю, от недоумия,

Что не хватает им, расскажи мне, быть может,

Ты и я не такие уж и «О, боже»

Они обращаются к нам так, представляешь?

Желают знать, куда ты вставляешь

Свой чертов палец, есть такой камень

Его находят на морских берегах

Когда идут на закланье

Или просто поплавать в волнах

Он продолговатый, черный

Вгоняет в страх

А иногда просто нагоняет

И вставляет, вставляет, вставляет

Спасибо, что выслушал

Тебе полегчало?

Мне тоже

Давай начинать сначала?

Книга о суетах, сующих и сущностях Страничные обрывки, дошедшие до и после

Обрывок первый

Просто лететь. Что он и сделал. Отбросив бесполезную оболочку, устремился. Разнообразие открывшихся послежизней побудило остановиться. Он с любопытством озирался. В мире, что он еще недавно с сожалением и болью покинул, существовал обычай приезжать таращиться на места обитания знаменитостей. Если повезет, то и подглядеть, как они делают обычные вещи. Вроде тех, что глазеющим не чужды, повседневны и естественны. Это роднит и, самое главное, дает ощущение превосходства. С одной лишь разницей. Они не желали видеть посторонних на своей территории. Здесь же перед ним открывались все ворота, соблазняя и обещая.

– Сперва придется, конечно, подождать, помаяться в предвариловке, – из задумчивого созерцания его вытащил вкрадчивый голос, – но затем ты в полной мере обретешь причитающееся. Взвесят, оценят, приговорят.

– Кто?

– Любой из нас, – ответил голос. – Смотря, ради какой послежизни ты существовал.

– Напоминает кружки по интересам, – улыбнулся он. – Никогда мне не нравились.

– Жил одним моментом? – голос сделался кислым. – Ну так проходи, не задерживайся, чай не музей.

– Не обижайтесь, – попросил он.

– Много чести, – фыркнул голос. – Извиняться будешь перед тем, в кого веришь. За монотонное его и вечное существование.

– Да я в общем-то…

– Карать и награждать! – распалялся голос. – Очень весело! Одно и то же! Конца-края не видать! Называют высшим существом! Поклоны бьют, лбы расшибают! Любимый вопрос знаешь какой? Что ты от меня хочешь? И тут же отвечают сами себе. Чтобы ты, мудило, наворотил дел, помер и предстал. Думают, будто на свете нет ничего интересней их жизни. А я типа должен каждую, как киношку смотреть!

– Грустно, – посочувствовал он. – А вы не пробовали уйти?

– Как уйти? Куда уйти? – всполошился голос. – А они? Те, что в меня верят?

– Придумают другого.

– Но кем тогда стану я? И буду ли Я?

***

– Виновные в одну сторону, невиновные в другую!

– Но…

– Возьмите уже на себя ответственность!

– Ты велик. Вездесущ. Всевидящ. Справедлив. Ты всё. И нет кроме тебя ничего. И нигде.

– Ладно, ладно, уговорили.

Обрывок второй

– Заходи, заходи, – пригласил Эб.

Луно мялся на пороге, не решаясь переступить. От него пахло мокрой собакой, и еще всем тем, что копится в пещерах долгими сумеречными жизнями.

– Сегодня счастливый день, Луно, – глаза Эба возбужденно блестели. – Я наконец двигаюсь дальше.

– Ыыыыы, – прорычал Луно.

Опять этот придурок считает себя лучше.

– Знаю, вы не доверяли мне, ненавидели, боялись, – Хрупкая рука Эба коснулась заскорузлой лапищи Луно. – Думали, хочу покорить, растоптать, уничтожить, навязать.

– Ууумс, – кивнул Луно.

Эб слишком много себе позволяет. Всегда позволял.

– Ах, Луно, Луно! Во вселенной столько миров, а я не видел и крошечной части! – восторженно восклицал Эб.

– Хргх, – заворчал Луно.

Глупый Эб! Мир только один. И это мир Луно.

– Ваше общество пока примитивно, но со временем вы поймете, – Эб проникновенно заглянул в хищные глаза Луно. – завоевывать неинтересно. Интересно созерцать.

– Ссссссшшшш, – выдохнул, оскалившись, Луно.

