Зиска. Загадка злого духа

– Прекрати, Фалк! У нее прекрасные глаза! – горячо выпалил Кортни, а в следующий миг, побагровев, прикусил губу и умолк.

– У кого прекрасные глаза? – послышался новый голос, тихий и хрипловатый.

С этой репликой появилось на сцене новое лицо: маленького роста, худой, невзрачный джентльмен в чем-то вроде профессорской мантии и в четырехугольной шапочке оксфордского выпускника.

– А вот и наш ученый муж! – вскричал лорд Фалкворд. – Ну и костюм у вас! Сами придумали? Чертовски остроумно, богом клянусь!

Адресат сего комплимента поправил очки и окинул своих знакомцев самодовольным взором.

Что ж, у доктора Максвелла Дина имелись причины быть собой довольным – разумеется, если может служить поводом для гордости сознание, что носишь на плечах одну из самых умных голов в Европе.

Доктор был, судя по всему, единственным в «Джезире-Паласе» человеком, приехавшим в Египет с некоей серьезной целью. Да, цель у него определенно имелась, хоть и, слыша вопросы о ней, он неизменно уходил от ответа. Вообще выражался он сдержанно, зачастую весьма кратко, иногда загадочно; однако не было ни малейших сомнений, что он здесь над чем-то работает – а также и в том, что по привычке внимательно изучает любой предмет, большой или малый, попадавшийся ему на пути. Он изучил местных жителей до такой степени, что мог бы перечислить все оттенки их кожи; изучил сэра Четвинд-Лайла – и понял, что тот не брезгует брать плату за заказные статьи; изучил Долли и Мюриэл Четвинд-Лайл – и понял, что в погоне за мужьями им не видать успеха; изучил леди Фалкворд – и понял, что для своих шестидесяти она очень неплохо сохранилась; изучил Росса Кортни – и понял, что ничем, кроме убийства животных ради развлечения, этот молодой человек в жизни не занимался и заниматься не будет; изучил работу «Джезире-Паласа» – и понял, что он приносит своим владельцам целое состояние. Однако, помимо таких вещей, обыденных и лежащих на поверхности, изучал он и нечто другое: «загадочные» особенности темперамента, «совпадения» – особенно странные совпадения. Египетские иероглифы он разбирал в совершенстве, без труда отличал скарабея – «печать фараона» от скарабеев, изготовленных в Бирмингеме. Он никогда не скучал; всегда ему было чем заняться; ко всему, что встречалось на пути, он подходил с одинаковой любознательностью ученого. Даже костюмированный бал, для которого он сейчас нарядился, обещал ему не скучный бессодержательный вечер, а новую информацию, ибо позволял бросить свежий взгляд на то, как играют и дурачатся представители рода человеческого.

– Мне показалось, – задумчиво ответил он, – что мантия и шапочка для человека моих лет подойдут. Наряд очень простой, но выразительный, удобный и вполне уместный. Сначала я подумывал подобрать себе костюм древнеегипетского жреца, потом понял, что трудно будет раздобыть все элементы. А такой костюм имеет смысл надевать, только если он абсолютно исторически точен.

Никто не улыбнулся в ответ. Никто не смел улыбаться, когда доктор Максвелл Дин говорил об «исторической точности». Историю Египта он изучил так же, как изучал все остальное – и знал о ней все.

– Верно, – пробормотал сэр Четвинд, – все эти древние облачения так сложны…

– И полны символики, – закончил доктор Дин. – Символики с очень любопытными значениями, уверяю вас. Однако, боюсь, я прервал вашу беседу. Мистер Кортни говорил о чьих-то прекрасных глазах: можно спросить, кто эта красавица?

– Княгиня Зиска, – ответил лорд Фалкворд. – Я говорил, что ее взгляд мне не совсем по душе.

– Почему же? Почему? – с внезапным интересом спросил доктор. – Что не так с ее взглядом?

