Огни чужой деревни

 Бригадир сплюнул на землю.

– А может, это кто из ремонтников? Может, Вован? Я знаю, он раньше самогон гнал из старого варенья. А первач чистил фильтрами от противогазов. Ничего, кстати, самогон…

– Ты Вовку не тронь, – скрипнул зубами бригадир. – Он больше самогонку не гонит. Пол лета в больнице провалялся. Панкреатит у него.

Помолчали.

– А может, на току кто барыжит? – подкинул новую версию звеньевой.

– Ну, тогда нам вообще карачун, – сказал бригадир. – В жисть не найдем.

– А если так, – предложил Борисенко. – Заезжаю я на весы и говорю мужикам: мужики, трубы горят, невмоготу, где бы самогонкой затариться? В долгу не останусь.

Бригадир задумался.

– Нет, Бара, лучше не надо. Во-первых тебе могут хороших люлей прописать, как провокатору. А во-вторых, это уже детектив какой-то получается, а нам еще хлеб убрать нужно. Ты лучше людей тихонько поспрашай, а если чего узнаешь, сразу мне шепни.

– Понял, Афанасич.

Бригадир протер травой миску и ложку и подошел к сидящим кружком комбайнерам.

– Ну чего, пожрали, мужики? – спросил бригадир. – Тогда хорош медитировать, давай по машинам! Нам до темна еще Нестерово поле убрать надо.

В чайной было шумно. Раскрасневшиеся мужики хлестали чай из стаканов. На столах поблескивали медные самовары. Золотой солнечный свет валил в окна.

– Я суровый человек, – рассказывал о себе бригадир. – Жизнь меня таким делала. Жизнь меня гнула, но не сломала. Я рос беспризорником, а когда подрос немного, стал промышлять разбоем и грабежом. Ну, понятно, чем дело кончилось… А тут война. Из тюряги я, значит, прямиком на фронт. Ну, дальше, тоже понятно, воевал, был ранен, попал в окружение, и потом опять-таки на зону. И вот, откинулся. И тут, братуха, потянуло меня в родные края, компас в груди как у перелетной птицы развернулся и указывает стрелкой прямиком на Клинско-Дмитровскую гряду. И я на товарняках, на попутках, на телегах, пешком, через овраги и балки, через картофельные поля и березовые перелески полетел в отчий дом, яки выпавший птенец обратно в родимое гнездо… Да, жизнь меня покорежила! Но, знаешь, братуха, когда я выхожу за околицу и гляжу на фиолетовые вечерние дали, мое сердце оттаивает понемногу. Люблю я эти овражки, бочажки, перелески, старые коряжистые дубы, одиноко стоящие среди закатных полей и увешанные шишками, разлапистые ели, хранящие тишину там, в густой лесистой чащобе. Еще я люблю шевеление трав на косогорах ленивым синим полднем… – тут взгляд бригадира упал на Олесю Кукуеву подавальщицу в чайной.

В простом коротком платьице с кружевным передником и с кокошником на голове Олеся несла куда-то вязанку баранок с маком.

– И это… – сбился бригадир, – округлости Лешенинских холмов… Словом, я люблю всю Средне-Русскую возвышенность и Клинско-Дмитровскую гряду в частности.

Бригадир и журналист сидели за маленьким столом возле самых дверей. А ремонтники и проштрафившийся комбайнер Сергей Белов, расположились поодаль под задернутыми белыми ситцевыми занавесками окошками. Белов лечился понемногу чаем и слушал краем уха, как брешет бригадир. Отрощенко с тоской и злобой глядел за окно, где качались на ветру верхушки берез, стоявших в карауле вдоль кромки поля. Покалеченный дед шепелявым беззубым ртом пытался разгрызть баранку.

В переднем углу чайной на табурете, в косом пыльном луче сидел еще один персонаж. В кепке, в джинсовке с подвернутыми рукавами, в синих спортивных штанах и кедах. Персонаж этот бренчал на гитаре и напевал не то блюз, не то частушку,

– Утро наступило, солнышко взошло.

