Polo или ЗЕЛЕНЫЕ ОКОВЫ

Когда, наконец, драма подходила к своему апогею, Отца пригласили раздеться в специально отведенной комнате, чтобы взять у него контрольные анализы гемограммы, мочи, кровь на ВИЧ и гепатиты. Затем взяли мазки, что очень оскорбило Отца, однако он не стал противиться процедуре, поскольку был очень зависим от денег. Закончив приготовления, Отца, облаченного лишь в длинную сорочку и бахилы, проводили в индивидуальную комнату, где суждено было состояться таинству становления отцом.

–Вам каким-нибудь способом помочь?– Поинтересовалась жирная тетка, холодно глядя на Отца.

–Вы можете голой попрыгать по подоконнику?– Поинтересовался Отец, мало рассчитывая на положительный ответ.

Тетка, которая до сих пор рассматривала Отца, как мясо, продуцирующее драгоценную жидкость, строго посмотрела на него и процедила сквозь зубы с деланной натянутой улыбкой:

–Я имею в виду фото или видео, может что-то еще?– Тон был холодный, как лягушка.

–Нет, спасибо, не беспокойтесь, у меня богатая фантазия,– улыбнулся Отец.– Один вопрос. Детей где оставить?

Тетка молча кивнула на белую пластиковую тумбочку, на которой находились разовые стаканчики, запечатанные в стерильные бумажные упаковки, и прикрыла за собой дверь. Оставшись один, Отец походил по комнате, в которой кроме телевизора с видеомагнитофоном, было кресло с журнальным столиком, кровать, заправленная белоснежной простыней, которая от крахмала могла сломаться, только коснись ее. На стенах висели портреты девиц в таких откровенных позах, что неискушенный Отец раскраснелся. Журналы, раскиданные на столике, имели сходное содержание, что и в вестибюле. Отец присел в кресло. Нарушать строгость линий крахмальной простыни он не решился, взял журналы и начал их разглядывать.

–Вам что-нибудь нужно?– Участливо спросила медсестра, когда Отец вышел из своей комнаты.– Чего-нибудь не хватает?

–У вас есть емкость больше?– Спросил Отец, протягивая свой стаканчик.

–Вы наполните сначала эту,– скривила губы в ехидной усмешке сестра.

Отец поставил закрытый пластиковой крышечкой стаканчик на полочку, которая предназначалась, видимо, для этого. Сестра раскрыла глаза шире и стала смотреть то на стаканчик, то на Отца и наоборот.

–Молодой человек, вы что, туда плюнули?– Не скрывая удивления, спросила тетка.

Отец отрицательно покачал головой.

–Но вас не было меньше минуты.– Недоверчиво произнесла она и взяла стаканчик.– Смотрите, мы будем проверять содержимое. Если окажется, что это слюна, вы не получите и копейки.

–Милая тетя Дуся, от меня беременели столбы, так что будьте уверены в искренности моих чувств.– Утвердил ее в правдивости своих слов Отец.

–Меня зовут … …,– представилась тетка и вышла из комнаты.

–Так как на счет посуды побольше?– Спросил Отец.

–Порцию у нас сдают раз в неделю. Так что на следующей неделе ждем, если, конечно, ваша фертильность будет удовлетворительной.– Сказала сестричка, которая осталась с Отцом.– Как раз подойдут ваши ответы на гепатиты. Там и оплата будет выше.

–Постараюсь,– проговорил Отец.– Значит, на сегодня все?

Сестра кивнула.

–А дома можно потренироваться?