– Да все не так! – с принужденным смешком вмешался Росс Кортни. – Слишком уж он ярок, слишком неукротим для нашего Фалка! Египетским газельим глазам Фалк определенно предпочитает бледную голубизну доброй старой Англии!

– Вовсе нет, – отвечал Фалкворд с бóльшим жаром, нежели обычно. – Терпеть не могу голубые глаза! Мне нравятся серые с лиловым отливом, как у мисс Мюррей.

– Мисс Мюррей – очаровательная юная леди, – заметил доктор Дин. – Но ее красота довольно обыкновенна, а вот у княгини Зиска…

– Необыкновенная красота! – восторженно подхватил Кортни. – О чем я и говорю! Совершенно необычайная женщина – второй такой красавицы я не встречал!

Наступило недолгое молчание: доктор с любопытством переводил острый, проницательный взгляд с одного своего собеседника на другого. Наконец тишину прервал сэр Четвинд.

– Думаю, – заговорил он, неторопливо поднимаясь из глубин обширного кресла, – пора мне пойти переодеться к балу! На мне сегодня, знаете ли, будет виндзорский костюм! Удобнейшая штука, всегда вожу его с собой: может пригодиться на любом костюмированном балу, не привязанном к определенной эпохе. А вам всем не пора одеваться?

– Пожалуй, и правда пора! – откликнулся лорд Фалкворд. – Я сегодня стану неаполитанским рыбаком! Хотя, конечно, трудно поверить, что такое в самом деле носит хоть один рыбак в Неаполе – но, знаете ли, в театре их всегда так наряжают!

– Тебе, кстати, пойдет, – рассеянно пробормотал Росс Кортни. – Смотрите-ка, а вот и Дензил Мюррей!

Все инстинктивно обернулись. В «комнату отдыха» вошел красивый молодой человек, облаченный в живописный наряд флорентийского дворянина времен славного правления Медичи. Костюм этот удивительно подходил своему обладателю: его суровое, почти угрюмое лицо требовало сверкания драгоценностей, мягкого сияния бархата и шелков, чтобы подчеркнуть классические черты и усилить мрачный, страстный блеск темных глаз.

Дензил Мюррей был чистокровным шотландцем. Четкие брови, твердый рисунок губ, взгляд прямой и бесстрашный – все обличало в нем сына вересковых холмов, отпрыска гордого народа, презирающего «сассенахов»[11], и свидетельствовало, что он сохранил в себе достаточно наследства древних финикийских предков – горячей крови, дающей способность к крайним проявлениям и ненависти, и любви. Неторопливо, с каким-то сдержанным высокомерием приближался он к группе знакомых: казалось, он сознает, как хорош в этом костюме, однако никаких фамильярных замечаний на сей счет терпеть не станет. Его друзья поняли это и промолчали; не удержался только лорд Фалкворд.

– Ну и ну! Дензил, как же тебе идет! Чертовски хорошо выглядишь, знаешь ли!

Дензил Мюррей слегка поклонился, устало и насмешливо.

– Живешь в Риме – веди себя как римлянин; то же относится и к Египту, – рассеянно бросил он. – Раз хозяева отелей нынче задают костюмированные балы, приходится соответствовать. Отлично выглядите, доктор. Может, и вам, господа, пора пойти нацепить свое разноцветное тряпье? Уже больше десяти, а к одиннадцати подъедет княгиня Зиска.

– Ну, не одна же княгиня Зиска будет на балу, не так ли, мистер Мюррей? – с добродушно-покровительственным видом вставил сэр Четвинд-Лайл.

Дензил Мюррей смерил его презрительным взглядом.

– Не одна, – холодно ответил он. – Иначе хозяевам едва ли удалось бы отбить расходы. Но княгиня считается самой красивой женщиной Каира в этом сезоне, так что общее внимание будет приковано к ней. Вот почему я упомянул, что она приедет к одиннадцати.