Пьяной рожей влезло мне в окно оно.

Встал я потянулся, щец себе налил.

В ванной ты плескалась точно крокодил.

Публика в чайной в тот вечер собралась на редкость мирная. Барда пока не трогали.

– Вот тебе бабушка и юрьев день! – удивился Белов. – Это же Егор Панфилов!

– Кто? – с кислой гримасой на лице спросил Отрощенко.

– Панфилов, рок-бард из Москвы. Ну, как-то прошлой зимой я поехал в столицу за колбасой. Колбасу я, правда, не купил, зато познакомился в рюмочной у вокзала с нормальными пацанами. Пацаны позвали меня на квартирник Егора Панфилова. В Москве Егора все знают!

Вовка тяжело вздохнул и снова отвернулся к окну.

– Я не пойму только, чего он у нас в чайной забыл? – спросил Белов покалеченного деда с обслюнявленной баранкой во рту.

– Помню, мальцом, с другими пацанятами я бегал за околицу встречать хлебоуборочные комбайны, – делился с журналистом воспоминаниями детства бригадир. – Помню, как преображалось в одночасье, скошенное пшеничное поле…

Рауль Дюк сидел за столиком против него и лихо выстукивал на печатной машинке. В зубах журналиста торчал длинный мундштук с дымящейся сигаретой.

– Помню ряд золотых стожков, уходящих на самый край поля, в тень лесополосы, куда я не добегал никогда и уже не добегу. А ведь будто вчера это было! – бригадир отхлебнул еще чаю и улыбнулся доброй улыбкой.

Олеся Кукуева, сверкая коленками, подошла к столику. Она была невысокого росточка, зато вся ее маленькая ладная фигурка состояла из волнующих округлостей и выпуклостей.

– Еще чаю, мальчики? Морковного сока?

– Мне – капустного, – сразу взялся хамить Отрощенко.

Дед отложил в сторону обкусанную баранку.

– Дочурка, – попросил он. – Уважь старика, нацеди рюмку горькой.

– Не могу, дедушка. Пока страда спиртное не продают. Даже в Синьковском сельпо не купить.

Дед крякнул и снова взялся за баранку.

– Где тебя нашел я? В поле иль в лесу?

Сердце ты мне сушишь, больше не могу!

– зажигал в своем углу Егор Панфилов. Это был припев, что требовало от барда дополнительных вокальных усилий.

– Олеся, – сказал негромко Серега, в который раз уже падая в васильковую бездну ее глаз. Рука хлебороба теребила скатерть. – Какая ты сегодня…

– Какая? – тоже в полголоса, наклоняясь к Сереге, спросила Олеся.

Над ними точно раскрылся невидимый купол. Звуки чайной – звон ложек о стекло стаканов, гудение голосов, скрип половиц, бряканье гитары – все это отодвинулось куда-то далеко и сделалось совсем тихо.

– Ну, такая, – пробормотал Серега, теребя скатерть.

– Три минутки подожди, – сказала Олеся. – Я только Гальке скажу, чтобы меня подменила.

– В своих отроческих мечтах я поднимался по лесенке в кабину хлебоуборочного комбайна «Нива» и вел его по просторам бескрайних пшеничных полей. Еще меня сильно волновала большая красная труба для сброса зерна, – рассказывал между тем бригадир. – И вот, детская мечта сменилась буднями взрослой жизни. Труд хлебороба тяжел и почетен. И пусть я ношу в кармане галифе наган со спиленным серийным номером, но я не разочаровался в своем выборе… Не, мля, это ты лучше вычеркни! А то не так поймут…

Пока Рауль забивал последнюю строчку иксами, бригадир задумчиво грыз баранку и смотрел в потолок.

– Готово? – спросил он. – Тогда так. Труд хлебороба тяжел и почетен. И пусть я уже не тот малец, что выбегал когда-то за околицу встречать корабли полей, но и сегодня у меня захватывает дух, когда я гляжу из прокаленной солнцем кабины своего комбайна на плещущееся внизу бескрайнее пшеничное поле. Успеваешь?

