Бунтарь ее величества

– Стало быть, этот Павел Петрович велел тебе самому второй знак нанести? – уточнил Белоусов. – Какое же тут чудо? Это, брат, больше похоже на сговор.

– Молчи, молчи! – воскликнул Пугачев. – Тут дело тонкое, государево! Не твоего ума дело! – Он вскочил с лавки, прошелся по комнате, бормоча: – Такой вельможа важный… И в свите фельдмаршала состоит. И все в доскональности про меня знает. Разве такого не может быть, чтобы мои мамка и батя от меня происхождение мое утаили? А Гришка Отрепьев разве не царствовал на Руси? И начинал, кстати, отсюда же, из польских пределов…

– Вот ты уже и Отрепьева вспомнил… – с понимающим видом произнес Белоусов. – Ладно, не буду повторять Александра Сергеича, напоминать тебе, чем тот Гришка закончил. Скажи лучше, что ты сам собираешься теперь делать?

– Что делать? Что собирался, то и буду делать. На Яик поеду. Тем более что Павел Петрович мне так повелел, обещал меня там найти и срок назвать. А ты со мной поедешь ли, как намеревался?

– Отчего же не ехать? Поеду, – ответил Белоусов. – Только давай уговоримся, что для меня ты по-прежнему останешься Емельяном Ивановичем. Ты ведь не будешь требовать, чтобы я звал тебя именем императора и служил, как императору служат? А то мне тяжко будет, в сумление могу прийти.

– Ладно, разрешаю, – произнес Пугачев с важностью. – Мне, брат, и самому так проще будет; да и Павел Петрович не велел до срока мне имя свое открывать. Да, скажи, а что за Александр Сергеич, которого ты давеча поминал?

– Да был такой человек, старинного дворянского рода. Ученый человек, большого ума. Ну, да не про него сейчас речь. Ладно, пойду лошадей проведаю, посмотрю, довольно ли им овса задали.

И с этими словами спутник Емельяна Ивановича надел бешмет. Убедившись, что Пугачев за ним не следит, а разговаривает со слугой и требует подать ему водки и мяса, взял зачем-то свою шашку, седельную сумку и вышел из корчмы. Затем заглянул на конюшню, проверил, задан ли корм его коню. Только в горницу уже не вернулся, а вывел своего Баязета за ворота, сел в седло и направился к присутствию, где был сегодня его товарищ. Доехав до места, казак спешился, вошел внутрь и обратился к сидевшему в приемной писарю:

– Скажи-ка, сударь, а где тут помещается приезжий вельможа из свиты фельдмаршала Суворова? Павел Петрович его звать. Тут мой брат с ним давеча беседовал и мне велел прийти, потому как у его светлости до казаков есть дело.

– Это правда, был тут такой вельможа, – ответил писец, – но уж давно ушел. Верно, отправился к губернатору – все знатные особы, которые в Жешув приезжают, там останавливаются.

Михайло Белоусов поблагодарил писаря и отправился в центр города, к дому губернатора. Вряд ли он мог надеяться проникнуть в этот дом – простым казакам доступ туда был заказан. Однако ехал казак уверенно. А подъехав к дому, стал расспрашивать стоявшего у дверей швейцара, одетого в ливрею, давно ли прибыли фельдмаршал Суворов и люди из его свиты и где расположились. Швейцар с удивлением взглянул на казака и заявил, что тому, видно, кто-то по глупости ту новость сбрехал, никакой фельдмаршал за последний год в Жешув не приезжал и вообще никаких гостей сейчас у губернатора нет. Однако этот отрицательный ответ почему-то казака Белоусова нисколько не расстроил. Он вежливо поблагодарил губернаторского слугу, снова сел в седло и поехал прочь. Только двинулся он не в сторону корчмы, а совсем в другую сторону – к дороге на Варшаву. По дороге он все приговаривал себе под нос:

– Стало быть, Павел Петрович… Вариантов тут может быть много… Ну, да следствие покажет…

Глава 5

Апрель 1773 года в столице Российской империи Санкт-Петербурге и его пригородах выдался исключительно теплым и солнечным. По сему поводу славная императрица Екатерина Алексеевна соизволила часто совершать прогулки по любимому ею парку Царского Села. В окружении фрейлин и придворных она ходила по парку и вела беседы с людьми, домогавшимися ее общества. А домогались его многие – ведь знакомство с повелительницей империи могло стать началом стремительной карьеры, источником обогащения. Обыкновенно свиту императрицы составляли человек пятьдесят-шестьдесят. Екатерина была не против – она любила находиться в окружении придворных. Ближе всех на прогулке к ней находился ее нынешний фаворит – Александр Васильчиков. Он был приближен к императрице недавно, всего месяц назад, став заменой давнему другу Екатерины графу Григорию Орлову. Замена бессменного Орлова на никому не известного Васильчикова стала, безусловно, главным событием сентября для всего аристократического Петербурга.