– Она сама тебе так сказала? – поинтересовался Росс Кортни.

– Да.

Кортни взглянул вверх, взглянул вниз, явно хотел произнести что-то еще – впрочем, удержался и вышел вслед за лордом Фалквордом.

– Я слышал, – заговорил доктор Дин, обращаясь к Мюррею, – в нашем отеле сегодня поселился великий человек – знаменитый художник Арман Жерваз.

В тот же миг лицо Дензила просияло улыбкой.

– Мой самый дорогой друг в целом свете! – воскликнул он. – Да, он здесь. Днем я встретил его во дворе. Мы с ним очень старые приятели. Я гостил у него в Париже, он у меня в Шотландии. Отличный парень! Мыслит как сущий француз, но прекрасно знает Англию и по-английски говорит безупречно.

– Мыслит как сущий француз? – повторил сэр Четвинд-Лайл, уже вперевалку двигавшийся к выходу. – Ну и ну! Это как же?

– Он ведь и есть француз, – мягко ответил доктор Дин. – Так что вас, дорогой сэр Четвинд, не должно удивлять, что и идеи у него французские.

Сэр Четвинд фыркнул. Его охватило неприятное подозрение, что над ним – владельцем и редактором «Ежедневного циферблата» – смеются, и в ответ он немедля оседлал любимого конька: высокую Британскую Мораль.

– Француз там или не француз, – пропыхтел он, – а идеи в нынешней Франции проповедуются непростительные и опасные! О таком отсутствии принципов, о такой прискорбной безнравственности в… в… ну, хотя бы во французской прессе можно только пожалеть!

– А английская пресса ни в чем подобном не повинна? – лениво поинтересовался Дензил.

– Надеюсь, что нет, – отвечал сэр Четвинд. – Я, со своей стороны, не покладая рук…

И, негодующе бормоча что-то себе под нос, выплыл из комнаты, гордо неся перед собой огромное брюхо – оставив доктора Дина и молодого Мюррея вдвоем.

Странный контраст являли собой эти двое, друг напротив друга: один – маленький, тщедушный и костлявый, в профессорской мантии, свободно болтающейся на худых плечах; другой – высокий, широкоплечий, мускулистый, в роскошном наряде средневековой Флоренции, ни дать ни взять оживший и вышедший из рамы портрет аристократа тех времен. На несколько секунд между ними наступило молчание, а затем доктор заговорил вполголоса:

– Ничего у вас не выйдет, дорогой мой мальчик! Уверяю вас, ничего не выйдет. Вы лишь разобьете себе сердце, гонясь за мечтой. И не только себе, но и своей сестре – подумали ли вы о ней?

Дензил бросился в кресло, недавно освобожденное сэром Четвиндом, и испустил громкий вздох, более похожий на стон.

– Хелен ничего не знает… пока, – дрогнувшим голосом ответил он. – Да я и сам ничего не знаю. Откуда? Ведь я ни слова ей не говорил. Если выскажу все, что у меня на сердце, клянусь, она только рассмеется в ответ! Вы единственный, кто угадал мою тайну. Вы видели меня вчера вечером, когда… когда я сопровождал ее домой. Но так и не вошел в дом вместе с нею – она бы не позволила. У дверей она сказала мне «доброй ночи», привратник открыл, и она исчезла с глаз моих, как колдунья, как привидение! Порой мне думается: быть может, она и есть привидение? Так бела, так светла, так легко и бесшумно ступает по земле… и так прекрасна!

И он отвел взгляд, стыдясь своей несдержанности.

Доктор Максвелл Дин снял четырехугольную шапочку и принялся рассматривать ее подкладку так, словно увидел там нечто весьма занимательное.

– Верно, – медленно ответил он. – Я и сам порой так о ней думаю.