Эб оскорбил весь его народ. Слишком примитивные, чтобы их покорять? Неинтересные? Один взмах дубинкой. Зря что ли он все утро покрывал ее ритуальными символами?

Один взмах, и мир снова стал одним. Это был мир Луно.

Обрывок третий

– Следующий!

Он вздрогнул, вскочил, суетливо озираясь, словно ища подтверждения, что именно он и есть тот самый вызываемый «следующий». Равнодушие очереди остудило и устыдило. Он стукнул дубовую дверь костяшками пальцев, прежде чем войти. В небрежном жесте скрывая трепет, чтобы, зажмурившись, переступить порог.

– Не открывай глаза, – услышал он. – Иначе утратишь ясность бытия и восприятия.

– Это станет достойным завершением пути, – не послушался он.

Творец предстал бесконечным, сотканным из света и тьмы, беспорядочными пятнами усеян весь. С тонким всхлипом выдирал он их из себя, бросал друг в друга, месил, творил миры и отпускал в окно скучного офиса со столами по прямым линиям. Он упал на колени, не в силах вынести.

– Ну вооот, – разочарованно протянул творец. – Сейчас начнется. Я искал…

– …искал тебя всю жизнь! – подхватил он, – И нашел, уповаю, взываю!

– Дай, угадаю, – любезно предложил творец, – мир несправедлив?

– Откуда… – начал он, но спохватился, – ну, да, ты же всевидящий…

– Нет, – голос творца сделался брюзглив, – это вы все одинаковые. Подумать только! Посвятить жизнь поиску меня лишь затем, чтобы предъявить несправедливость мира! Никого не смущают кипящие реки, небо цвета говна или поющие фаллические горы.

– У нас в этом смысле все в порядке. Нормальное все. И горы и реки и небо.

– Вот именно! – воскликнул творец. – Знаешь, почему? Потому что у меня тонкое чувство прекрасного. И я гений.

Обида, разочарование и всевозможные их порождения окружили его, захлестнули, затрудняя дыхание.

– Не расстраивайся, – утешил творец. – Может, я не всевидящий и не всемогущий, но кое-что умею. Вы это чудесами называете. А я правом творца.

Он встрепенулся, с надеждой внимая.

– Вот и отлично, – хохотнул творец. – Проваливай!

В глазах все вдруг закружилось, а когда получилось сфокусироваться, он увидел прямо перед собой реку. Она кипела, выбрасывая на берег рыбу. Степень прожарки не обсуждалась, воспринималась должным. Неподалеку возвышалась фаллической формы гора. От ее пения подрагивало жидкое коричневое небо, лениво роняя увесистые камни. Умирая, они погребали под собой разбегающееся живое.

– Право творца, – скандировали остающиеся формы жизни.

– За что? – вопрошал он.

– Следующий! – звал творец.

И бросал, месил, творил миры. Отпускал в окно скучного офиса со столами по прямым линиям. Потому что гений. А еще тонкое чувство прекрасного.

Обрывок четвертый

– Это какой-то другой, незнакомый мир, – жаловался он в Пустоту.

– Разумеется, – отвечала Пустота. – Он менялся. Совсем как ты.

– Но я создавал его, чтобы возвращаться, когда устану! – в голосе его сквозила обида. – Он был такой чистый, невинный…

– Скажите пожалуйста! – издевалась Пустота. – Пока мальчик шлялся по вселенной в свое удовольствие, в его уютненьком диванчике завелись формы жизни, и он уже не тот. Сжечь!

– И что тут такого, – насупился он.

– То, что ты – творец, а мир – не диван с клопами.

– Он мне больше не принадлежит, – не унимался он.

– Никогда не принадлежал, – терпеливо втолковывала Пустота, – но был твоим, а ты – его. Просто вам нужно вспомнить, ощутить.

– Как?

– Извините, – голос Пустоты изменился на официально участливый, будто автоответчик, – связь прервалась.

Раздались короткие гудки.

– Ясно, – он подавил недовольный вздох, – все как обычно. Жертвы, подвиги, мученическая смерть.

– Не обязательно, – как ни в чем не бывало откликнулась Пустота, – можно просто любовь.

– Без жертв? – он в сомнении покачал головой, – Слишком тихо.

– Клопам непременно надо показать, кто хозяин дивана, понимаю… – ехидно протянула Пустота.

– Увидимся, – сухо кивнул он, прощаясь.