Закругляя интервью, Рауль спросил у бригадира, как тот относится к новому мэру.

– Круто берет, – ответил бригадир.

– Солнышко ложится, вечер наступил.

Спать пора ложиться, я сходил отлил…

– наяривал рок-бард, сидя на табуретке в косом солнечном луче.

Через заднюю дверь Сергей вышел из чайной. Он стоял на крылечке, жевал травинку и глядел на березовую посадку вдоль поля. Тут из-за угла чайной выдвинулась хорошо известная Белову личность. Это был Ванька Кукуев, брательник Олеси. В руках у Ваньки был изрядного размера дрын.

– Ты чего тут трешься? – спросил Иван, чтобы завязать разговор.

У Белова сразу зачесались кулаки, и он стал придумывать, как бы обиднее Ивану ответить. Тем временем, из-за угла вышло еще двое обормотов и тоже с колами. Одного, щербатого Белов раньше не видел. А другого, мелкого, как пацан, с длинной фамилией Метрущенков, знал очень даже хорошо и помнил, что тот по-подлому дерется.

Задняя дверь чайной открылась и на пороге показалась Олеся Кукуева во всей своей красе.

– Ну, ладно, Олеська, я потом как-нибудь загляну, – сказал Белов бодро и завернул за угол.

За углом возле «буханки» стоял Вовка Отрощенко и оглядывался по сторонам.

– Серый, ты куда пропал? – спросил он Белова.

Сергей забрался в «буханку» к ремонтникам. Прежде чем хлопнуть дверью, оглянулся назад и увидал стоящую возле чайной троицу с дрынами.

Комбайн Игоря Сковороды неожиданно свернул с полосы и, заложив по полю широкую дугу, на крейсерской скорости устремился к Арбузовским кустам. Бригадир испугался, что машина со всего хода вломится в чащу, открыл рот и запихнул в него свой соленый от пота кулак, ободрав костяшки о зубы. Но Игорь резко тормознул возле молодого дубка. Машина качнулась и встала.

Что за чертовщина сегодня творится? думал бригадир, прыгая на «газике» по жнивью. А может, не врал покалеченный дед? Его сердце пропустило удар и в желудке похолодело, словно он проглотил ведерко пломбира. Что там Селивантий бормотал? Вышел из хлебов зверь, и звезды небесные попадали на землю, точно крыжовник… Да, нет, это чухня какая-то…

Возле комбайна Сковороды бригадир остановил машину. Здесь была тень, золотое вечернее солнышко скрылось за деревьями. Через пыльное стекло кабины бригадиру было видно, как Игорь Сковорода сидит, упершись подбородком в «баранку» и смотрит исподлобья на лесополосу. Арбузовские кусты только назывались кустами. Раньше между деревнями стоял глухой лес. Этот лес свели, чтобы было, где сеять хлеб, и теперь от леса осталась узкая полоска деревьев вдоль оврага.

– Эй, Сковорода! – почему-то шепотом позвал его бригадир.

Игорь не шелохнулся.

Может, помер? подумал тогда бригадир и полез в кабину по лесенке. Залез, распахнул дверцу.

– Игоряша, ты, живой?

Сковорода медленно обернулся к бригадиру и, улыбаясь расползшейся на все лицо улыбкой, сказал,

– А это ты, Афанасич? Заходи!

И гостеприимно махнул мягкой рукой. В ту же секунду бригадир почувствовал густой запах первача. На полу поблескивала пустая бутылка. Бригадир не стал забираться в кабину, а оперся рукой о крышу и с отчаянием посмотрел на нескошенное поле.

– Где-то здесь тропинка была, – заговорил Игорь Сковорода спокойным пьяным голосом. – Через кусты и дальше на Савелевскую горку. Я тогда еще мальцом был. Помню, там две старые ели стояли. Помню потеки засохшей смолы на толстых серых стволах. Эти старые ели были, как ворота в сказочный мир… Только не видать чего-то ту тропинку. Заросла, наверное.