Тут разговор их был прерван: через «комнату отдыха» прошли толпой, торопясь в бальную залу, музыканты приглашенного военного оркестра, каждый со своим инструментом, а за ними несколько компаний в маскарадных костюмах, уже готовые к танцам и веселью. Пьеро и Пьеретты, монахи в низко надвинутых капюшонах, цветочницы, водоносы, символические фигуры «Ночи» и «Утра» соседствовали здесь с давно покойными королями и королевами – и все толпились, болтали и смеялись по пути в бальную залу. Среди них, однако, ярко выделялся один человек, чей высокий рост и могучее сложение, вместе с живописной, полудикарской красотой, заставляли всех поворачивать головы ему вслед, когда он проходил мимо, и отпускать шепотом разного рода комплименты. На маскарад он нарядился бедуинским вождем, и белизна складок тюрбана безупречно подчеркивала его пылающие черные глаза, густые темные кудри и естественный оливковый оттенок кожи. Белоснежным был и остальной его костюм – весь, не считая алого пояса, на котором висел убийственного вида кинжал и иное подходящее для бедуина оружие. Быстрым, уверенным и на удивление легким шагом этот человек вошел в холл и направился прямиком к Дензилу Мюррею.

– А! Вот и ты! – воскликнул он по-английски с едва заметным иностранным акцентом, пожалуй, даже приятным для слуха. – Дорогой мой, это же великолепно! Эпоха Медичи! Теперь попробуй только сказать, что ты не тщеславен: свою красоту ты сознаешь не хуже любой хорошенькой женщины! Ну а я, как видишь, сегодня оделся со скромной простотой.

Он рассмеялся, а Дензил Мюррей, лениво раскинувшийся в кресле, радостно вскочил ему навстречу.

– Да ладно тебе! – воскликнул он. – Со скромной простотой? Как бы не так! Смотри, на тебя все глазеют, словно ты с луны свалился! Нет, Арману Жервазу не дано быть «скромным и простым»!

– Почему бы и нет? – весело отвечал Жерваз. – Слава – дама капризная, и трубы ее слышны далеко не по всему миру. Почтеннейший владелец той грязной лавчонки, где я приобрел все детали своего бедуинского костюма, в жизни обо мне не слышал. Бедняга, он не знает, что потерял!

Тут взгляд пламенных черных глаз художника обратился на доктора Дина, который «изучал» его так же спокойно и бесцеремонно, как этот маленький ученый изучал все.

– Твой друг, Дензил? – спросил Жерваз.

– Да, – с готовностью ответил Мюррей, – и очень дорогой друг. Доктор Максвелл Дин. Доктор Дин, позвольте познакомить вас с Арманом Жервазом: тут дальнейшие представления не требуются!

– В самом деле! – отвечал доктор, церемонно кланяясь. – Это имя гремит по всему миру!

– Всемирная слава не всегда радует, – заметил Жерваз. – Да и не такая уж она всемирная, откровенно говоря. Золя – вот, пожалуй, единственный ныне живущий человек, которого действительно знает весь мир, хотя бы по фамилии. Это в природе человечества: единодушно превозносить порок!

– Не могу вполне с вами согласиться, – неторопливо проговорил доктор Дин, с каким-то особенным любопытством всматриваясь в смелые и гордые черты художника. – Члены Французской академии, быть может, поодиночке так же снисходительны к человеческим слабостям, как и большинство из нас; когда же собираются вместе, некий дух, выше и сильнее, чем их собственные, побуждает их вновь и вновь отвергать печально известного реалиста, приносящего все законы искусства и красоты в жертву открытому обсуждению тем, о которых немыслимо и упомянуть в приличном обществе[12].

Жерваз рассеянно рассмеялся.

– Рано или поздно Золя своего добьется, – ответил он. – Нет духа выше и сильнее, чем дух натурализма в человеке; и со временем, когда отомрут предрассудки и износится нынешняя слезливая сентиментальность, Золя по праву признают первым из французских академиков и осыплют почестями, какие ему и не снились. Таков путь всех «избранных». Как сказал Наполеон: «Le monde vient a celui qui sait attendre»[13].