В тот день в числе лиц, представленных императрице во время прогулки, оказались двое французов, только что прибывших в Петербург. Один представился как шевалье Николя де Ружен. Шевалье был высок, строен, держался изящно и с большим достоинством. Он произвел на Екатерину самое благоприятное впечатление. Шевалье сообщил, что прибыл из Швейцарии, из поместья Ферне, и привез императрице послание от тамошнего обитателя.

– Ах, так вы привезли мне письмо Вольтера! – воскликнула Екатерина. – Как это мило! Как вовремя! Когда я долго не получаю посланий от великого человека, жизнь становится мне скучна. А кто этот юноша, прибывший с вами?

– Это мой названый брат, Жан Полье, – ответил де Ружен. – Он живописец, одинаково успешно пишет как пейзажи, так и портреты, а также жанровые сцены.

– Что ж, это хорошо, – милостиво кивнула императрица. – Я чрезвычайно люблю все виды искусства. И все они у меня процветают. Моя предшественница, императрица Елизавета, основала Академию художеств, а я основала музей Эрмитаж и много других заведений.

– Да, я слышал о том, что ваше величество оказывает покровительство искусству, – почтительно склонил голову де Ружен. – Равно как и наукам, и литературе. Мой названый брат мечтает о том, чтобы писать портрет вашего величества.

– Что ж, возможно, я дам на это согласие, – улыбнулась Екатерина. – Подойдите, мой мальчик, я на вас посмотрю.

Жан Полье шагнул вперед и склонился в глубоком поклоне. Он был юн, строен, хотя не мог похвалиться тем же изяществом, как его старший товарищ.

– Я глубоко польщен, что могу лицезреть владычицу Севера, – сказал отрок на безукоризненном французском языке. – Ведь я столько слышал о достоинствах вашего величества! И я буду вдвойне рад, если мне будет дозволено писать ваш портрет.

– Если ты столь же талантлив, как и учтив, я дам свое согласие, – кивнула Екатерина. Затем, вновь повернувшись к де Ружену, сказала: – Расскажите, как поживает мой друг Вольтер? Над чем он сейчас работает?

– Больше всего времени он посвящает своему «Карманному философскому словарю», – доложил шевалье. – И дорабатывает свою последнюю трагедию «Танкред».

– А что, в своем «Философском словаре» мой ученый друг все так же нападает на христианство? – спросила императрица. – Если меня что и огорчает в его воззрениях, то именно это обстоятельство.

– Увы, это так, ваше величество, – вздохнул де Ружен. – Он признает существование высшего Разума, но настаивает, что этот Разум вовсе не вмешивается в дела людей. Однако он признает полезность религии для простого народа. Если хотите, я расскажу одну историю, которая хорошо описывает воззрения великого философа на этот предмет.

– Конечно, расскажите! – воскликнула Екатерина. – Мне интересна малейшая подробность из жизни моего друга.

– Как-то при мне Вольтера спросили о Боге. Прежде чем ответить, великий мудрец велел закрыть двери, а затем сказал так: «Бога нет, но я не хочу, чтобы мой слуга и моя жена об этом слышали. А то мой слуга меня зарежет, а жена начнет изменять».

Услышав эту историю, Екатерина от души рассмеялась. Смеялась она искренне, весело, и тут вслед за императрицей заулыбались и засмеялись и все окружающие (хотя лишь те, кто стоял рядом, могли слышать рассказ де Ружена).

– Какая прелестная история! – отсмеявшись, снова заговорила императрица. – Вы подарили мне минуты истинного веселья, а это дорогого стоит. Ну, теперь давайте мне письмо моего друга, я должна его почитать.