– Сходи, поищи, – посоветовал бригадир.

Он говорил сквозь зубы, барабаня пальцами по крыше кабины. Багровые волны гнева захлестывали его сознание.

– И то верно, – обрадовался Игорек.

Он выбрался из кабины и спрыгнул в золотые волны пшеницы. Побрел вброд к кустам. Уже заходя, словно под кровлю, под ветвь векового дуба, наполовину пропав в густой зеленой тени, Игорь обернулся и виновато поглядел на бригадира добрыми пьяными глазами.

– Ты меня извини, Петруша, я тут забухал малек.

Бригадир стиснул рукоять нагана в кармане галифе. Сосчитал до десяти. Багровая муть перед глазами немного рассеялась. Спросил сипло,

– Кто тебе самогонку продал, не скажешь?

– Петруша, я бы сказал, – Игорь Сковорода развел руками. – Да только он просил не говорить. Сказал, ты шибко обидишься.

– А ну, давай, дуй в кусты своего детства! – заорал на него бригадир. – Иди там, с елками обнимайся!

– Не ругайся, Петруша, не надо, – сказал ему ласково Игорь Сковорода и пропал в Арбузовских кустах.

Сергей Белов кемарил в ромашках, на склоне дренажной канавы. Бригадир подошел и не сильно пнул его пыльным кирзовым сапогом в бок. Белов сел, хлопая спросонья глазами.

– Проспался, скотина? – спросил его бригадир.

– Афанасич, да я не в жисть! Черт попутал! Ты же меня знаешь…

– Знаю, – веско сказал бригадир и Белов затих.

Бригадир стоял на краю дренажной канавы, широко расставив ноги и скрестив на лобке руки. За его спиной было фиалковое вечернее небо с расплывшимся реверсионным следом самолета и рыжими кольцами рефракции от садящегося солнца. К его поношенным галифе налипла пшеничная труха, на лацкане его пиджака горела рубиновым светом звезда Великой Отечественной Войны. Его худое обветренное лицо было суровым и недобрым.

Сергей хрюкнул и вылез из канавы. Бригадир повернулся к Сергею спиной и пошел к своему «газику». Белов бежал следом.

– Второй шанс, тебе, сукиному сыну, даю, – говорил бригадир на ходу. – Молчи! За пьянку во время уборочной тебя под суд отдать мало. Но тут такая подлянка вышла. Сковорода забухал малек. Короче, сядешь на его машину. Проявишь себя на страде, и мы забудем о твоем позорном поступке.

– Афанасич, родной, – Белов обогнал бригадира и побежал спереди, по-собачьи заглядывая ему в глаза.

– Молчи! – сказал бригадир. – Я это не по доброте душевной. Ты меня знаешь, нет у меня душевной доброты.

– Знаю, Афанасич!

– Я человек суровый. Жизнь меня покорежила. Если бы Сковорода не забухал… Короче, свезло тебе, Серый!

Бригадир сел за руль «газика», Сергей Белов – позади. На пустом сиденье лежали две пустые бутылки из-под самогона. Одну бригадир подобрал в поле, на скошенной полосе. Другую нашел на полу кабины в комбайне Игоря Сковороды. Бригадир взял одну бутылку в руки, потом другую. И задумчиво их повертел. На обоих не было ни следов клея, ни кусочков бумаги от этикетки. Бутылки, наверное, сперва положили в таз с водой, чтобы отмокли, прикинул бригадир, а потом аккуратно отлепили этикетки. Спрашивается, на кой ляд?

– Слышь, Серый? – спросил он комбайнера. – Тебе кто первача продал?

– Мля, я ему пообещал, что не скажу. Типа, слово дал.

Бригадир вцепился руками в «баранку» и сидел так минуту-другую, осторожно дыша и пережидая, пока багровая пелена гнева перестанет застилать глаза.

– Не ешь сердце, Афанасич, – сказал ему Белов. – Ты гляди, к Баре супружница на велике прикатила. Любопытный факт.