На лице доктора, напоминающем мордочку хорька, теперь отражался самый живой и страстный интерес:

– Вы в самом деле в это верите, месье Жерваз? Уверены в том, что вы только что сказали?

– А что я сказал? Уже не помню! – улыбнулся Жерваз, зажигая сигарету и лениво закуривая.

– Вы сказали: «Нет духа выше и сильнее, чем дух натурализма в человеке». Это вы серьезно?

– Ну разумеется! Серьезнее не бывает! – И великий художник с улыбкой пояснил свою мысль: – Натурализм ведь не что иное, как Природа или все, что принадлежит Природе. А выше и сильнее Природы ничего на свете не найти!

– А как насчет Бога? – поинтересовался доктор Дин с таким видом, словно задавал собеседнику любопытную загадку.

– Бога?! – И Жерваз громко рассмеялся. – Pardon![14] Вы, должно быть, служитель церкви?

– Ни в коей мере! – с легким поклоном и смиренной улыбкой ответил доктор. – С церковью меня ничто не связывает. Я доктор юриспруденции и литературы, скромный ученик в области философии и естественных наук…

– Философии? Естественных наук? – прервал Жерваз. – И спрашиваете о Боге? Parbleu![15] Наука и философия оставили Его далеко позади!

– Вот оно что! – Доктор Дин даже руки потер от удовольствия. – Значит, таковы ваши убеждения? Так я и думал! Наука и философия, коротко говоря, побили беднягу Бога на его собственном поле! Ха-ха-ха! Отлично, просто отлично! И до чего забавно! Ха-ха-ха!

И «скромный ученик в области философии и естественных наук» покатился со смеху. Вид у него сделался презабавный: смеясь, он раскачивался туда-сюда, маленькие глазки совсем скрылись под нависшими бровями, а в углах тонких губ прорезались две глубокие складки, точь-в-точь как на древнегреческой маске, олицетворяющей Сатиру.

Дензил Мюррей побагровел от неловкости.

– Жерваз не верит ни во что, кроме Искусства, – пояснил он, словно извиняясь за своего друга. – Искусство – вот единственный смысл его существования; вряд ли у него есть время даже подумать о чем-нибудь другом.

– А о чем еще мне прикажешь думать, mon ami?[16] – насмешливо поинтересовался Жерваз. – О жизни? Но вся она для меня и есть Искусство, ибо под Искусством я понимаю идеализацию и преображение Природы.

– О, если так, вы просто романтик, – живо и увлеченно отвечал доктор Дин. – Сама Природа себя не идеализирует и не преображает: она – Природа, такая, как есть, и ничего более. В материи, неподвластной Духу, ничего идеального не найти.

– Именно так! – быстро и с некоторым жаром ответил Жерваз. – Это мой дух идеализирует ее, мое воображение проникает за ее покров, моя душа ее познает!

– Так душа у вас есть? – воскликнул доктор Дин, снова начиная смеяться. – И как же вы об этом узнали?

Жерваз взглянул на него с удивлением.

– Разумеется, у каждого человека есть внутреннее «я», – ответил он. – Мы называем его «душой», но это лишь фигура речи: на самом деле речь идет просто о темпераменте.

– Просто о темпераменте, вот как? Значит, вы не считаете, что эта душа способна вас пережить? Что она перейдет на новые стадии бытия и будет продолжать жизнь в вечности, в то время как тело ваше окажется в гораздо худшем состоянии, чем у египетских мумий – ибо никто не станет так же тщательно его сохранять?

– Разумеется, нет! – И Жерваз отбросил докуренную сигарету. – Бессмертие души давным-давно опровергнуто. Да и всегда эта теория была просто смехотворной. Нам и в нынешней жизни есть о чем побеспокоиться, и почему люди вечно стараются изобрести что-то еще – выше моего понимания. Самое что ни на есть дурацкое, варварское суеверие!