Не успела Пустота пожелать ему счастливого воссоединение с блудным забывчивым миром, как он появился снова.

– До чего мучительно, долго, кроваво и громко! Удивительно, но я отдохнул. Правда, немного не так, как хотел.

Вид у него был довольный, невзирая на собственную отрубленную голову, которую он небрежно перебрасывал из руки в руку, словно мяч.

– Почему ты никогда не пробуешь любовь? Без вот этого вот всего? – поинтересовалась Пустота. – Переделывать, возвращать невинность, первозданность… зачем? Пройденные ведь этапы. Неудивительно, что каждый твой созданный для отдыха мир превращается в экстремальный аттракцион с усекновением разных частей. Кстати, верни голову уже на место.

– Позже, – сказал он. – Сейчас я хочу новый мир. Это к вопросу о любви, если что.

Пустота еле слышно выдохнула что-то скабрезное.

Он смотрел в нее, смотрел, не отрываясь, и ждал. Может, пройдет целая вечность или всего лишь миг, прежде чем она вглядится в него, и между ними проскочит искра, начиная новый мир. Он никогда не знал точно. Он просто ждал. И верил. Как верили обитатели бесчисленных миров, в то, что он создал эти миры для них.

Обрывок пятый

– Давай! – исступленно кричу я. – Забери же меня! Ну! Вот он я! Гроза хлещет дождем, жестко, бьет молниями, оставляя кровавые отметины. Воняет горелым мясом и паленой шерстью. Но я не замечаю. Мне нужно почувствовать. И вот, когда налетевшая шквалистая тьма сгущается до помрачения, я ощущаю, то, что хочу. Мы с ней одно целое.

– Спасибо, – выдыхаю я, обессиленно падая в траву. – Спасибо.

***

Сначала мне казалось, полюбить этот мир будет не сложно. Мы с его обитателями очень похожи.

Я всего лишь хотел, чтобы Буря любила меня. Точнее, хотел знать, что она меня любит, быть уверенным. Да, я один из Всадников, ее порождение, логично, что она любит, не правда ли? Но мне надо было знать. Люди называют это проверкой. Буря ее не прошла.

Каждую неделю я посещаю собрания. Группу поддержки. Мне нравится слушать истории. Обязательно найдется та, что окажется хуже, чем твоя. Люди умеют причинять добро. Они делают это изощренно, с любовью. Это калечит, иногда убивает. Мне становится немного легче.

Вы знаете, что отражений не существует? То, что видно в любой поверхности, будь то капля воды, лужа, стекло, фотокамера, глаза или зеркало, на самом деле не вы, а она. Буря. А может, это просто мое безумие? Ну и ладно. Мне все равно.

Она должна была меня удержать. Ради этого я и сбежал. В том и был смысл. А она все не правильно поняла. Просто отпустила.

Буря говорит, ей жаль. Обещает, что заберет. Но есть условие. Всегда есть условие. Я должен полюбить этот мир. Почувствовать его в себе. Я стараюсь, честно. Стараюсь до скрежета в сердце и боли во всем теле. Но не то. Всегда не то…

Это из-за того, что теперь она не отпускает меня. Приходит, и я не в силах ей сопротивляться.

***

Давай! – исступленно кричу я. – Забери же меня! Ну! Вот он я! Гроза хлещет дождем, жестко, бьет молниями, оставляя кровавые отметины. Воняет горелым мясом и паленой шерстью. Но я не замечаю. Мне нужно почувствовать. И вот, когда налетевшая шквалистая тьма сгущается до помрачения, я ощущаю то, что хочу. Мы с ней одно целое.

– Спасибо, – выдыхаю я, обессиленно падая в траву. – Спасибо.

Обрывок шестой

У бабушки Ивъ вместо жизни были Истории. Никто на самом деле не знал, какая из них правдивая, и что на самом представляла собой жизнь бабушки. Взрослые посмеивались над ней, некоторые ворчали, мол, лучше бы пирожки пекла внучатам, как положено всем порядочным бабушкам, или рассказывала бы сказки. Нормальные сказки, а не про то, как штурмовать замок, выбраться из гарема султана, по пути соблазнив на подвиг парочку евнухов, и улететь на луну проведать друга, которому скучно, а еще он варит вино из света звезд, такое, что пригубив, чувствуешь себя достойным говорить со Вселенной. Странная женщина была бабушка Ивъ.