Сестра, игнорируя вопрос, молча проводила Отца до гардероба, где тот обрел обычный для себя вид, избавившись от ночной сорочки и бахил. Он оставил все свои подписи под бланками учета, в расходной книге, в направлении на гепатиты, который он будет рассматривать через несколько веков, в будущем. Грузная тетка, как и все бухгалтера, с особым масляным взором на деньги, в круглом окошечке кассы выдала Отцу хрустящие бумажки с изображением зеленого мужика в собольей шапке с подписью внизу «Ярославль». Отец округлил глаза. Купюр было раз в пять больше, чем он рассчитывал получить. Оказывалось, что быть отцом не только приятно, но и выгодно. Это обстоятельство обозначило проблему трудоустройства на государственную службу в очень невыгодном свете. Гораздо более практично становиться отцом раз в неделю. Он даже придумал лозунг, который оправдывал его стремление стать отцом многочисленных народов. «Демографический взрыв в кратчайшие сроки!!!». Нужно будет повесить такой плакат у себя в комнате, рядом с женским сагитталом.

Погода перестала быть бесноватой. Отец вышел в прекрасном расположении духа и легкостью во всем теле. Серое небо, словно мягкое марево, скрывало землю от жесткого холодного солнца. Мелкий дождик, который оставлял на лице мокрые следы, казался слезами радости появления новой жизни. Ветер, который еще час назад залезал под шкуру, выглядел, как легкое манящее дуновение, ласкающее отца народов. Осенняя пожухлая листва уже не выглядела неубранной грязью, но триумфальным убранством дороги, ведущей на Олимп славы и поклонения. Пустой нагрудный карман уже не был таким пустым, как час назад, и грел душу нежным бумажным шелестом, сулящим странствия и приключения.

Вдруг, Отец почувствовал себя властелином мира, перед которым звезды должны вставать на колени и при первом хмуром жесте рассыпаться в космическую пыль. Несколько новеньких купюр заставили его поверить, что все дороги перед ним открыты и нет других преград перед ним кроме вечности и вселенной.

Осень лениво проводила Отца до ворот больницы, она от умиления проронила на нос страннику несколько листьев, которые специально приберегла на этот случай на ветке липы. Она покачала грустными ветками вслед уходящему космическому беглецу, она лизнула спину жесткой щетиной кустарника и оставила лоскут от куртки себе на память. Когда путник вышел за ворота, осень на прощание хлопнула ему ржавой калиткой и запела грустную песню железными кольцами цепей на качелях. Так будет всегда. Осень любила Отца, поскольку тот родился осенью, но эта любовь навеки останется неразделенной, потому что странник лишь во дни смятения обращался к осени за помощью, в другие дни он словно не замечал ее, а иногда и лютовал. Осень плакала мелкими слезами, которым не было числа. Слезы, сливаясь, рождали маленькие серые ручейки, крутящие павшую листву и комья грязи, затем они стекались в лужи, вокруг которых, задрав штанины, обходили люди. Это плата за неразделенную любовь, за несбывшиеся мечтания, за рухнувшие надежды, и платить должен тот, кто станет сему свидетелем. Все просто: на любви, как на войне, и горе тому, кто не примет эти правила.

Отец шел под моросящим дождиком и даже не замечал его. Он думал сейчас о том, какой он будет его малыш, тот, который родится несколько месяцев спустя. Узнает ли он когда-нибудь, что у него через несколько веков родится единокровный сводный брат, который будет летать на Луну, чтобы встретиться там с любимой девушкой, или полетит на Ио, исследовать грандиозные черные пещеры, или отправится на Плутон, раскрыть тайну древних строений, или отбуксирует Кваоар поближе к Солнцу, чтобы было удобнее добывать плутоний? Наверное, нет. Скорее всего, малыш, который родится в этом веке, однажды спросит у своей матери: где мой папа? И та ему ответит, что папа отправился на Южный полюс растапливать льды, чтобы добыть человечеству чистой воды. И, конечно, малыш будет гордиться таким героическим отцом, положившим свою жизнь на благо человечества, и он не догадается, что его отец только что прошел мимо него, за руку ведя другого маленького человечка. И скорее всего мама, которая родит от безымянной пробирки, будет глубоко несчастной женщиной, не нашедшей счастья меж людей, но готовой безвозмездно подарить всю себя целиком, без остатка, малышу, который никогда, никогда не узнает правды о своем папе.