Шевалье с поклоном вручил своей собеседнице запечатанное письмо. Екатерина огляделась в поисках места, куда можно было бы сесть. Как назло, поблизости не оказалось ни одной скамьи. Однако выход нашелся. Из толпы придворных выдвинулся молодой человек в гусарском мундире и, поклонившись императрице, поставил на дорожку кресло. Откуда он его взял, было неведомо. С собой, что ли, всю прогулку нес? Но это было неважно. Важно то, что молодой человек был высок, румян, строен и оказался в нужный момент в нужном месте.

– Как твое имя? – с интересом спросила Екатерина услужливого юношу.

– Зорич, ваше величество, – ответил тот. – Семен Зорич. Поручик гусарского полка вашего величества.

– Что ж, Семен, ты очень мил, и я тебя отмечу. Но не сейчас, сейчас мне надо прочитать письмо.

Екатерина сломала сургуч, развернула послание и стала его читать. В это время придворные дружно отошли на некоторое расстояние от погруженной в чтение императрицы. Всем было известно, что она не любила, когда ей мешали во время чтения, отдаваясь этому занятию со всей серьезностью, чем резко отличалась от своей предшественницы Елизаветы. Пока императрица читала письмо, приближенные переглядывались, бросали исподтишка взгляды на двух героев дня: нового фаворита Васильчикова и услужливого юношу Зорича. Кое-кто даже начал шепотом обсуждать возможные перспективы молодого гусара.

Конец всем разговорам и перешептываниям положила сама Екатерина. Дочитав письмо, она сложила его, улыбнулась и, покачав головой, обратилась к де Ружену, стоявшему, как и остальные, в некотором отдалении:

– Подойдите сюда, милый шевалье. Еще раз хочу выразить вам свою признательность за то, что доставили это послание. Как интересно узнавать мысли великого философа!

– Можно ли осведомиться, о чем пишет господин Вольтер? – спросил князь Голенищев, стоявший рядом с де Руженом.

– Ах, мой друг так меня захваливает! Представьте, он называет меня северной Семирамидой! А еще пишет, что в моем лице само солнце знания переместилось с Запада, где оно обитало ранее, на Север. Ну, это уж он преувеличивает. А еще рассуждает о некоторых мерах, необходимых для развития в нашем отечестве разных производств и для налаживания денежного обращения. Скажите, шевалье, а разве наш общий друг хорошо разбирается в денежных делах?

– Да, ваше величество, – ответил де Ружен. – Господин Вольтер, еще живя в Пруссии, весьма успешно занимался банковскими операциями, так что составил себе изрядное состояние. И теперь он совершенно ни в чем не нуждается, разве только в общении с такой великой государыней, как ваше величество.

– Ах, все вы, французы, любите льстить! – довольно улыбнулась Екатерина. – Ладно, пора возвращаться во дворец, к делам и государственным заботам!

С этими словами она встала и решительно двинулась к дворцу. Свита послушно пошла за ней. Все знали, что Екатерина твердо придерживается определенного распорядка дня. Например, теперь, после прогулки, у нее было отведено время для изучения государственных бумаг и приема послов. По этому случаю во дворец загодя прибыли английский посол Гуннинг и прусский посланник барон Кунц.

Войдя в гостиную залу, Екатерина поманила к себе управляющего дворцовым хозяйством Саморукова и что-то негромко ему сказала. После этого по пологой лестнице (императрица терпеть не могла крутых подъемов, и это знали все архитекторы, которые строили по ее заказам) в сопровождении канцлера Бестужева поднялась в свой кабинет.

Придворные стали расходиться. Де Ружен решил, что ему тоже настало время покинуть дворец и вернуться в гостиницу в Петербурге, где он остановился. Но тут к нему подошел дворцовый управляющий и обратился к приезжему с такой речью:

– Милостивый государь! Извольте вместе с господином Полье, что прибыл вместе с вами, проследовать в отведенные для вас покои. Ее величество соизволила распорядиться, чтобы вам были отведены комнаты на первом этаже, в гостевом крыле.

– Как это мило со стороны ее величества! – воскликнул француз. – Жить под одной крышей с повелительницей столь обширной империи – огромная честь. Куда идти?

И они с Полье, следуя за управляющим, прошли в отведенные им покои.

