В архивах не значится

И он добился своего. Мышкин сник, засуетился, принялся что-то невразумительно объяснять, доказывать…

– Ладно, химик, с тобой все ясно, – сжалился над ним Савин. – «Гр.» и прочее беру на себя. Что там у тебя на очереди?

– Зубы… – буркнул Мышкин, подозрительно поглядывая на Савина.

– Ну-ну, – заторопил его капитан.

– Зубной протез нижней челюсти, судя по степени износа, изготовлен примерно года два-три назад, – начал Мышкин своим обычным менторским тоном. – Между прочим, высококлассным специалистом – подгонка и обработка идеальны. Но главное заключается не в этом. Золотой сплав, из которого изготовлен протез, в настоящее время не применяется в зубоврачебной практике. Вот его компоненты.

Он протянул Савину распечатанные на лазерном принтере данные.

– Костя, для меня это темный лес, – помахал капитан листком с данными экспресс-анализа. – Что из этого следует?

– Что специалист, изготовивший протез, далеко не молод. И практиковать начал примерно в пятидесятые годы. Об этом говорят техника обработки и химический состав сплава.

– Может, ты и адресок его подскажешь?

– Может быть… – многозначительно сощурился Мышкин. – Но не все сразу.

– Шутишь?

– Только не с тобой, Савин, – отпарировал Мышкин и выудил из папки очередной печатный лист. – А вот здесь сюрприз, Боря. И масса вопросов.

– Спасибо, Костя, их в этом деле и так хватает.

– Извини, не я их тебе задал. Так вот, при осмотре, – весьма тщательном осмотре, подчеркиваю, – уже известного тебе портмоне в одном из отделений нами были обнаружены крупинки золотого песка.

– Эка невидаль на Колыме…

– Не иронизируй, Савин. В том-то и дело, что этот песок и есть один из вопросов, на который тебе придется отвечать. А именно: по данным анализа и картотеки в России, а тем более на Колыме, золотоносное месторождение, откуда взят драгметалл, нигде не значится. То-то!

– Ну, удружил! – схватился за голову Савин. – Вот теперь точно мне крышка. Седлецкий с меня не слезет, пока я не отыщу ему это месторождение. В придачу к стрелку, отправившему на тот свет нашего подопечного.

– Не сомневаюсь, всегда рад вам служить, – церемонно склонил голову Мышкин. – Но и это еще не все.

– Добивай, изверг, – насторожился Савин.

– Серебряная застежка портмоне имела с внутренней стороны гравировку. Она читается довольно отчетливо, правда, с помощью лупы.

– Что там? – почти шепотом спросил Савин.

– «И сказал Господь: “Пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего в землю, которую я укажу тебе”».

– Всего-то… – разочарованно вздохнул Савин.

– Савин, попомнишь меня, в этих словах скрыт какой-то смысл. Возможно, ответ на вопросы, над которыми ты сейчас ломаешь голову.

– Не преувеличивай, Костя.

– И не думаю… Все дело в том, уважаемый сыщик, что вышеозначенная гравировка выполнена совсем недавно. От силы два-три года назад. С какой стати? Почему с внутренней стороны застежки? И наконец, почему церковнославянским шрифтом?

– Неисповедимы пути твои, Господи. Аминь. Да мало ли кому что в голову взбредет? Конечно, тебе более привычны выражения типа: «Не забуду мать родную», «Дуся плюс Гриня – любовь до гроба» и тому подобное. Не скрою – мне тоже. А если портмоне принадлежало какому-либо священнику или верующему? Вполне возможный вариант.

– Эх, Савин, Савин, недооцениваешь науку. Тогда ответь мне на такой вопрос: почему этот «святоша» хранил в портмоне пистолет?

– Как… пистолет?

– А вот так. На сафьяновой подкладке мы обнаружили свежее пятно оружейной смазки, а при более детальном исследовании с помощью специальной аппаратуры получили оттиск, соответствующий пистолету неизвестной системы. Можно предположить, что это дамский «бульдог», а возможно, «браунинг». Уловил?

– Сдаюсь… Все. Добил. Сознаю свои заблуждения. Значит, Богу – Богово, а кесарю – кесарево?

– В яблочко, Савин. Так что, Боря, держи бумаги и во-от здесь распишись в получении.

– Это все?

– Пока да.

– Почему – пока?

– Потому как надеюсь, что и остальные вещи убитого ты передашь в наше временное пользование. Авось что-нибудь еще сыщется.