Очень грустно расти без отца. Очень неудобно будет потом, когда придет сознание неполноценности своей маленькой семьи, кивать маме или молчаливо обходить в разговоре темы, касающиеся родителя и однобокости воспитания. Это– печать на лице, которую придется волей-неволей носить всю жизнь и после нее. Безотцовщина. Сейчас мало кого можно удивить этим. Таких людей очень много, тех, которые выросли без отца, которые не знали теплоты отчих рук, или тяжести его ремня. Гораздо хуже, если маленький человек растет без маминых поцелуев, но и скупые объятия отца тоже чего-то стоят. Что лучше, родиться без папы или не родиться совсем? У каждого свой жизненный путь, и никому не позволено решать за других. Так было и так будет.

А тот мальчик, который родится несколько веков спустя, у него есть шанс увидеть своего папу, пусть на плоской, не объемной бумажной фотографии, пусть в глобальной базе данных в виртуальном измерении. Ему, если он захочет, будет позволено подойти к старой могиле с истлевшими костями, поклониться ей и сказать: папа, прости мою маму, она сделала большую ошибку, лишив счастья сразу трех людей скоропалительным и необдуманным поступком. Прости, если сможешь, прости и прощай.

Обремененный деньгами, Отец начал было уже подумывать остаться, но трезвый рассудок, все же взял верх над минутной слабостью. Денег, которые Отец приобрел столь необычным для него способом, должно было ему хватить месяца на полтора, если бы он жил в общежитии. Если же снять квартиру, этой суммы не хватит и на месяц, просто уплатив плату за проживание. Жить в общежитии невозможно, у Брусова– исключено. Здесь вездесущий федерал, от которого нужно правдами и неправдами скрыться. Мало вероятности, что он останется караулить Отца несколько месяцев, непостижимым путем перемещаясь с места на место. В любом случае полноценной учебы не получится, а, следовательно, делать в этом городе нечего.

Отец отправился на остановку, где нашел для себя место в дальнем углу, сев в автобус. Большая гармошка, скрипя и заваливаясь на бок, везла Отца прочь от этого места, где он почувствовал себя человеком. Впервые за прошедший год ему не нужно было притворяться, скандалить с Басмачом, препираться с Рыжей и ее несносной маман. Здесь он дома. Только здесь и сейчас, в этом времени он будет по настоящему счастлив. Рыжая. Что ж, ты сделала очень ответственный шаг, с которым тебе жить всю оставшуюся жизнь. Бог тебе судья. Странно, почему она так легко отказалась от своего счастья? Неужели, Отец так плох? Неужели, он так непроходимо алчен и испорчен? Ведь любила же она его. Куда все делось? Если бы не этот необдуманный поступок, Отец остался бы там, в будущем и жил бы с ней в какой-нибудь псевдореальной маленькой квартирке, растил бы сына, которого назвал бы Олегом. Он ходил бы с ним на берег великой реки играть в камушки и дивиться на огромных железных мужиков, стоящих на холме у реки, потрясая над головой огромным многотонным черным мечом. Он бы научил маленького сына делать рогатки и палил бы в палисаднике по пустым консервным банкам и фотографиям своих начальников. Он бы полетел с сыном на Луну, чтобы прокатить его под прозрачным прочным куполом Армстронга. Все было здорово.

