Ликбезна. Премия имени Анны Ахматовой

буду шифры вскрывать у сундучной тайны…

интересно не это: Вернон, он кто мне?

ибо тварь любую млекопитает,

интересно другое: каким был фокус

до побега из краги, держащей грубо…

сорвала гвоздь программы (включила logos)

появленье из шляпы считая глупым…

иногда

возникает мыслью, разводит руками, встаёт вопросам:

«несёт поток?»

очертив берегами, любым ответом себе – маяк…

на горе Елеонской на первый камень, опершись,

и забыв о том, в Гефсимании ищу две тени:

одна – твоя…

у меня лук и стрелы, и глаз мой зорок, я вижу даль

суета светской жизни, её покои всегда: не то…

иудей ли Иуда вопрос не мучит, успеть предать

он не сможет! до вашей встречи раздастся стон…

и, спасённый Спаситель

под сень оливы уйдешь один…

день моленья о чаше не этой чащей-тоской рождён,

может быть, не наступит! судьбе Иуды стрелу родив…

у меня лук надёжный, и глаз мой зорок:

пролью дождём!

хватит каждой иуде… под сень оливы уйди в чертог!

за чёртою: страданья; а тот, кем предан – уже не зло.

всё вернётся к исходу…

ты станешь смертным, как всееее – итог…?!

«разве смею?! – возникшей мыслью разводит руками-

вершить: «повезло»?

разве смею… благодарите предавших вас…

вознесенные души так одиноки, я славлю их!

«бога нет!» – из пустыни, кричащий глас,

что обходят гиены, и след змеиный не мнет травин —

он услышан не будет! спасибо, боже, что сын —

есьм: Бог…

выбрав меру страданий, ему отмерил дороги – путь.

на горе Елеонской стрелу под камень бросаю, бо:

та стрела человечья…

вершить не может величию: «будь!»

по зарубкам

объяснение всегда ли есть?

объяснения не существует…

оптимальных условий нет,

как не может быть лун с дождями.

дерзкой силой в один ньютон, в суе,

в броуновском процессе

не продвинувшись ни на шаг,

без остатка, куда потянет,

существую…

не память – дар!

я носитель особой меты:

в интервале колец дерев:

след ножа и оленьих пант.

настоящее здесь и там:

каждым будущим «прошлым летом»

обгораю, кору нагрев,

и пишу, в летаргию впав…

нацарапанное – смолит,

собираю в пустые банки.

по зарубкам читать печаль

и шершавить вельвы ладони.

та придет по тропе муравьиной:

домотканый подол рубахи.

в одиночестве совершенном

всё камлает в пылу агоний.

объяснение всегда ли есть…

без реликтовых сосен здесь…

Hard-фьорд… воссозданный день

шелестящей обёрткой

паромный билетик уронен за борт…

фьорд…

оставит левобережной, или бережно в пледик укроет

на маленьких сходнях? и фильм о закате покажет,

и влажен, нос песий уткнется, породою горд:

ничей, вольный, дикий, дворняжий,

как в каждом житье гаражном…

Hard-фьорд…

жду паром, исполняя почти ритуальный танец:

пловец из меня неважный… толп —

массовый сход показал:

нет строгости хуже, чем воля контроля: стой «за»

каждым и каждой; в нордической стойкости жду…

и выгрузка время заката съедает; среда их:

Нard-Фьорд каждодневно для глаз:

красив, обязателен каждому фото: массив, кряж,

рубцующий шрам земли; особенный дар за работой

следить, как сок млечный течёт водопадно-томлив

с вершин с нежным привкусом тающий пены.

ничуть не степенны, норвеги горластей нас:

поди, докричись с точки «мордочки лисьей»*

до самой сокрытой от всех посторонних глаз,

когда шум воды из горнил осиянных высей:

предел децибелов! и белая пена его не снижает,

а камушек каждый: импаст…

не стройте дольмены пред доменной мощью!

я знаю! он также раздавит и нас: как глыбу земную,

едва попадём брызгам колющим в ощип!

затянет, восторг – еще тот шаман: шаг сделал,

и бросишься в гибель, им управляем, ведом,

обладая ментальным, как жвачкой ментольной,

и тем моментальным,

что сделает наш роман короче на точку.

за ней столько скрыто… не думать об этом здесь,

в норвежской земле, вернее её «камчатке»,

и дня невозможно, крича ей:

«ледник твой сошел не с полей!

он с неба свалился, и носит луны отпечатки!»

он холоден также,

недосягаем, безлюден, таинственен…

контур слепой судьбы, когда та не знает,

как выглядеть может ложе.