Однажды я пришел домой с синяком под глазом, обидой на весь мир и соседского мальчика по кличке Гоблин. Он был здоровый, грубый и отбирал у меня леденцы, которые мама привозила по выходным из города. Обычно я безропотно выворачивал карманы, и, глотая слюну, смотрел, как Гоблин сует пригоршню леденцов в жадный рот и демонстративно, с чувством полного надо мной превосходства, разгрызает их крупными хищными зубами. А в этот раз, может под влиянием одной из историй бабушки, я бросился на него. Шансов не было. Гоблин сперва крепко врезал мне кулаком в глаз, а потом небрежным пинком отправил в придорожную лужу. Обшарил мои карманы, посетовал, что леденцы грязные и велел лежать так до заката. Я лежал, смотрел в небо и беззвучно звал лунного человека. Если бы он угостил меня вином из света звезд, то тогда я победил бы Гоблина одной левой. Но никто не пришел. Наступил закат, я вылез из лужи и пошел домой. Мокрый, замерзший и разочарованный. В тот день я повзрослел и перестал верить историям бабушки Ивъ. По крайней мере, мне так казалось. Несколькими днями позже, я обнаружил Гоблина, прячущегося в сарае. Его трясло, штаны он обмочил, выглядел маленьким и жалким. Я спросил, чего ему здесь надо, а он замахнулся на меня и вдруг заплакал. Тоненько и жалобно, как побитый щенок. Я побежал за бабушкой Ивъ. Она велела принести горячей воды, полотенце и мешочек с травами из ее комнаты. Закрыла дверь в сарай и просидела там с Гоблином всю ночь. Он участвовал в битве, сказала потом бабушка, и проиграл. В битвах нет победителей. Но проиграл он достойно. Я фыркнул. Гоблин и достоинство? Ранним утром к соседскому дому подъехала полицейская машина, оказалось, отчим Гоблина чуть не убил по пьяному делу его мать. Гоблин бросился на него, укусил, тот не устоял на хмельных ногах, ударился об острый угол и умер. Больше Гоблин леденцы у меня не отбирал. Он сделался тихим, каким-то блаженным, сидел у дороги и смотрел в небо. Может, ждал лунного человека с вином из света звезд. Не знаю. Меня тогда забрали от бабушки Ивъ. В целях безопасности, сказала мама, да и вообще, хватит дурить, скоро в школу, пора становиться серьезным человеком и добиться в жизни чего-нибудь стоящего.

Я добился. По крайней мере, мне так казалось.

Недавно в мою дверь позвонили. На пороге стоял Гоблин. Длинная седая борода и лысина цвета полной луны. Вручил мне коробку, тихо улыбнулся, ощерив хищные зубы, и пропал.

Я долго сидел на кухне, курил и боялся ее открывать. Я не хотел знать правду о жизни бабушки Ивъ. Мне казалось, в коробке будут скучные документы. Вроде свидетельства о рождении. Старые черно-белые выцветшие фотографии и еще разная сентиментальная чушь. Что обычно остается от мертвых людей? Наконец, под утро я решился. В коробке лежал сложенный вчетверо тетрадный лист и бутылка из-под лимонада «Буратино» времен моего детства, запечатанная так, будто бы в ней, по меньшей мере, томился джинн.

Здравствуй, милый, писала бабушка Ивъ, если ты это читаешь, значит, меня здесь уже нет. Я там, где штурмуют замки, сбегают из плена, прихватив парочку евнухов на подвиг, и творят миры. Знаю, ты всегда хотел попробовать вино из света звезд. У меня как раз осталась одна бутылка. Теперь она твоя. Ты достоин говорить со Вселенной.

И тут я заплакал. Впервые за много лет. Тоненько и жалобно, как побитый щенок.