Отец размышлял, что было бы, если бы … Если бы Рыжая не бросила его, он бы остался в грядущем, а это значит, что в прошлом, в банке спермы, не оказалось бы генетического материала, по которому его смогут идентифицировать в будущем и забрать на несколько веков вперед. Значит, Рыжая, сама того не зная, предотвратила темпоральный кризис? Да, думал Отец, время– очень странная штука. Здесь причинно-следственные связи принимают очень интересный и запутанный вид. Это значит, что «после того, не значит вследствие того». Хотя, здесь нет ничего необычного, логика и упрямство фактов существуют независимо от их восприятия и отношения к ним. Они существуют вне времени и расстояний и с ними невозможно не считаться. Быть может теперь, когда логическая цепочка обрела недостающие звенья, в виде банка спермы, могло бы все наладиться, кто его знает что было бы, если бы … теперь назад дороги нет. Тот Отец, который сейчас будущем, теперь его соло. Ему сейчас воевать с виртуальным Басмачом и с маман Рыжей. Сейчас нужно думать о другом: как скрыться от федерала, точнее как скрыться– вопрос решенный, необходимо выработать план, согласно которому жизнь снова встанет в привычное русло.

Время текло, колеса вертелись. Отец оказался на привокзальной площади, где толпилось много народа, не смотря на утро и на понедельник. У странствий свои законы. По площади, запруженной автомобилями и троллейбусами, меж ног бегали черные дети южных гостей. Мамаши черных детишек сидели прямо на асфальте, для мягкости и удобства подложив под себя намокшие листки газеты. Одеты они были в рубище, которым машину протирать от городской копоти подумаешь сорок восемь раз. Цветные широкие юбки, которые сшиты еще на заре веков, были грязными на всем своем протяжение, не только у подола. Заплатки из разнородной ткани не были видны из-за пестроты этой одежды. Из-под широких грязных полей туалета южные мамаши нет-нет показывали свои ноги в коричневых дырявых гамашах, в пробрешинах которых были видны грязные худые ноги. От серости и непогоды женщины кутались в мохнатые шали, которые едва ли спасали их от осенней стужи. В руках они держали маленьких, совсем крошечных детишек, завернутых в такое же разношерстное тряпье. Некоторые груднички громко кричали, другие молчаливо посапывали на руках у своих грязных матерей. Женщины в нервных конвульсиях трясли рукой, вскидывая ее от подола до груди, что стороны казалось, будто они подзывают всякого проходящего мимо, и говорили со странным южным акцентом:

–Помогай, помогай.

Старшие братья и сестры тех, которые покоились на руках матерей, бегали меж честных людей и клянчили еду и грошик. Грязные неухоженные дети с рваными штанишками и черными пятнами грязи на лице и руках не оставляли сомнений, что рацион у них примерно такой же чистоты и свежести как и туалеты. Отец выгреб из кармана всю мелочь, которая осталась у него от билета, купленного в автобусе, и ссыпал на подол ближайшей несчастной южной гостьи из Таджикистана. Раздавать деньги, стараясь разделить мелочь на всех смысла не было. Отец знал, что эти люди живут стаями и в конце трудового дня всю свою нехитрую выручку складывают в один котел.

Цыганка, увидавшая такую щедрость со стороны молодого парня, тут же подскочила к нему с вопросом:

–Молодой да красивый, подскажи мне, милый, как доехать до цирка?

Отец был так погружен в свои мысли, что не заметил подвоха, к которым он был всегда готов. Он развернулся спиной к цыганке и, поглядывая на нее через плечо, указал на трамвай:

–Видишь вот там остановку?– Спросил он. Цыганка кивнула.– Так вот, цифру три знаешь? Сядешь на трамвай, с такой цифрой, а там тебе подскажут.

–Ой, спасибо тебе, добрый человек. За доброту твою, я скажу, что тебя ждет в будущем.

Отец насторожился, услышав слова о будущем. Он пристально вгляделся в черные, как смоль, глаза. Нет, он ее раньше не видел. Может это тоже агент федеральной службы? Это паранойя. В каждой цыганке, гадающей по руке теперь можно разглядеть федерала.

Цыганка схватила Отца за руку.

–Скоро тебе удача будет, много завистников приобретешь. Берегись жены своей, она тебя не понимает.– Затараторила цыганка, сверкая золотыми коронками и хитрыми алчными глазками.– Скоро у тебя денег будет много, делись с друзьями. А чтобы горя не было, дай мне десять рублей, я тебе расскажу, как поступить нужно.