– Но вы ведь с ними уже работали.

– Плохо работали, Савин, – нахмурился Мышкин. – Плохо. Нужно все перепроверить. Я тут сегодня кое-кого продраил с песочком…

– Небось Лебедянского?

– А кого же еще? Оболтус! День до вечера – и поминай, как звали. От сверхурочной работы бежит, как черт от ладана.

– Да брось ты, Костя. Не наезжай на него. Парень молодой, оботрется, гляди, тебя, старичка, обскачет. Не все сразу.

– Не наш он, Боря, случайный попутчик. Поверь мне. Свое дело нужно любить всеми фибрами души, отдаваться ему до конца без каких-либо скидок. А он…

В этот момент зазвонил телефон.

– Слушаю, Савин. Да… У меня. Сейчас? Есть! Уже бегу…

Капитан положил трубку на рычаги и принялся торопливо собирать разбросанные по столу бумаги.

– Костя, шеф кличет, – сказал он Мышкину. – И тебя тоже…

Глава 6

Узкое и глубокое ущелье хмурилось морщинистыми скалами, испещренными оспинами мха и лишайников.

Лишь у порогов, где широкий и глубокий ручей – скорее небольшая речушка – выплескивал пенные пузыри, скалы раздвигались, и глубокий распадок уходил к дальним сопкам, уже припорошенным первым снегом.

Добротно срубленная избушка с окошком, затянутым хорошо вычиненным сохачьим пузырем, притаилась у входа в распадок.

Сложенная из обломков дикого камня, она выпускала через отверстие в крыше клубы серого дыма. Свиваясь в причудливые спирали, дымное облако медленно поднималось к предутреннему небу, уже окрашенному на востоке оранжевыми красками зари.

Макар Медов стряпал немудреный завтрак – жарил на сковородке серебристых хариусов. Он ловил рыбу в ручье при помощи специальной ловушки, так называемой «морды».

Это нехитрое сооружение представляло собой плетенный из тонкой лозы параллелепипед с двумя небольшими конусообразными отверстиями – на входе и на выходе. Одно из них – на выходе – закрывалось крышкой.

Макар ставил «морду» посреди ручья, перегораживая остальное пространство «крыльями», тоже сплетенными из лозы, напоминающими примитивный забор.

Мигрирующий в верховья ручья хариус, наталкиваясь на крылья, заплывал в ловушку. За сутки таким образом можно было поймать тридцать – сорок жирных рыбин, которые имели удивительно приятный запах свежего огурца.

Часть улова шла на сковородку и в котел, а остальную рыбу Макар вялил – про запас.

Под небольшим навесом рядом с избушкой уже висели несколько связок хариусов, но рачительный якут неустанно продолжал запасаться вяленой рыбой, так как на носу была зима, а путь домой не близок, и кто знает, как будет в этом году с охотой.

Брызги медвежьего жира щедро кропили камни очага, изредка обжигая руки каюра. Он недовольно бормотал что-то по-якутски и лизал языком обожженные места, причмокивая и кряхтя.

Макар все-таки привел своего бородатого товарища в верховья ручья. Привел, получил в подарок заветный винчестер – и остался вместе с Владимиром.

«Моя здесь живи, однако. Твоя помогай, Ладимир», – сказал Макар, смущенно потупив голову.

Бородач в душе радовался – лучшего товарища в тайге, чем якут Макар Медов, не сыщешь.

Короткое колымское лето удачи не принесло – золото было рядом, но в руки не давалось. Изредка крохотные крупинки посверкивали на дне промывочного лотка, но это было далеко не то, на что он надеялся.

«Неужели Сафи-Бориска обманул?» – думал раздосадованный Владимир.

Нет, не мог он обмануть – сколько вместе таежных троп проложено, сколько раз в глаза голодной смерти заглядывали…

Но почему тогда Бориска не явился в условленное место, чтобы вместе отправиться к ручью? Почти месяц ожидал его Владимир в Среднеколымске – и впустую.

Он уговорил Макара Медова провести в эту глухомань – старательский сезон на Колыме короткий, того и гляди прикроет льдом золотую удачу. Жди тогда месяцев восемь-девять свой фарт впроголодь – купцы в долг давали неохотно и с такими процентами, что лучше в петлю, чем в их кабалу.

Владимир вяло прожевал опостылевшую рыбу, хмуро посмотрел на маленькую иконку у изголовья постели, и, небрежно перекрестившись, взял лоток, кирку и шагнул за порог избушки.