Из бальной залы уже плыли им навстречу звуки музыки. Чарующая мелодия вальса, веселая, нежная, ритмичная, словно размеренные взмахи крыльев, не то упрашивала, не то приказывала скорее идти танцевать. Дензил Мюррей явно начал терять терпение: он нервно прохаживался туда-сюда, провожая взглядом каждого, кто проходил через холл. Доктор Дин по-прежнему, казалось, не замечал никого, кроме Армана Жерваза: он подошел к нему ближе и осторожно коснулся двумя тонкими пальцами белоснежных складок бедуинского одеяния на груди, прямо против сердца.

– Дурацкое, варварское суеверие? – повторил он медленно и раздумчиво. – Так вы совершенно не верите в возможность жизни – или нескольких жизней – после того, как нынешняя жизнь для каждого из нас неизбежно, раньше или позже, окончится смертью?

– Ни в коей мере! Такие идеи я оставляю необразованным невеждам. Я был бы недостоин прогрессивных учений нашего времени, если бы верил в такую ерунду!

– Смерть, думаете вы, всему кладет конец? Смерть – и больше ничего? Никаких тайн там, за гробом?

При слове «там» глаза доктора Дина блеснули, и, словно подчеркивая свою мысль, он указал маленькой сухонькой рукой куда-то в пространство. На долю секунды этот жест произвел странное впечатление даже на беззаботного Жерваза; однако в следующее мгновение тот, опомнившись, рассмеялся.

– «Там»? Ну разумеется, «там» ничего нет! Дорогой мой сэр, к чему задаваться таким вопросом? Ничто не может быть проще и неоспоримее того факта, что смерть, как вы говорите, всему кладет конец.

В этот миг отдаленную музыку и гул голосов вокруг них прорезал женский смех, глубокий и на удивление музыкальный. Редкий смех – такой встречается реже, чем хорошая песня: обычно женщины смеются слишком громко, и звуки их веселья больше походят на гоготание гусей, чем на какие-либо более приятные мелодии природы. Не таково было это серебристое журчание: оно напоминало нежный голос волшебной флейты, доносящийся откуда-то издалека, и не обещало ничего, кроме сладости. При первых звуках его Арман Жерваз вздрогнул и резко повернулся к своему другу Мюррею с изумлением, даже замешательством на лице.

– Кто это? – требовательно спросил он. – Я где-то уже слышал этот чудный смех! Должно быть, эта женщина мне знакома!

Дензил едва ли его услышал. Бледный, с глазами, полными страстного желания, неотрывно следил он за приближающейся группой людей в маскарадных костюмах. Веселая толпа сгрудилась вокруг одной центральной фигуры – женщины, облаченной в блистающие золотые шелка, с драгоценностями, сверкающими на талии, на груди и в волосах, с лицом, до самых глаз закрытым покрывалом, по старинному египетскому обычаю. Женщина шла так легко, так плавно, будто плыла по воздуху; и необычайная красота ее, даже полускрытая избранным ею нарядом, казалось, создавала вокруг особую атмосферу восторга и благоговейного трепета. Маленький мальчик-нубиец в ярко-алом костюме шел перед ней, смиренно пятясь задом, и медленно обмахивал свою госпожу опахалом из павлиньих перьев, изготовленным по образцам, запечатленным на причудливых барельефах Древнего Египта. Блеск этих павлиньих перьев, золотых одежд, драгоценных камней и, наконец, чудное сияние черных глаз незнакомки поразили Жерваза, точно внезапный удар молнии. Что-то – он сам не знал что – ослепило его, вскружило голову; едва ли сознавая, что делает, он бросился вперед – и тут же ощутил у себя на плече сухонькую ручку доктора Дина и остановился в смущении.