Отец очнулся от дум, стоило только разговору вплотную подойти к десятирублевой купюре.

–А ну, марш отсюда, попрошайка. Я тебе десять рублей трубочкой кое-куда вставлю, чтобы сидеть неудобно было. На завод иди, болванки катай, немочь корявая.– Разозлился Отец и для убедительности дал нахальной цыганке понюхать кулак.

–Ох, какой грозный ты, такой хороший человек и так ругаешься. Давай я тебе всю правду расскажу, чтобы ты не злился. Ты мне помог, я тебе помогу.– Цыганка широко раскрыла глаза.

–Вон,– крикнул Отец.

Цыганка отступила, видя, что клиент нервничает. Отец прошел мимо статуи здоровенного каменного мужика, утопленного по грудь в коричневую скалу. В руке он держал гнутый меч, который собирался хватить огромным молотом. Мужик был могуч, с широкой бородой, искусно вырезанной в камне и хищным взглядом. Отец на секунду задержал взгляд на памятнике неизвестному рабу, растущему из скалы и принужденному гнуть мечи молотом, и следовал дальше, мимо синих ларьков, в которых тетки, завернутые в ватные фуфайки, торговали пивом и сигаретами.

За стеной жестяных коробчонок, именующихся ларьками, высилось здание из стали и синего стекла. Оно отдавало лютым холодом и морозным блеском, окрашивая даже лица прохожих в синий цвет. Треугольные вершины здания были очень строгими и безукоризненными с точки зрения урбанистической архитектуры, однако очень скупо вписывались в хмурый городской пейзаж. Величие синего стекла и стальных конструкций мало сопрягались с черными детишками, выпрашивающими себе на пропитание.

Отец нахмурился и вошел в здание вокзала. Огромные полукруглые купола, словно в турецкой мечети, высились над входом, а эхо, которое здесь было завсегдатаем, принимало вполне отчетливые материальные формы и блуждало в стеклянных чашах. Отец прошел мимо торговых рядов, которые предлагали все, от открытки с видом на преисподнюю, до ботинок и носков от Gucci. Отец миновал харчевню, где приходилось питаться стоя под неусыпными голодными взглядами оборванных бомжей за одноногими столиками весьма грязными и засаленными. Путник подошел к кассе, вручил продавщице свой паспорт, с вложенной внутрь купюрой ярославского бородача, назвал направление и стал наблюдать за ней, как она ловко управляется с клавиатурой, почти не глядя, нажимает нужные ей комбинации цифр.

Отец непрерывно осматривал прохожих, сновавших по вокзалу, ища взглядом федерала. Его нигде не было. Очень странно, подумал Отец. Его не было около больницы, его нет и здесь, на вокзале. Видимо, если бы он оказался в больнице, мне пришлось оттуда бежать, и я не стал бы рисковать своим благополучием ради минутного удовольствия и, даже, ради денег. Банк спермы не был бы тогда таким значимым, как сейчас, когда я отдал ему частичку себя, но, думаю, он это пережил бы как-нибудь. Выходит, он знает об этой логической цепочки, нарушив которую, возник бы неразрешимый темпоральный парадокс.

Здесь на вокзале его нет, значит, это тоже не спроста. Получается, что вокзал– это какая-то неведомая критическая точка в темпоральных логических цепях. Отец вдруг вспомнил, что в будущем, в глобальной базе данных, он нашел билет со своей фамилией. В билете четко значилось сообщение поезда с конечной точкой в Москве, на Казанском вокзале, только почему-то Трибун отмел версию, что это Отец поедет в первопрестольную, тогда он сказал: однофамилец. Что же это может значить? Конечно, Трибун– не Бог, он может ошибаться, пусть это он делает очень редко и неохотно. Могли подвести его алгоритмы, которые отличались свой тщательностью и правильностью в логических построениях. Всякое может быть, все может статься. Очевидно одно, что Отец отправляется в Москву и точка.