Не успели французы обменяться мнениями о прошедшем приеме, как в дверь постучали и в комнату вошел человек, которого де Ружен уже видел во время прогулки – тот самый граф Голенищев, который спрашивал Екатерину о содержании письма Вольтера.

– Прошу меня простить, что нарушаю ваше уединение, – сказал гость, – но мне хотелось побеседовать с вами, шевалье. Мне, как и ее величеству, интересно все, что касается вашего великого друга Вольтера. Со своей стороны я надеюсь оказаться вам полезным. Ведь вы не знаете обычаев нашей придворной жизни. Возможно, я смогу сообщить некоторые сведения, которые вас заинтересуют.

– Весьма признателен вам за ваше предложение, граф, – ответил де Ружен. – Вы угадали: мне действительно нужен советчик, чтобы лучше узнать ваш двор и вообще все, что здесь происходит.

– В таком случае я предложу вам снова выйти на открытый воздух, – предложил граф. – Если мы проследуем в отдаленную часть парка, нам никто не помешает.

– Вы не будете возражать, если мой названый брат будет сопровождать нас в первой части нашей прогулки? – спросил шевалье. – Дело в том, что он хотел немедленно приступить к работе и начать писать вид здешнего великолепного парка и дворца. Он сядет работать, а мы с вами пойдем гулять и беседовать.

– Почему бы я стал возражать? – ответил граф. – Пусть господин Полье работает, он не будет нам мешать.

Жан Полье подхватил ящик с красками, мольберт и складной стул и поспешил за двумя собеседниками. Выйдя в парк, он огляделся, выбрал место, с которого открывался хороший вид на дворец, и принялся за работу. А де Ружен и граф Голенищев не спеша двинулись по аллеям парка.

– Так расскажите мне, шевалье, как поживает наш друг Вольтер? – заговорил граф, искоса поглядывая на собеседника.

Тот ответил не сразу. Сначала огляделся по сторонам и, убедившись, что в парке, кроме них, никого нет, произнес, доверительно понизив голос:

– Я должен сделать вам важное признание, граф. В последнее время я мало виделся с великим человеком, и даже в поместье Ферне не заезжал. Письмо Вольтера мне передали уже в Париже. Зато я часто виделся с другим великим человеком – я имею в виду короля Людовика.

– Вот как?! – воскликнул Голенищев. – Вы близки с королем?

– И весьма близок, – подтвердил де Ружен. – Я являюсь доверенным лицом короля, которому он дает разного рода деликатные поручения. Одно такое поручение его величества я выполняю и сейчас.

– То есть это король поручил вам передать императрице письмо Вольтера?

– Да, и это тоже. Его величество Людовик XV весьма поощряет эту переписку, хотя философ официально по-прежнему находится в опале. Потому его величество меня и послал. А также затем, чтобы я своими глазами увидел, что происходит в Российском государстве. Конечно, существуют рапорты нашего посланника, но он может чего-то не заметить.

– Что ж, интерес французского короля к нашему Отечеству понятен, – заметил Голенищев. – Наблюдается сближение России с Англией и Пруссией, и король Людовик опасается, что против него вновь может сложиться могущественная коалиция, как во времена Семилетней войны.

– Я вижу, граф, что вы мыслите весьма тонко, – согласился француз. – Да, король Людовик опасается растущего влияния Британии на политику ее величества Екатерины Алексеевны. Ему хорошо известно, как она доверяет английским послам. И нам бы хотелось, чтобы при дворе императрицы был человек, который понимал бы французские интересы. Его величество король всегда сможет вознаградить такого человека…

– Давайте пока не будем об этом говорить, – остановил его Голенищев. – Условимся, что мы пока просто беседуем как два светских человека. Вы хотите лучше узнать о положении дел в нашем государстве, а у меня есть понимание такого положения, и я готов им поделиться. Прежде всего хочу вам объяснить, почему императрица так благоволит английскому послу. Причина состоит в том, что ее положение непрочно и она нуждается в могущественном покровителе.

– Как же так?! – воскликнул де Ружен. – Екатерина повелевает огромной империей, у нее самая большая армия в Европе, и эта армия ей послушна. Почему же ее положение непрочно?