Сквозь пыльное ветровое стекло бригадир увидел, как комбайн звеньевого остановился в начале новой полосы. К комбайну на велосипеде подъехала жена Валеры Борисенко, Анастасия. Валерка бодро спустился по лесенке. Удерживая велосипед за руль, Анастасия пообнималась немного с мужем. К багажнику велосипеда была прикручена корзинка. Из корзинки Анастасия достала газетный сверток и еще один и еще. Барисенко бережно принял у жены свертки и по лесенке забрался в кабину.

– Ну, и фигле? – спросил бригадир, – пожрать привезла…

И тут бригадир вспомнил, что уже видел Анастасию сегодня утром. Воспоминание обрушилось на него, как ушат ледяной воды. И он припомнил теперь каждую мелочь. Бездонный купол ясного неба над избой в три окна. Дрожание листьев яблоньки на утреннем ветерке. Встревоженное лицо Анастасии, глядящей на него из-под руки. И веселый блеск стеклянных бутылок, сохнувших на кольях забора…

 Бригадир покосился в зеркальце заднего вида и увидал, как Белов подмигивает ему целым, еще не подбитым глазом.

– Я сейчас на кого-то шибко обиделся, – сказал бригадир.

В поздних сумерках хлебоуборочная бригада «Василек» снялась со скошенного поля. Машины шли с зажженными фарами, в слепящих электрических лучах клубилась пыль. Бригадир стоял возле старого «газика» на обочине и смотрел на проходящие мимо машины. Приметив нужную, бригадир на ходу ухватился за лесенку и залез в кабину. Распахнул дверцу.

– Подвинься-ка, – сказал он звеньевому.

Борисенко подвинулся, и бригадир присел на край обитого дерматином сиденья. Какое-то время ехали молча. Дорога шла по задам деревни, и в окошко были видны силуэты крыш и яблоневых деревьев.

– Не узнал, кто самогонкой в бригаде барижит? – спросил бригадир.

– Глухо, как в танке, – ответил Валера.

– Редкостная сволочь, наверное, – сказал сквозь зубы бригадир.

– Не то слово, – оживился звеньевой. – Если бы я его поймал, то сразу, без разговоров сунул бы в ухо.

– На! – сказал бригадир и залепил Борисенко в ухо.

Голова звеньевого со звоном ударилась о стекло кабины. Осколки стекла посыпались на пол, полетели в темноту, на дорогу.

– Афанасич?! – закричал Борисенко, выпучив глаза, – ты чего дерешься?

– А того, – ответил бригадир. – Чего же тебе не хватало, Валера? Справный дом, жена – красавица, всё у тебя было. И зарабатывал ты, грех жаловаться… Нет, не пойму, как же ты барыгой заделался? Да в военное время я бы тебя, как вредителя к стенке поставил!

– Афанасич, ты чего на меня напраслину гонишь? Ты же меня не первый год знаешь? – спросил звеньевой, опасливо косясь на бригадира.

Одной рукой он держался за «баранку», а другой за ушибленное ухо. Бригадир долго ему не отвечал, а только молча глядел за окно. Деревня кончилась, вдоль дороги в сиреневых сумерках стояли одинокие березки.

– Это вы ловко придумали, – сказал он, наконец. – Жена дома самогонку гонит, а муж на работе барыжит. А супруга у тебя славная: домовитая, хозяюшка. Прежде чем первач разливать, все бутылочки помоет, этикетки отпарит, на забор повесит. Что же вы за люди такие? А может, вы и не люди вовсе? Может, вы со своей Анастасией только снаружи люди, а внутри у вас какие-то твари живут. Вроде как пришельцы из других миров. Я такое кино в видеосалоне смотрел. Этих тварей потом еще из огнемета всех сожгли.

Теперь долго молчал звеньевой. За пыльным окном кабины высвеченная лучами фар моталась разбитая проселочная дорога.

– Я завтра уволюсь. Из района уеду, – сказал, подумав, Борисенко.

– Ты у меня из страны уедешь, – пообещал бригадир. – А ну, стой! Что там еще такое?