Получив свой билет, до отправления оставалось часов восемь, Отец отправился на второй этаж огромного помещения. От главного холла верхнего этажа тянулся длинный широкий переход, ведущий к многочисленным платформам, от которого отходили боковые лестницы для выхода к поездам. Переход был запружен толпами людей, отбывающих из города и вновь прибывших.

Целую секцию перехода занимали китайцы с огромными баулами. Казалось, что целая китайская провинция приехала в этот город торговать самодельным тряпьем. Маленькие узкоглазые желтолицые люди что-то чирикали на своем наречие, казалось, стая голубей воркуют на току.

Отец уселся на сиденье, пустующее в самом углу зала ожидания, чтобы самому спрятаться в разноликой и разноязыкой толпе, при этом сохранять видимость за всем пространством широкого зала. Вещей у Отца не было, если не считать одежду. Странник почти лег на кресло, вытянув ноги перед собой, и откинул назад голову. Перед ним, чуть в стороне сидела молоденькая, лет двенадцати, цыганка и кормила ребенка грудью. Короткие жесткие волосы торчали из-под русского платка, который она связала на затылке узлом на манер тюбетейки. Широкая цветная юбка полностью скрывала ноги цыганки и узлы с вещами, которые она прятала там же. Отец удивился столь юному возрасту молодой мамаши. Видимо у кочевых народов родителями становятся и раньше, коль скоро век, отпущенный им на странствия, очень короток. Ребенок активно работал ручками, подталкивая мясистую материнскую грудь, и причмокивал от удовольствия. Для них в этом мире уже никого не было. Мать полностью сосредоточилась на созерцании своего маленького чуда, ребенок же полностью погрузился в свое насыщение. Они смотрели друг другу в глаза, и в этом взоре чувствовалась вся правда этого израненного мира.

По другую сторону от Отца сидела древняя старуха, которая помнила Куликовскую битву. Старуха была настолько маленькая и сухая, что ее едва было видно из-за такой же старой и потертой годами и непогодами цигейковой шубейки. Старуха чуть распахнула подол своего жупана. Ей было жарко и душно в спертом воздухе зала ожидания. Она разложила вокруг себя старые, потерявшие всякую форму и цвет, кошелки, перевязанные бельевой веревкой для пущей сохранности. В руках старуха держала облезлую кошку, которая была такой же старой, как мир. Худые бока и облезлая шерсть были свидетелями того, что животное никогда не ела досыта. Старуха украдкой доставала из засаленного пластикового пакета, который держала подле себя, колбасу, которой побрезговали бы даже мухи. Она аккуратно разминала мясной мякиш меж корявых пальцев и отправляла эту массу одну часть себе в рот, другую, оставшуюся на руках, слизывала кошка. Старуха поглаживала свою животину, которая, наверное, единственная на всем белом свете любила ее. Кошка с благодарностью терлась своими облезлыми трехцветными боками о рябую щеку бабки, а та что-то приговаривала ей на ухо. Для этих двоих тоже мир сузился до тихого поедания колбасы да нашептывания ласковых слов друг другу. Им тоже никто не был нужен, равно как и миру не были нужны старуха, которая каким-то чудом прожила до таких лет, и кошка, страшнее коей нужно еще поискать.

Отец дивился. Неужели весь мир такой? Неужели он весь состоит из таких вот маленьких кирпичиков, как старуха и кошка, юная мамаша и цыганенок? Если подумать, то и Отец не нужен никому, кроме его мамы да брата, который куда-то пропал. Сейчас он сидит в этом зале и ждет поезда. А кто ждет его? Мама очень далеко, брат тоже. Кому он нужен здесь и сейчас? Наверное, только темпоральному кризису, который Отец сам устроил?