Странная женщина была бабушка Ивъ. Вместо жизни у нее были Истории…

Обрывок седьмой

Я иду по Городу. Он небольшой, хватает дня, чтобы обойти и вернуться. Это если быстрым шагом, ни на что не отвлекаясь. Но я так не делаю. Неинтересно. Типа спортивного состязания, где ты пытаешься его обогнать, но тщетно. Он с тобой не соревнуется. Откуда я знаю? Один раз я его обошел, другой обежал, а ему хоть бы что, даже не заметил. В награду мне досталось бесполезное знание про то, что Город у нас небольшой. Хотя мой приятель Куча говорит, всякое знание полезно. Куча живет на улице и очень много знает всякого. Знания эти он хранит в старой обувной коробке, и если его попросить, покажет. Но никто почему-то не просит. Кроме дворника Фаруха. Когда в Городе наступает сезон листопада, он приходит к Куче, садится рядом, ставит метлу на землю древком вниз, и они вместе молча смотрят в коробку. Метла над их головами расправляет прутья и кажется, будто Куча с Фарухом сидят под лысой пальмой.

Однажды я поинтересовался у Фаруха, почему он не гоняет Кучу со своей территории. Это же вроде как непорядок, если бомж на участке.

– А ты бы гонял? – спросил Фарух.

– Нет, – ответил я. – Но…

– Вот и мне незачем.

Ну и ладно.

В Городе помимо Фаруха, Кучи и меня много кто живет. Мы делаем вид, что незнакомы, хотя в небольшом Городе все друг друга знают. Просто интересно каждый раз встретившись, к примеру, на вечеринке, которые Город устраивает регулярно и с размахом, узнавать всех заново. Они интересные, у каждого есть талант, дар или способность. Не такие, как в фантастических кинофильмах, конечно, ничего волшебного. Они сочиняют, творят, ваяют, создают, лечат, преподают, достигают, постигают, преодолевают, созерцают, воплощают. И делают это блестяще.

У меня тоже есть дар. Моя подруга Ариена говорит, будь я чуть поамбициозней, она с удовольствием вышла бы за меня замуж. Но я ведь целыми днями шляюсь по Городу, бесцельно шляюсь, просто так. «Бесцельно» Ариена произносит с нажимом, отчего сразу ясно, каков он, мой дар. Я пожимаю плечами. Жениться на Ариене я бы не возражал, она смешливая, правда, очень занятая. Ее талант – продавать. И амбиций на десятерых хватит. Вряд ли после свадьбы что-нибудь бы поменялось. Она в делах, я шляюсь. Ах, да, бесцельно шляюсь. В этом все дело.

– Не расстраивайся, – советует Фарух. Его талант – неуемное любопытство, он нас с Ариеной подслушивает. – Всё херня. Я открою тебе секрет. На самом деле наш Город не простой. Он город мертвых. Мы все давно умерли, просто не знаем об этом.

– А ты тогда откуда знаешь? – спрашивает Куча.

– Ну я же любопытный, – обижается Фарух.

Куча смеется. Смех у него странный. В смысле для бомжа. Детский такой. Звонкий.

Отсмеявшись, Куча говорит:

– Этот Город и правда непростой. Он есть все Города. А мы, те кто в нем живет, суть всех и каждого.

– И где эти все? – недоверчиво склоняет голову Фарух.

– Где-то, – отвечает Куча. – Хочешь посмотреть?

Это он мне. И кивает на обувную коробку.

– Может, в другой раз, – отвечаю.

Куча смеется.

Я иду по Городу. Он небольшой, хватает дня, чтобы обойти и вернуться.

Обрывок восьмой

В кафе «Снежная Королева» он приходит каждый день. Садится за столик в углу и заказывает мороженое со вкусом розы. Он ест его медленно, вдумчиво, наслаждаясь каждой ложкой и украдкой поглядывает на женщину за стойкой. Он ненавидит мороженое, со вкусом роз особенно, когда-то они значили для него слишком много, но всегда берет именно его. Это совсем не кажется ему странным. Ведь если она это Она, та о которой он думал последние тысячи лет, все правильно. Мороженое со вкусом розы самое то. Только как узнать? Спросить он не решается. Как и взглянуть в глаза цвета талого льда. Ее красота невозмутима, безупречна и холодна. Остается мороженое со вкусом розы. Он просит его таять как можно медленнее. Но его дыхание слишком горячо, и скоро мороженое превращается в розовую жижу. Его передергивает от отвращения, но он все равно ест.

Однажды оно расплылось прежде чем попало на стол, и он решился. Подошел к стойке и спросил, указывая на вывеску «Снежная Королева» :

– Вы – Она?

Ответом был царственный кивок.

– Я слышал вашу историю, – продолжал он, – она так печальна.