Шедшая впереди машина резко остановилась. Звеньевой тоже тормознул.

– Сиди пока здесь, – сказал бригадир. – А я пойду, погляжу.

На дороге, возле головной машины толпились комбайнеры, ремонтники и водители грузовиков. Трещали моторы, пахло соляркой и бензином. В контрастном свете фар покалеченный дед Селивантий с бельмом на глазу был особенно страшен. Бригадир, наверное, содрогнулся бы от ужаса, если бы не был так взбешен.

– Чего стоим, мужики? – спросил, чуя недоброе, бригадир.

– А ты погляди сам, Петруша, – сказал появившийся, шут его знает, откуда, Игорь Сковорода.

– Куда глядеть-то?

– Они здесь, – сказал тихо Игорь и ткнул указательным пальцем вверх.

Осторожно, одним глазом бригадир покосился на темное, ночное уже небо. Небо, как небо. Звезд до черта, а луны не видно.

– Над дорогой, – подсказал Игорь. – Прямо в зените.

Переборов смутную тревогу бригадир задрал голову вверх, так, что хрустнула шея, и со всей силой уперся взглядом в ночной небосвод. И он увидел. В полночном зените, над проселочной дорогой, над комбайнами и грузовиками, над горсткой людей, высоко в черной пустоте, среди млечного блеска звезд.

– Ёхарный бабай! – прошептал бригадир.

– Это пришельцы, Петруша, – так же шепотом сказал Игорь Сковорода. – Это НЛО.

– Сам вижу, – сказал бригадир.

Он уже пришел в себя. Закурил сигаретку, затянулся.

– И я увидел звезду, упавшую с неба на землю, – молвил дед Селивантий, тыкая в небо своим скрюченным пальцем. – И был ей дан ключ к проходу, ведущему к бездне.

Стоящие поодаль, комбайнеры молча внимали.

– Нельзя нам на Болдырево, – сказал тихо Игорь. – А то, как бы беде не быть. Эти вон, тоже на Болдырево летят.

Бригадир проводил взглядом косяк НЛО. И верно, тарелки шли на Болдырево.

– Да шут бы с ними, пускай летят, – отмахнулся бригадир. – Там щас много всякого летает. Там и наши летают. Орбитальная станция «МИР» называется. Не слыхал?

– И тогда я увидал могучего Ангела, спускавшегося с небес. Он был облачен в облако, вокруг головы у него была радуга, – сказал дед Селивантий и задумался.

– Ты лучше послушай Вещего Деда, – зашептал Сковорода. – Было два знака. Это когда Бара в пшенице фашиста нашел и еще, когда Серый медведя-шатуна в поле поднял. Две печати сломаны… Вещий Дед говорил нам тогда, да только мы, маловеры, не слушали. А теперь, нате вам! Сломана третья печать!

Игорь Сковорода говорил все тише и тише. Бригадир отчего-то решил заглянуть ему в глаза. Глаза у Игоря были нехорошие. Круглые, как пуговицы, черные и блестящие. Потом бригадир заметил, что колхозники, стоявшие на дороге поодаль, вдруг придвинулись и обступили его со всех сторон. Все они были люди проверенные, можно сказать, родные. Не первый год бригадир работал с ними рука об руку. Но что-то неуловимо переменилось в этих людях. Будто он оказался вдруг на дне какого-то нехорошего сна. И колхозники, стоявшие вокруг бригадира, теперь казались ему чужаками.

Может, это фары так светят, думал бригадир с тоской, вглядываясь в молчаливые неприветливые лица. А может, это я замотался сегодня до чертиков.

– Попомните еще слова мои, – пошел дед Селивантий по второму кругу. – Никто не выйдет живым нынче ночью с Болдырева поля! Спасайтесь, неразумные! Близок уже час Черной Страды! Бегите отседова в ваши города и станицы!

– Тикай, мужики! – заорал кто-то дурным голосом, то ли Юрка Шолохов, то ли Мишка Нагибин, бригадир не разобрал. – Разворачивай машины! Гоним в Синьково пока живые еще! Там на улицах горят фонари! Там нет страха!