Отец закутался в теплый шарф и расположился удобнее. Он сощурил глаза и сквозь маленькие щелочки глаз наблюдал за людьми, которые тоже жили своим маленьким мирком, они проходили мимо него, запинаясь о ноги, расставленные на весь проход. До отправления поезда оставалось еще много времени. Отец задремал. Ему грезилось что-то светлое и приятное. Из глубин сна перед глазами возникла худенькая верткая девчушка с огромными голубыми глазами и длинными ресницами, что могла спокойно вместо веера обмахивать себя в жару. Девчушка пристально с нескрываемой любовью глядела на Отца. Она боялась с ним заговорить, поскольку непорочность и природная стыдливость мешали ей признаться в любви. Отец понимал ее самые светлые чувства и намерения, и даже хотел ей помочь в признании, но стоило было ему приблизиться к девчушке, или сделать движение в ее сторону, как та проворно убегала и издали наблюдала за предметом своей страсти. Отец решился на хитрость. Он обошел парк, раскинутый невдалеке от морского причала, чтобы застать влюбленную девочку врасплох. Но не тут то было. Подойдя к тому месту, где должна была скрываться девушка, он обнаружил, что та стоит у него за спиной и с нескрываемой любовью смотрит ему глаза. Отец махал ей рукой, чтобы та не боялась его и, откинув свой страх, поговорила с ним, но она будто не замечала его приглашающих жестов, но пристально наблюдала за ним, все время держа его на расстоянии.

Затем Отцу привиделась огромная заснеженная гора, с которой на горных лыжах и санках весело спускались отдыхающие. Невдалеке стояла электричка, на которой все эти люди приехали. Чуть в стороне от дорожного полотна высилась огромная черная скала, которую окружали, словно живая изгородь, белоствольные березы, охваченные белоснежным инеем. Было морозно, но разгоряченные люди катились с заснеженных гор, не замечая зимы. Отец схватил свои сани и стал подниматься в гору, имея твердое намерение скатиться вниз. Он шел и шел, и вершина, словно чувствуя его намерение, отступала от него все дальше и дальше. Отец обернулся назад, и посмотрел вниз, туда, где стояла электричка. Было уже достаточно высоко, чтобы получить долгожданное удовольствие, но до вершины было еще очень далеко, тогда Отец обреченно вздохнул и направился к вершине. Он шел и шел, он шел так долго, что устал смотреть этот сон. Тогда он решил: пусть будет лето. И солнечный июль засиял в своих красках.

Он был на той же горе, только электричка уже давно уехала, вокруг росла пряная горная травка. Всюду витал аромат чабреца и Иван-чая. Весело порхали разноцветные бабочки, гудели шмели, стрекотали кузнечики, скрытые в высокой траве и ковыле. Отец зашел в лесок, который находился слева от него. Он знал, что где-то здесь должен встретиться небольшой бревенчатый охотничий домик, где лежала соль в коробке от спичек. Его забрала тень родных берез. Это было так здорово, что ему захотелось петь, но он не запел, потому что нужно было отыскать домик. Отец забрался в валежник, вдоль которого текла маленькая, словно ручеек, горная речка. Отец, медленно ступая, перешел через ее прохладу. С другой стороны он набрал полную пригоршню прозрачной воды и выпил. Сквозь листву берез выглядывало солнышко, где-то в вышине пели птицы, где-то вдали застрекотала сорока. Отец увидел охотничий домик, он подошел к нему, но черная серость, царящая внутри, остановила его. Зимой в нем было здорово. В маленьком очаге весело трещали поленья, и домик был сухим и теплым. Рыжий свет освещал его простое убранство, и после зимней стужи было так приятно вернуться в его гостеприимное тепло, где в углу, на деревянной полочке, выточенной из сосны, лежала соль. Но сейчас он был холодным и сырым. Везде было лето, а в домике была сырость и прохлада. Нет, туда он не пойдет.