оберткой блестящей – билетик паромный в воде…

закатное солнце воссозданный день итожит…

пустота петергофских аллей

долгий взгляд исподлобья

леденящей полночной звезды.

идеальная видимость…

пустота петергофских аллей.

легкий джемпер навыпуск…

простужусь, а потом заболею.

ах, какое же счастье

было в том, не смертельном:

«простыв».

на острие камней

Petra* Иордания

в городе красной розы *покои бедуинов и саламандр…

вечного разума нет и вечного поиска нет…

все дороги приводят сюда, здесь палящего солнца ад…

время земное: год – бездна ушедших лет…

сколько ты шел сюда? столько же шла и я.

солнце не проклинать трудно… трудней любить.

но воспалённый мозг цели не изменял.

в город прекрасной розы – поиска красная нить.

не измерять в дождях водную глубину,

не оставлять камней у глинобитных стен.

из пустоты придет путник, он был в плену

города красной розы… кожи лишен и костей.

скажет: идите прочь! там не растут цветы!

кто бы, не обещал разные чудеса!»

я не поверю: вздор! я не уйду… а ты?

мне нужен лишь тот рассвет! огненный, из кресал!

мне без него – ни дня! не повидавший: нищ.

я без него бедняк! как потерявший кров.

не обходясь, – живу… так только смерти ищут,

те, кто обречены в сердце носить любовь…

без-от-вет-ную-юююю-юю

разубеди меня! жёстче, чем мог бы страж,

лаз перекрывший в рай – змею, а Еве – вход…

знаешь, пока я шла, не обошлось без краж:

кто-то украл мечту, думая о плохом…

не обошлось без жертв… мимо судьбы не шла.

путник из пустоты встретился и тогда…

так же твердил свое: прочь! но носящий шрам

не убоится слов, главное угадав…

что-то произошло… сделалось и сбылось:

«…И предсказал песок: Вечность не любит стен…»

город разрушен, но… мы же пришли не врозь…

даже обратный путь: вечных песков – постель.

ветер завоет – рад, что наконец поверг

каменный исполин города, звезд древней…

роза всегда нежна… только она: рассвет…

алый, как наша кровь на острие камней…

смотри

тысячей островов звонкое ожерелье;

в перстни – песочный кварц: тонкий огранщик —

ветер…

след ременной: браслет… в этом заставит время

голою танцевать, не устыдившись этим…

всё для тебя, смотри: неуловимо пламя:

не согревает – жжет, если ты слишком близко.

пошлым стыдом смотрин танец приватный славен,

но ни одна из жен так не прельщала риском.

контурный край шатра: неба – невольный купол.

губы целуют взгляд и доверяют пальцам.

эго – любви сатрап властью ничтожит грубой.

не принуждай меня за обнаженье каяться…

из бубенцов каданс замерший жест обрушен.

так ощутим слепой в чувстве седьмом, безысходном…

о, обнаженья транс! о, применимый к душам…

не станцевать любовь

в ритме – стыду угодном…

вы приносили камни…

вы приносили камни… вы возводили холм.

он прирастал слезами памяти для потомков,

о старике, прожившем долгую жизнь без толку,

не наполняя смыслом, не очернив грехом…

не сквернословя ражно, не принимая вражье,

кражи не осуждая, только и сам не крал…

вы приносили камни в самый крутой овражек,

жалясь на жменьку поля и на дубравы край…

не тяжело ступали, ношей не тяготились.

холм не начнет подножья самый большой горы.

дети не знали старость, но и они платили

камнем: прощальной цепью вместе несли «дары»,

для вереницы судеб, выбравших это место

для поклонений тайных и принародный плач.

дети еще не знали не о лепешке пресной,

ни о беде, согнавшей с пастбища старых кляч.

все еще домовито: дымом хлеба пропахли.

нет изобилия, вроде, и за трудами день…

«все старики уходят» – скажете им, не так ли?

не рассказав о главном: он не любил детей…

он не терпел их смеха, не приглашал в подворье,

не мастерил им дудок из бузинной коры,

вы приносили камни, силясь жалеть за хвори

но не жалели… детство – в нас еще тот нарыв!

он не учил вас правде, о доброте ни слова,

крепких силков умелец – кольями шкуры рвал.

вы приносили камни, складывая в изголовье:

холм поднимался быстро в глиняной чаше рва.

вы избавляли память от окаянной мести.

вы поднимали камни брошенные тогда…

в сговоре войском детским, и нападая вместе,

вызвав слепую ярость, ей направленье дав:

бей по хребтине старой! это казалось честным…

смотрю в себя

единомыслие… один из признаков: закрытые глаза.