– Да вы что тут, с ума, что ли все посходили! – заорал бригадир, силясь своим криком разорвать эту обморочную пелену сна.

Выхватив из кармана галифе наган, бригадир пальнул в воздух. В ушах зазвенело.

– А ну, окаменели все!

И с дымящимся наганом в руке бригадир пошел через пахнущую пороховым дымом ночь. Подойдя поближе к Селивантию, он сильно ударил покалеченного деда рукоятью пистолета в висок. Селивантий, как куль повалился в дорожную пыль.

– Провокатор, – коротко объяснил бригадир и, помолчав немного, спросил комбайнеров, – Что же вы, мужики, контуженного слушаете? Да его из бригады гнать надо было к чертовой бабушке! А теперь и вовсе старый хрен под суд пойдет.

Из кармана пиджака бригадир выхватил порванный конверт с печатями и помахал им в воздухе.

– Это вот сводка по погоде. Из Дмитрова телеграфом передали. Завтра к вечеру начнутся обложные дожди. А это значит, что жать будет нельзя. Это и идиоту, мля, понятно. У нас времени на все – сегодняшняя ночь и завтра полдня. Вот и считайте сами – Болдырево не скошено и Лешенинские поля стоят. Если завтра к обеду не успеем – погубим хлеб.

Бригадир развел руки в стороны.

– Такие дела, мужики.

Комбайнеры стояли, потупясь, на дороге в лучах фар головной машины. Потом Юрка Шолохов, а может это был Мишка Нагибин, сказал,

– Чего ждем, хлопцы, ехать надо!

И все ушли, разбрелись по машинам. Головной комбайн бибикнул, бригадир отошел в сторону, пропуская машину.

– Ты прости, Афанасич, что я сдрейфил, – сказал Сергей Белов. – Уж больно жутко было Селивантия слушать, да еще «тарелки» эти.

– Ты лучше меня бойся, – посоветовал ему бригадир. – От этих летунов чего угодно ждать можно, глядишь, и обойдется еще. А я, если чего не так, точно шлепну. Уразумел?

– Уразумел, – кивнул Серега.

На той стороне Болдырева поля, над покойными волнами пшеницы стояли на тонких паучьих ногах три НЛО. От внеземных объектов шел мертвенный зеленоватый свет. Он заливал хлеба точно светящийся туман. Еще был слышен низкий тревожный гул. Пришельцев пока никто не видел.

– Так, – сказал бригадир.

Он еще раз жадно затянулся и бросил окурок на землю. Тщательно затушил сапогом.

– Вован, дуй в Синьково, к мэру. Пусть телеграфирует в Дмитров.

– Ага, – сказал Вовка Отрощенко и, сунув руки в карманы, вразвалочку пошел к машинам. Остановился.

– Афанасич? – спросил ремонтник. – А чего телеграфировать-то?

– Вот это, мля! – сказал бригадир и показал рукой на поле. – Пришельцы зпт жители инопланетных миров совершили посадку на Болдыревом поле тчк Принял решение вступить в контакт с внеземным разумом тчк Бригадир хлебоуборочного звена «Василек» Петр Афанасьевич Покрышкин.

– Ага, – кивнул Отрощенко и, сунув руки в карманы, вразвалочку пошел к машинам.

Бригадир проводил его сутулую спину недобрым взглядом, а после, прищурясь, стал смотреть на призрачные силуэты НЛО. Колосья пшеницы на фоне зеленоватого зарева казались черными и если вычесть тревожный непонятный гул, то на Болдыревом поле стояла мертвая тишина.

– Жуть какая, – сказал один колхозник. – Как у Феллини.

– Чего?

– Я, говорю, кино такое видел. Там все было прямо как здесь. Тоже все будто ненастоящее.

– А про что кино?

– Да шут его знает. Я заснул потом…

– Надо идти, хоть и боязно, – сказал бригадир, обводя взглядом притихших людей.