Ночью выпал первый снег.

К утру хорошо прогретая за лето земля вобрала в себя его пушистую белизну, и только стланик под тяжестью снежных комьев да северные склоны сопок запустили седые космы в редколесье распадков.

Сегодня путь предстоял неблизкий. Бородатый старатель решил пройти вверх по ручью на кромку наледи, укрытую за нагромождением огромных валунов.

Солнце уже давно разогнало утреннюю дымку, когда Владимир, подтянув повыше голенища рыбацких сапог, ступил на сланцевую щетку – дно ручья.

Наклонился и замер, боясь вспугнуть увиденное: крупные самородки усеяли дно, словно кто-то небрежно разбросал фасоль!

Все еще не веря в свою удачу, он рухнул на колени в мелководье и принялся торопливо выхватывать из обжигающих струек драгоценные камешки.

Мощную золоторудную дайку[9], которая пересекла русло ручья чуть повыше наледи, он обнаружил только под вечер.

Упав перед ней на колени, как перед иконой, Владимир долго и истово молился, с благодарностью целуя нательный крест. Мрачные скалы впитывали эхо слов и в злом бессилье на его удачу пытались укрыть золотые блёстки длинными вечерними тенями…

– Макарка, пляши! – Владимир швырнул тяжелый мешочек на стол.

И сам пустился в пляс, тяжело и неуклюже притопывая натруженными ногами.

– Эхма! Наша взяла, Макарка! Эх, погуляем! Винчестеры сыновьям купишь, патроны! Хлеб купишь, сахар! Ну что же ты молчишь, не рад?

Макар бросил хмурый взгляд на рассыпанные по столу самородки и сказал:

– Учугей сох…[10]

– Почему, Макарка? – оторопел Владимир, уставившись на погрустневшего якута.

– Учугей сох… Плохой место. Уходи надо, однако.

– Зачем уходить? Я золото намыл, понимаешь, золото! Много золота! Ведь ради этого мы сюда и пришли. Богатым станешь, Макарка. Тебя в долю возьму. Не веришь? Честью клянусь!

– Якута золото нет! Нюча – улахан-тас[11], якута – сопкачан[12]. Нюча приходи, золото бери; звери уходи, рыба подыхай, якута помирай – охота нет, кушай нет, однако. Улахан-тас дави сопкачан.

И Макар, отвернувшись, начал раскуривать свою трубку.

– Большая гора задавит маленькую… – вздохнул Владимир, виновато отводя взгляд в сторону.

Уж ему-то были хорошо знакомы обычаи дикой старательской вольницы, которая в погоне за золотом не останавливалась ни перед чем.

Впрочем, купцы и царские чиновники были не лучше – жизнь якута ценилась дешевле собачьей. А если к тому же запахнет большим золотом…

Гулкое рваное эхо далекого выстрела всколыхнуло ночное безмолвие распадка. Некоторое время Макар и бородач прислушивались в полной неподвижности, затем, не сговариваясь, подхватили оружие и выскочили наружу.

Злая искорка нежданного костра трепыхались верстах в двух от избушки…

Их было трое: старый Делибаш, мордатый Гришка Барабан, нахальный и пронырливый, и китаец Ли, коротконогий и приторно вежливый.

– Ба-а, Граф нас опередил! – куражливо запрыгал вокруг бородача Гришка. – Приветик! В пай примете?

– Помолчи! – Делибаш зло прищурился на Владимира-Графа. – С каких пор ты стал, это, по чужим участкам прыгать?

– А с каких пор, Делибаш, мы с тобой на «ты»?

Владимир говорил спокойно, но его взгляд не предвещал ничего хорошего.

Делибаш, воровская душа, уловил скрытую угрозу в словах Графа, своей силой и бесстрашием завоевавшего большой авторитет среди старательской братии, и взял карабин наизготовку.

– Но-но, я с тобой, это, не шучу! – истерически взвизгнул Делибаш. – Убирайся отсюда подобру-поздорову! А не то…

Мягкий щелчок затвора винчестера заставил всех вздрогнуть.

Делибаш быстро обернулся. И застыл, боясь шевельнуться. Он стоял и таращился мутными глазами на Макарку, который держал его на прицеле.

– М-ма… Макарка? Т-ты как… здесь?.. – пролепетал, заикаясь, Делибаш.

– Твоя карабина бросай, – решительно сказал Макар.

Каюр шагнул вперед.

– И твоя тоже… – заметил он судорожное движение Гришки – у того карабин висел на плече.