– И не совсем правдива, – усмехнулась она, – дело вовсе не в осколках, сердцах и глазах, а чтобы сложить из букв Ж О П А слово ВЕЧНОСТЬ. Он был единственный, кто сумел. Мы могли быть счастливы целую вечность.

– Увы… – прошептал он.

– Потом пришла та девчонка и сказала, что вечность со мной – это скучно, а жопа… Что ж… У нее она моложе и горячей. Он согласился. Обнял ее за жопу, и они ушли. Сказке конец.

– А вы?

– Что я? Держу кафе.

– Сказке не конец, – он умоляюще взглянул в глаза цвета талого льда. – Со временем он понял, осознал… жопа – это совсем не важно.

– Да? – прищурилась она, – Что же тогда важно?

– Не знаю… – беспомощно развел руками он.

– Вот именно, – голос ее звучал песней айсбергов. – Вам как обычно? Со вкусом розы?

– Пожалуй, – вздохнул он, направляясь к своему столику.

Завтра он снова придет. Будет сидеть за столиком в углу, медленно есть жижу со вкусом розы, украдкой поглядывая на женщину за стойкой. Но теперь в ушах его звучат айсберги. Они поют о том, что на самом деле важно, просто он пока не умеет разбирать слова. Но у него есть вечность. Это обнадеживает.

Обрывок девятый

Иван Петрович стоял напротив зеркала и изо всех сил старался разглядеть в нем собственную похмельную физиономию. Тщетно. В потемневших от времени серебряных глубинах отражалось просторное помещение с внушительными колоннами. Иван Петрович постучал по зеркальной поверхности заскорузлым пальцем, отчего пол помещения, хаотично усыпанный коленопреклоненными людьми, вздрогнул. Застонали колонны, завибрировал воздух, люди принялись стенать, да так громко и жалобно, что на шум, по-кошачьи потягиваясь, вышел заспанный круглолицый бородач в засаленном полосатом халате.

– Что происходит? – спросил он у стенающих на неизвестном, но почему-то понятном Ивану Петровичу языке.

– Ыыыыы, – ответили ему люди, указуя перстами в сторону похмельной личности Ивана Петровича.

– Адаптация, – покачал головой круглолицый. – Систему глючит. Отладить надо, а вы пока подите вон.

Стенающие, радостно кивая, поползли к выходу и вскоре скрылись с глаз Ивана Петровича.

– Рад видеть, внучек, – обратился круглолицый к Ивану Петровичу. – Хотя, ты, конечно, не вовремя.

Иван Петрович потрясенно молчал. Круглолицый мужик удивительным образом был похож на покойного деда. Но не на того, старого, высохшего и немощного, которого, он, Иван Петрович похоронил несколько лет назад, а на кладбищенского. Точнее, на его памятник. Отлитый в граните бородатый пухляк с довольной улыбкой на круглом лице обнимает пониже спины ускользающий женский силуэт. И надпись, банальная до неприличия. Типа, все там будем или вроде того.

– Слушай, ты не мог бы попозже заглянуть? – продолжал круглолицый. – А то не формат. Эти граждане желают поклоняться… впрочем, сам увидишь. Урсула, детка, выползай, не бойся!

Иван Петрович ошалело глядел, как из-за плеча покойного деда, или непонятно кого, на него похожего, показалось миловидное женское личико с привязанным ко лбу бутафорским хуем. Он заламывался на затылок и выглядел лихо.

– Здравствуйте, – выдавил Иван Петрович, избегая встречаться с хуем взглядом.

– Ты прям как маленький, – упрекнул дед. Или памятник. – Бабу никогда не видал?

– У меня ведь белая горячка? – в голосе Ивана Петровича слышались вера и надежда.

– Лучше. Окно в мой загробный мир.

– Зачем?

– Чтобы безутешные родственники могли навестить горячо любимого дедушку, – ехидно сообщил дед. – Да шучу, я. Это мое наследство вам. Можно сказать, последний наказ.

– Теперь ясно, отчего отцу поставили диагноз, – уныло протянул Иван Петрович. – В дурдме он по твоей милости.

– Никогда не был головой крепок, – пожал плечами дед. – Тешить собственное самолюбие за счет чужого загробного мира, занятие не самое достойное. За что и поплатился.