– Потому что она не имеет никаких прав на русский престол. Ее сын Павел – да, имеет, а она – нет и прекрасно это знает. Она не может сделать ничего, что могло бы вызвать недовольство дворян, особенно гвардии. Отсюда непрерывная череда дарений, подарков, раздача имений. Отсюда же и снисходительность ко всякого рода ворам и растратчикам. Народ при этом остается в небрежении, голодает, отягощен поборами. Оттого вспыхивают разного рода волнения. В прошлом году произошел известный бунт в Москве, получивший название Чумного, тогда суеверный народ поубивал множество знатных людей. Произошли также волнения казаков на далекой реке Яик. Неспокойно и в Запорожье, этом вечном источнике недовольства. Но самое опасное для императрицы – среди знатных людей тоже имеются недовольные, и там возникают заговоры.

– Вот это, признаться, интересней всего, – заволновался француз. – Расскажите мне подробней об этих заговорах. Кто в них участвует? Я понимаю, что вы можете не знать имен…

– Да, я не знаю имен, – кивнул Голенищев. – А и знал бы, не стал говорить – сами можете судить, как сие опасно. Но кое-какие соображения могу изложить…

Глава 6

Проснувшись на другое утро, Емельян Иванович удивился отсутствию закадычного друга Михайлы. Потом, удостоверившись, что пропал не только сам казак, но и все его имущество – сумки, шашка и, главное, лошадь, – понял, что казак Белоусов решил его покинуть. Вначале это Емельяна Ивановича огорчило: за несколько месяцев скитаний он успел привыкнуть к своему молчаливому товарищу. Но затем, сообразив некоторые обстоятельства, Пугачев решил, что так, пожалуй, даже лучше. «Это ведь нехорошо, что он меня еще в простом звании знавал, – размышлял он. – Вона как вчера произнес с подковыркой: «То у тебя простая родинка, а никакой не орел, и ты про орла допрежь не сказывал». А как он такое при других говорить будет? Как начнет сомнения в моем царском происхождении высказывать? Что тогда делать? Только одно – смертию его казнить, как бунтовщика и изменника. Нет уж, лучше пусть отъедет незнамо куда».

Придя к такому выводу, Пугачев не стал более задерживаться в Жешуве и в тот же день тронулся в долгий путь в степной край. Путь этот занял у него более месяца. Лишь в начале ноября Емельян Иванович прибыл в Мечетную слободу, что располагалась на берегу реки Иргиз.

Слобода была основана казаками-старообрядцами всего восемь лет до этого. Да и что за слобода – одна улица всего. Поскольку жили тут люди старой веры, в слободе не знали ни водки, ни табака. Земли тамошние жители пахали совсем немного, а жили в основном рыбной ловлей, охотой да еще царским жалованьем, которое полагалось казакам за службу. Казаки, жившие на Иргизе, относились к Яицкому войску и призваны были охранять восточные границы империи, города Саратов и Симбирск, от набегов башкир и других степных народов. Впрочем, в последнее время набеги со стороны степняков прекратились, и казаки жили в состоянии мира.

Хотя о мире в уральских степях в то время можно было говорить только в насмешку. Пусть и прекратились стычки казаков с башкирами и калмыками, зато в 1771 году развернулась их настоящая война с правительственными войсками. Императрица Екатерина взяла курс на полное уничтожение всех казацких вольностей. Была отменена выборность атаманов и старшин, казаков стали направлять в другие регионы как простых солдат, кроме того, стали задерживать жалованье. В результате в январе 1771 года казаки напали на генерала Траубенберга, приехавшего в Яицкий городок усмирять непокорных. Вместе с генералом были убиты несколько офицеров и казацких старшин. В ответ правительство направило в Яицкий городок войска, которые наголову разбили восставших. Главари возмущения были казнены, у других был вырван язык, их подвергли клеймению и сослали на вечную каторгу. Однако большая часть участников возмущения укрылась на дальних хуторах, на реках Иргиз и Большой и Малый Узень.