смотрю в себя: тестируемый дискус…

замыслила, раздумий не приняв,

страсть призрака, любовью привязав,

и рост семян… не далеко не близко.

не стоит жизни маленький фрагмент

и торжества столетнего не стоит,

но я, как стоик лютик – цикламен

лелею изо всех историй…

на мировой порядок наплевав,

на смену политических формаций,

схождение эпидемий и лавин; озона дыры…

и знаю, что единственно права…

от жажды издыхающей, мне, братцы,

на полглотка подаренное время:

любовь и лира…

Ок

о, страдающий Нострадамус, я – предчувствие…

землеройкой, презревшей танатос,

силюсь чувствовать.

прочь невольницей междометий ветер выманил:

про меня ли: «как любят дети» – верным выводом?

из немого кино без голоса, и без имени.

за движеньем голов и торсов: скорость времени.

«былью были бы…» – диалогово-обоюдное.

кинокадра покинув логово, еду в людное.

о, страдающий Нострадамус, я – предвиденье

молоком подкисают фаллосы в креслах, видимо.

кто с ничейным мужчиной:

бабочкой, пчелкой мертвою.

кто: к Парижу – дорогой:

в саночках, с плеткой верткою.

мне полушка-телушка не заморем:

встал – пошел

до Парижа дорога та самая… хорошо!

ожидания не объявлены, не спрошу.

и была бы дорога с ямами… только: шум.

глубь метро протираю лестнично метр на метр,

как ведя по корням намеченным и траве…

как, однажды в сабвее

умерший безымянный клошар:

роскошь быть приодетой без туловища…

я и в рубище хороша…

если виденье в ноздри тычется,

о, страдающий, о чем мне петь!

этим танатом водят за нос, правда, ведь?!

умереть не дадут в Париже, всё вранье…

удали дали, или стань ворьем…

укради ощущенье гибели, укради!

сединой благородной выделив из блондин

Oк… когда от забот избавлена для забав,

Нострадамус, и мне предвиденье по зубам…

язытцевая притча

он полон звуков, он считает пульс:

мой древний дом: язытцевая притча…

и плачет вслух, когда тебе не снюсь,

осмеянная в верности девичьей.

для половиц неосторожен шаг;

проёмам стен: предельно средоточен.

зачем ты так? всему – моя душа…

и россыпи хрустальных многоточий.

спросив: за что? – себя не сберегу,

и дам украсть печальной, черной птице,

испившей вдох, испившей выдох губ.

зачем ты так? я не могу не сниться…

евангелие нежностью молитв

сплетает сны с прообразом всевышним…

я за тебя молюсь, когда болит,

тревожным снам оклад узорный вышив.

зачем ты так? пустоты святых мест

пометил дом звездою с небосклона…

вокруг нее все сохраняет блеск,

и без нее становится посконным…

во имя: – мне предсказано уже,

под звездопад загаданных желаний,

счастливых снов благодарить сюжет

о близости извечной между нами…

рефлексия

лицензия на следующий день

необязательная календарность даты

он мог быть прожит еще год назад;

вчера обещанным – остаться на словах…

когда бы я могла повременить,

потратить: увольнительной солдата

на поиск адресата без жилья,

доспехи, проклиная и собак.

походный горн мне не открыл бы звук, —

не высотой, диезом совершенен…

в преддверии от робости неметь

не стала бы, исполнена мольбы.

лицензия на следующий день

меня остерегает от решений.

не богом управляем, не судьбой, —

наличием предчувствия: «как бы…»

в монашеской рефлексии как быть?

как жить, облагораживая данность?

в трехкнижии ответы находя,

но мучаясь от эструса втройне…

полуживя – полужива – полужена

полуневеста, жестом пуританна…

когда бы я могла повременить,

не стала бы от времени стареть…

я постарела бы от мира и войны,

от горьких слез на черном пепелище

и в материнской радости святой

до скорбного уныния вдовы…

полна тобой, от времени сбежав,

в день праздника, устроенного нищим…

когда солнцестояния поворот:

труду, хлебам и полным кладовым…

упроченная жажда

из посвящения на обороте книги не следует,

что дарственной жить-быть.

даритель, претендующий на славу,

использует высокопарный слог.

высоко-одинокой мне смешно:

я трудоголик; я согбенный нигер

над тростником склоненные рабы:

ослабленные голодом и сном.

зачем мне пожелания любви…

измученному зноем дайте тени!

от вдохновенья в рабстве не спастись:

найдет и обессилевшую пнет:

давай, люби!