Два карабина покорно улеглись у ног пришельцев – меткость Макара ни у кого не вызывала сомнений.

Делибаш дрожал от страха и злобы, Гришка про себя матерился, хищно поглядывая в сторону Макара, только китаец Ли все так же слащаво улыбался и часто-часто кивал, словно заведенный.

– Делибаш!

Граф подошел вплотную к компании, брезгливо отшвырнул ногой карабины подальше и продолжил:

– Здесь участок Бориски, и ты знаешь это не хуже меня. Мы с ним в паре работаем – и это тебе известно. Так что мой вам совет – держитесь подальше от этих мест. Понятно?

– Да-да, я… конечно… п-понял. Вы меня, это… извините. Бес попутал… Во, крест… – истово закрестился Делибаш, подкатывая глаза под лоб. – Все, уходим… Уходим. Это…

– Так-то оно лучше, – сказал граф.

Он поднял карабины и присоединился к Макару.

– Вы нам, это, карабины верните, – жалобно заскулил Делибаш. – Все же тайга, харчей мало, помрем с голодухи. Не дойдем…

– Ладно… – поколебавшись, Владимир швырнул один карабин к ногам Делибаша. – Одного вам хватит.

– Вот спасибочки, – поклонился Делибаш. – Дай вам бог… это…

И он засеменил по поляне вслед за Гришкой – тот почти бегом направился к их стоянке собирать вещи.

У края поляны Делибаш обернулся, хищно блеснул белками глаз и, криво ухмыльнувшись, исчез в зарослях…

На другой день неожиданно задождило. Хмурое небо сеяло мелкую морось, прозрачная вода в ручье замутилась, и якут решил «морду» не ставить.

Впрочем, ему было не до рыбной ловли.

Несмотря на уговоры Владимира, Макар хорошо смазал винчестер и до вечера рыскал по распадкам. Он не верил в покорность Делибаша, на совести которого была не одна невинная старательская душа.

– Ушли, однако… – коротко бросил якут Владимиру – тот помогал ему снять насквозь промокшую одежду.

Больше в этот вечер и все последующие дни о Делибаше и его компании не говорили. Такие стычки не раз случались между колымскими старателями и прежде. Нередко доходило даже до стрельбы. Поэтому конфликт не был чем-то из ряда вон выходящим. А значит, и обсуждать было нечего.

Найти богатое месторождение считалось большой удачей. Но еще большей удачей было взять золото и остаться в живых.

Разговоров о стычке с компанией Делибаша не было, но тревога осталась. Казалось, что она зависла на поляне перед избушкой как дымное облако в безветренную погоду.

Дело в том, что и Владимир, и якут хорошо знали воровскую натуру Делибаша. Он был очень мстительным и подлым человеком. Старатели и раньше обходили Делибаша стороной, а когда он нашел себе дружков, – китайца Ли и Гришку Барабана, – то и вовсе стали бояться.

И у китайца, и у Гришки было темное прошлое. Конечно, среди старателей добропорядочных обывателей почему-то не наблюдалось, но даже на таком босяцком фоне эти двое были, что называется, оторви и выкинь.

Владимир знал, что за поимку Ли власти Харбина назначили солидную премию. Притом им неважно было, в каком виде его доставят; китайцы согласились бы и на голову своего соотечественника.

Что касается Гришки Барабана, то и он был не лучше своих приятелей и подельников. Сын приходского священника, ушлый Гриня еще в отроческом возрасте умудрился запустить руку в церковную копилку. А когда стал старше, то проиграл в карты шитое золотом и серебром облачение своего отца, передававшееся из поколения в поколение. Последним его «подвигом» (из тех, что стали известны старательской братии) была кража драгоценностей у генеральской вдовы, которая приютила Гришку в надежде выйти замуж за молодого.

Когда она поняла, что ее мечты рассеялись как дым, а вместе с неблагодарным любовником исчезла и ее заначка на черный день, бедная женщина не нашла ничего лучшего, как полезть в петлю.

После этого Гришка Барабан счел невозможным свое дальнейшее пребывание в центральных районах Российской империи. И не потому, что его заела совесть. А по той причине, что друзья генерала поклялись найти мерзавца-альфонса где бы он ни был и отрезать под корень его мужские принадлежности.

Гришка знал этих людей, и ни на йоту не усомнился в том, что так оно и будет. Боевые офицеры царской армии слов на ветер не бросали. Поэтому сын приходского священника сначала сбежал в Сибирь, пристроившись поваром в какую-то экспедицию. А затем, когда его начали искать и там, Гришка рванул на Колыму, которая многим казалась краем света.

Зная все это, благоразумный Макар настоял на том, чтобы, отправляясь в очередную вылазку к заветной дайке, Владимир брал с собой карабин – плечам тяжело, зато душе спокойно.

И сам якут постоянно был настороже.

Так прошла неделя, затем вторая. Взбурлив последний раз перед долгой зимней спячкой ручей, дождь, который шел не переставая три дня, прекратился; ударил крепкий морозец.

Добротный кожаный мешок Владимира уже вмещал в себя фунтов семьдесят золотого песка и самородков. А ведь он еще не начинал работать с самой жилой, в основном подбирал то, что намыл ручей.

Но, несмотря на обуявшую его золотую лихорадку, прагматичный Владимир понимал, что еще день-два – и нужно возвращаться в места обжитые.

Тем более, что и соль, и сахар были на исходе, не говоря уже о муке. Последнюю лепешку они съели, как самое дорогое лакомство, в тот вечер, когда Владимир отыскал золотоносную жилу.

В ночь перед новолунием они легли спать поздно: Владимир долго читал Библию, купленную по случаю года два назад (в последнее время он стал очень набожным), а Макар подшивал прохудившиеся торбаса.

Дверь скрипнула неожиданно громко. Макар (как и все старики, он спал чутко) проснулся первым и, вскочив на ноги, схватил винчестер.

Однако выстрелить якут не успел – сильный толчок свалил его на пол.

Владимир, на которого навалились сразу двое, почувствовал резкую боль от раны в плече.

Но низкий потолок, темень и теснота в избушке помешали бандиту рассчитать удар ножом вернее, и клинок вонзился неглубоко.

Боль словно добавила Владимиру сил; взревев медвежьим рыком, он вмиг расшвырял убийц по сторонам.

Задребезжала посуда, послышался хруст сломанной кости, и кто-то вскрикнул, попав под кулак Владимира. Затем затрещала дверь, которую сорвали с петель, и три темные фигуры одна за другой промелькнули в дверном проеме и исчезли в темноте.

Простоволосый, страшный в гневе, Владимир выскочил вслед за Макаркой.

Якут тут же вскинул винчестер и выпалил по бандитам, не задумываясь и почти не целясь – тощего Делибаша он узнал сразу.

Тот охнул и упал, но затем быстро поднялся и заковылял в спасительные заросли стланика.

И в этот миг резко и гортанно закричал китаец Ли.

Молниеносно взмахнув рукой, он выпустил в воздух маленькую серебристую рыбку – остро отточенный нож.

Макар охнул, выронил винчестер и начал медленно валиться на землю.

– Макарка-а! – в отчаянии закричал Владимир, подхватив на руки бесчувственное тело якута.

Глава 7

С продуктами вышла неувязка. Их стало катастрофически не хватать. Взрыв на перевале, уничтоживший следы главарей белогвардейского отряда, напугал оленей, и две упряжки со съестными припасами свалились в пропасть.

Но беда не ходит в одиночку: примерно через две недели после случая на перевале, ночью, а точнее – под утро, волчья стая разогнала ездовых оленей.

Хищников с седой, почти белой, шкурой, которые были высотой с доброго теленка, казалось, родила метель. Бесшумные, как сама смерть, северные волки не боялись ни криков, ни выстрелов. Обезумевшие от страха ездовые олени порвали упряжь и умчались в ночь.

Когда полностью рассвело, удалось разыскать только двух оленей. Остальные или присоединились к своим диким сородичам, или стали волчьей добычей.

Почерневший от мороза Деревянов рычал, словно затравленный зверь. На одной из утраченных упряжек хранился запас спирта, и вынужденное трезвое существование бесило его больше, чем значительное ограничение дневного пайка.

Молчаливый Кукольников к потере оленей отнесся со странным безразличием. Он проявлял чудеса выносливости, прокладывая лыжню практически бессменно. Казалось, что его бледно-желтые щеки вовсе не чувствительны к свирепому морозу; может, потому, что каждое утро он подолгу втирал в кожу вонючий нерповый жир, от которого Деревянова тянуло на рвоту.

Безразличный ко всему Христоня, закутавшись в башлык так, что виднелись только его блудливые похмельные глаза, прислуживал, как всегда, безотказно и сноровисто. Если и появлялась какая-нибудь мысль в его чубатой голове, так это, пожалуй, всего лишь одна: как перехватить лишний кусок с пайки господ офицеров.

Бирюлеву приходилось тяжелее всех. Пытаясь остановить оленей, взбесившихся от страха перед волками, бывший жандарм, а затем палач белогвардейской контрразведки, свалился в расщелину и подвернул ногу. Теперь Бирюлев хромал с каждым днем все сильней и сильней; он с превеликим трудом тащился позади, налегая на самодельный костыль. Больная нога Бирюлева распухла, стала толстой и неуклюжей, не влезала в торбас. Пришлось обмотать ее огрызками оленьих шкур – остатками пиршества волчьей стаи.

Проводник, старый якут Колыннах (его силой заставили вести всю гопкомпанию на поиски золотой жилы, обнаруженной Сафи-Бориской), шел вслед за Кукольниковым. Казалось, что он не знает усталости. Посасывая потухшую трубку, каюр шагал и шагал, словно заведенный. Он даже не глядел вниз – только вперед, за линию горизонта. Создавалось впечатление, что его ноги сами находят наиболее удобную тропу, несмотря на то, что снег скрывал все колдобины, бугорки и камни, встречающиеся на пути.

Морщинистое лицо Колыннаха с реденькой седой бородкой и коричневой обветренной кожей было непроницаемо спокойно. Его узкие глаза, несмотря на преклонные годы, смотрели молодо и остро. Поутру, перед очередным выходом на тропу, якут подолгу молился, стоя на коленях перед крохотным амулетом – искусно вырезанной из моржового бивня фигуркой какого-то якутского божества. Его он носил на кожаном гайтане под кухлянкой.

Вспыльчивый Деревянов однажды попытался прервать этот языческий обряд, но Колыннах с невозмутимым видом уселся на снег и отказался идти дальше даже под угрозой расстрела. Пришлось всем битый час ползать по сугробам в поисках костяного идола, выброшенного Деревяновым. С той поры каюра оставили в покое.

Последнего оленя прирезали уже на полпути к цели. Везти было практически нечего, а желудки все чаще и чаще давали о себе знать голодными спазмами. Ноги дрожали, подкашивались, привалы участились; теперь за день они проходили ровно треть того расстояния, что в начале пути.

Как ни старались экономить, но вожделенное мясо исчезло уже к концу второй недели после забоя последнего оленя. Съели даже кости, заставив Христоню истолочь их в муку.

Казак, дабы не мучиться от голода, всю дорогу жевал лоскут оленьей кожи, очищенный от волосяного покрова. На ночь он посыпал его солью – наверное, чтобы было вкусней.

Выручал старый Колыннах, опытный охотник и следопыт.

Поколебавшись, ему все-таки вручили карабин, обойму патронов и приставили Христоню в качестве надзирателя – кто его знает, что у этого туземца на уме.

Какое-то время им везло. Старик мог найти дичь там, где, казалось, ее просто не могло быть. Воспрянувший духом Деревянов даже разрешил каюру в качестве награды за усердие есть похлебку вместе со всеми – из одного котелка.

Но вскоре они поднялись на плоскогорье, дичи оказалось там еще меньше, и добыть ее даже для такого многоопытного охотника, как Колыннах, стало весьма трудной задачей. А иногда – просто невыполнимой.

И снова над ними замаячил призрак голодной смерти. Стужа и снежная целина в пояс буквально высасывали жизненные силы путников. Последние силы.

Даже на лыжах идти было тяжело, так как снег, сухой от мороза, словно порох, не слеживался, и они проваливались почти до самой земли.

Первым сдал Бирюлев.

Он упал, как бревно, и скатился по склону в промерзший до дна ручей. Бирюлев только слегка постанывал, когда Кукольников попытался поставить его на ноги.

Тогда бывший жандармский ротмистр, покривив тонкие шершавые губы, что должно было означать сожаление и печаль, вынул маузер и выстрелил в рот своему ближайшему сподвижнику.

– Нужно идти. Уже недолго. Неподалеку склад. Дойдем, – сухо чеканил Кукольников. – Господин поручик – замыкающий…

Он исподлобья посмотрел на Деревянова взглядом потревоженной змеи. Наверное, ожидал возражений.

Но поручик лишь вяло кивнул.

Абсолютное безразличие ко всему происходящему овладело Деревяновым, и он даже не одернул, как обычно, ротмистра, постепенно оттеснившего его, своего командира, на второй план…