Эти люди вовсе не собирались всю оставшуюся жизнь таиться и жить в страхе. Напротив, они горели жаждой отомстить за свое унижение. Вот в какой «мирный уголок» попал Емельян Иванович, прибыв в Мечетную слободу. Он то и дело встречался с участниками возмущения, причем некоторые из его новых знакомых играли в событиях не последнюю роль – например, известный Иван Зарубин-Чика. Понятно, что Пугачев с огромным интересом слушал рассказы этих людей об их схватках с войсками императрицы. Он разделял их возмущение, их ненависть к этой женщине, захватившей русский трон. Его душу жгла тайна, которой он владел, – тайна его «царского происхождения». Ведь он был тем человеком, который мог законно претендовать на трон! Пугачев изо всех сил сдерживался, помня наказ Павла Петровича открыть тайну по его знаку. И, наконец, не выдержал – беседуя с бывшим участником восстания Денисом Пьяновым, сообщил, что он вовсе не Пугачев, а государь Петр Федорович.

Однако вышло худо. Один из участников этой встречи донес на «государя», его схватили и отправили вначале в Симбирск, а затем в Казань. Но Пугачев не пал духом. В заключении на его сторону перешел один из караульных солдат, которого звали Григорий Углов. Он помог Емельяну Ивановичу бежать, и они вместе добрались до селения Таловый Умет близ Яицкого городка. Здесь в августе 1773 года Пугачев объявил местным казакам, что он является государем Петром III, и показал знаки на своей груди – двуглавого орла на левой и изображение человека на правой. Это изображение Емельяну Ивановичу сделали еще до ареста, в Мечетной слободе. С этого момента подготовка к восстанию вступила в решающую фазу. Пугачев решил не ждать появления Павла Петровича и действовать на свой страх и риск.

Григорий Углов все это время безотлучно находился рядом с ним, оказывал ему большую помощь. «Император» доверял своему новому сподвижнику, ему одному он открыл, что ждет знака от некоего знатного покровителя.

– Тот Павел Петрович с главными царскими генералами связан и большущее влияние имеет, – рассказывал он бывшему солдату. – Мы-то сами по себе, одними казаками, вряд ли можем царское войско одолеть. Надо, чтобы помощь из Петербурга пришла. Может, Павел Петрович допрежь моего подхода императрицу смертью порешит. Тогда я сяду на трон невозбранно.

– А кто такой этот Павел Петрович? – допытывался Углов. – Может, это сын императрицы? Ведь его прозвание таково – Павел Петрович.

– Нет, сын не может быть, – покачал головой Пугачев. – Я уж думал об этом. Павлу сейчас и двадцати годов нет, а мой покровитель значительно старше. Кто он таков, я не знаю. Да мне-то и неважно, важно, что он на моей стороне.

Близость между «императором Петром» и бывшим караульным солдатом вызывала недовольство казаков. Они не хотели, чтобы кто-то посторонний имел влияние на их «царя», и несколько раз устраивали покушение на Григория Углова, однако бывший солдат проявил удивительную ловкость и каждый раз оставался в живых.

Наконец к середине сентября все было готово, силы собраны, и 16 сентября отряд восставших, развернув знамена, выступил к Яицкому городку. Правда, взять саму крепость восставшим не удалось, и они двинулись вверх по Яику, захватывая одну за другой малые крепости. Всюду казаки, посланные против бунтовщиков, переходили на их сторону. Войско «императора Петра» насчитывало к этому времени уже свыше двух тысяч человек. Пугачев приказал двигаться к столице края Оренбургу и осадил его. Казалось, перед ним открываются самые лучшие перспективы, однако было заметно, что «император» невесел и все время ждет чего-то. Лишь один Григорий Углов знал, чего так дожидается Пугачев.

К концу 1773 года весь Яицкий край, кроме Оренбурга и крепости Яицкого городка, где засели остатки гарнизона, находился во власти восставших. «Император» основал свой лагерь в Бердской слободе, занимался там обучением войска, вершил суд, издавал указы. Он даже женился (при живой первой жене, оставшейся на Дону) на 17-летней Устинье Кузнецовой.

10 декабря все шло как обычно. Уже когда стемнело, Пугачев вышел из дома принять жалобщиков (крестьяне из окрестных деревень каждый день приходили к «императору», жалуясь на поборы его атаманов). Когда он вернулся обратно, Углов заметил, что в вожде произошла какая-то перемена. Он был необычайно возбужден, на вопросы отвечал невпопад, мысли его явно были заняты чем-то другим. Наконец Углов улучил минуту, когда рядом никого не было, и спросил «Петра Федоровича», что стряслось.

– Да уж стряслось, друг Григорий, – ответил Пугачев. – То, чего я ждал, оно и стряслось.