– Прошу прощения, – проговорил маленький ученый, недоуменно и чуть насмешливо приподнимая брови. – Но разве вы знаете княгиню Зиска?

Глава 2

Жерваз, все еще пораженный чудесным видением, перевел на него недоуменный взгляд.

– Как вы ее назвали? Княгиня Зиска?.. Нет, мы с ней не знакомы… хотя подождите… Да, кажется, я ее видел… где-то. В Париже, может быть? Вы не могли бы меня ей представить?

– Оставляю эту обязанность мистеру Дензилу Мюррею, – ответил доктор Дин, скромно заложив руки за спину. – Он знает ее лучше, чем я.

И, слегка усмехнувшись, поплотнее надвинул на голову академическую шапочку и зашагал в сторону бальной залы.

Жерваз стоял в нерешимости, не отрывая взгляда от сияющей фигуры, что плыла у него перед глазами подобно эфирному видению. Дензил Мюррей уже вышел вперед, чтобы поздороваться с княгиней, и сейчас говорил с нею; красивое лицо его озарилось восхищением, которое он и не пытался скрыть. Мгновение поколебавшись, Жерваз тоже сделал пару шагов вперед – и услышал обрывок их разговора.

– Из вас получилась безупречная египетская царица! – говорил Мюррей. – Ваш костюм – само совершенство.

Она рассмеялась в ответ. Снова этот чудный нежный смех! Он эхом отдавался у Жерваза в ушах, туманил мозг, пульсировал в крови; в мелодичных звуках чудилось нечто странно знакомое.

– Вы так думаете? – ответила она. – Что ж, я вполне «исторически достоверна», как выразился бы ваш друг доктор Дин. Украшения на мне подлинные – все из одной гробницы.

– В вашем наряде, княгиня, я нахожу лишь единственный недостаток, – заметил один из воздыхателей, вошедших в холл с ней вместе. – Он почти полностью скрывает лицо. Как вы жестоки ко всем нам!

Легким движением руки княгиня отмела комплимент.

– Так было принято в Древнем Египте, – ответила она. – Любовь в те давние дни была не такова, как сейчас: одного взгляда, одной улыбки хватало, чтобы воспламенить душу, притянуть к ней другую, и чтобы обе они сгорели во внезапно вспыхнувшем огне! В молодости египтянки закрывали лица, дабы их не сочли бесстыдницами, заманивающими мужчин, а в старости прикрывались еще тщательнее, чтобы не оскорблять своими морщинами красоту Бога-Солнца. – Она улыбнулась сияющей улыбкой – и Жерваз, сам того не сознавая, словно во сне, сделал к ней еще несколько шагов. – Однако я не обязана постоянно держать лицо закрытым! – продолжала княгиня, и с этими словами отбросила покрывало, явив лицо поразительной красоты: белое, точно лилия, и столь совершенных черт, что мужчины вокруг застыли, на миг лишившись и дыхания, и дара речи. – Что скажете, мистер Мюррей? Такая я вам больше по душе?

Побледнев еще сильнее, Дензил склонился к ней и что-то тихо проговорил. Удивленно и с легким недовольством вздернув безупречные брови, княгиня повернулась и взглянула ему прямо в глаза.

– Вы говорите очень милые вещи, но не всегда они мне приятны, – заметила она. – Впрочем, несомненно, это моя вина.

И снова двинулась вперед, а маленький паж-нубиец, как прежде, пятился перед ней и обмахивал опахалом. Жерваз встал у нее на пути и, когда она приблизилась, шагнул вперед.

– Представь меня, – приказал он Дензилу.

Тот взглянул на друга, явно удивленный едва сдерживаемой страстью в его голосе.

– Да, разумеется. Позвольте, княгиня! – Та остановилась – воплощение благосклонного внимания. – Разрешите представить вам моего друга Армана Жерваза, самого знаменитого художника Франции. Жерваз – княгиня Зиска.