и по стерне травин

погонит подыхать от неврастений…

подохну… станет ближе «далеко»,

когда останусь там, где крик настиг.

зачем мне пожелания любви? воды! воды!

упроченная жажда испытывает нёбо —

неба языком, срастив их вместе.

на полглотка ничто не утолит;

в гримасе мертвой продолжаю жаждать.

а маревом, над ликом нимб икон:

расплавленный, как циферблат Дали.

когда из строк смогу сложить арык;

из посвящения на обороте книги,

утяжелю существование мое, призвав термитов…

не дав себе

напиться до конца:

нарыв под каждым лоскутом туники.

пусть торжествуют:

болевой порог тобой напитан…

чудо в перьях

не мне не знать о чуде

о, этот этот шум прилива городского,

звенящий в водорослях проводов и раковинах-зевах

распахнутых дверей гостеприимства stores!

ещё, февральских льдин оставленный осколок,

пророчащий ненастье на роду,

сугробами Варварки не просел,

а тенькающий птах уже в гнезде просторном…

близка весна… о близости ее не даст забыть

внезапное предчувствие:

Китай-городская опорная стена,

и та растает, солнце обойдя к Зарядью.

и трав зимующих ряды пионами взойдут:

не мне не знать о чуде.

там ковыли: – местами урбана затоптанный газон

в луга нарядят.

о, этот шум!

мешающий принять условие,

что в мире всё условно.

всё видимое – видимость зимы, и нужно верить…

что черный снег не слякотная грязь —

потока уносящего – основа.

в нем отпечатается каблучком седьмым:

след «чуда в перьях»…

иногда обрывается

пишу с натуры: подвергая жизнь:

из фраз: обрыв, обрывочны рассказы.

семантике, не требующей цвет, поэт не нужен…

зачем ты так? легко меня лишив,

остался жив, не пострадав ни разу.

погасших солнц протуберанец вен: лучами – в лужах:

знай, я прошлым не выболев,

написала бы вензелем «G».

знай, я будущим трезвая,

яд сомнений откупорив, лыблюсь…

их опасно облизывать:

кристаллический, герпесом вжит.

целовать их смертельно: губы – маки, поэтому рыблю.

рыблю кровью холодной, ускользающих рук чешуей.

донно тычусь в немое настоящим молчащее рядом.

безопасно раздумью: губы-маки тряпицей жуёт,

странным образом лечит, выжимая кристаллики яда.

поддаюсь неохотно, всякой рифмой тащу себя вглубь,

и в безлюдье ликую: обнажающий свет там бессилен.

губы-маки сжав сине, так, как будто за шалости лупят,

вдохновенье держу на натянутой туго тросине…

иногда обрывается…

Она

день – за год… это значит почти бессмертие.

мы приходим сюда однажды,

и уходим однажды, когда оставляем мир.

родилась с абсолютным слухом…

мне, в оплаканной богом смете

на поэтов и музыкантов

временной уготован миг…

чем запомниться… чем заполнить?

если б мучилась этим чувством,

ничего бы не написала,

ничего бы не осенила окаянным своим перстом.

я сохранна осталась чудом,

уязвима для стрел и молний,

поворота не изменила и пошла за любви крестом.

на него не распнут любого,

для него выбирают душу

из ростка временных столетий:

малой толикой не сильна.

только выбрав себя до донца,

наводнив край пустынь иссушен,

жизни будущей вспомнят дети, и напишут меня:

«Она»…

если будет любви угодно,

годом день сокращая каждый

важным делая только чувство,

в чутком сердце продолжу жить…

мы приходим сюда однажды…

на поэтов не будет моды.

о рождении скажут: чудо…

и проводят до звезд – межи… когда уйду…

сфинкс

сфинкс… отмеченный лаской руки…

голова, или лапа?

я погладила мертвое веко.

оживай, мой нездешний,

мой египетский рыцарь могил

фараоновой знати,

управляющей веком манежным.

где не львиная мощь,

а кошачья забава у ног.

все готовы на случку

и рождение карликов черных.

оживай, мой нездешний,

проще случая нет, чем в кино…

всякий профиль точеный

узнаваем все больше и лучше.

интерес мой велик:

как тебя представлял бы экран…

имя одушевленно…

сколько львиц Петербург обезличил!

а прекрасных девиц?

тяжелеющих туш филигранн

коготок разведенный:

красноречие пагубы личной.

ожидай, мой не здешний, время:

суффикс под флаги свобод…

назовись матерински:

унаследуй от родственной гривы.

это имя мужское…

красота в Петербурге живет: