Вот идет человек

Когда ночью все возвращались с ярмарки, черная овчарка нашего богатого соседа Юза Федоркива, которая всегда бежала на версту впереди своего хозяина, нашла у каменного креста, там, где дорога поворачивала в село, огромный круглый крендель. Вечно голодная, она подпрыгнула, не веря своему счастью, и откусила большой кусок. Но в кренделе, кроме теста, было еще девятью девять коробков фосфора и серы, и большая черная овчарка вдруг взвыла, как выли ее далекие предки – волки, чуя близкую смерть. Вслед за ней завыли и залаяли другие деревенские собаки, а несчастный пес катался по земле, пробовал бежать, но снова падал, жалобно скулил, дополз до дома и через несколько часов издох в страшных мучениях. Село охватила паника. На следующий день старуху забрали жандармы.

Так мое лечение было внезапно прервано. Мама снова стала кормить меня грудью, а поскольку я всегда был ужасно голодным, ей немного помогала наша соседка. Через год у мамы снова родился ребенок, и я в одночасье стал взрослым, ползал вместе с другими детьми и домашними животными по двору и огороду, рос крепким и здоровым и уже скоро превратился в самого неугомонного мальчишку Вербивиц, настоящего чемпиона по катанию на льду, акробатике и лазанью по деревьям. Одежда на мне всегда была порвана, и я то и дело терял свои штанишки вместе с веревочками, которые должны были их поддерживать.

А когда мама сильно сердилась на меня, она обычно говорила: «Ох, не знаю, не знаю, вышел ли из тебя тот беззубый бесенок».

4

Моего самого старшего брата звали Шахне Хряк. Он был высокий и сильный, молчаливый и честолюбивый, а еще очень работящий. Никто никогда не видел, чтобы он где-нибудь стоял или рассиживался без дела или болтал с соседями. Даже в субботу или в праздники брат умел себя занять. Он шел в поле проверить, все ли там в порядке, осматривал скотину или пересчитывал и сортировал товары в лавке. По сути, именно он был в доме хозяином. Отец обращался с ним так, как если бы он, отец, был его младшим братом, потому что старший брат знал все лучше моего отца. Он ненавидел бедность и всегда говорил, что ошибка бедных людей в том, что они сначала заводят детей, а потом уже заботятся об их пропитании. А надо бы делать наоборот. У богатых сначала есть деньги, а потом уже появляются дети. Брат мой всегда старался заработать, жил экономно. При этом он был очень добрый, не любил командовать и давать указания. Он всегда говорил: «Быстрее самому сделать всю работу, чем приказывать другим». Однажды во время ярмарки мой брат привез в Коломыю хлеботорговцу Янкеву Бретлеру воз зерна, и тому так понравилось, как ловко и легко мой брат разгружал мешки, что он взял его на работу на склад зерна и муки в качестве чего-то среднего между приказчиком и грузчиком. Брат получал десять гульденов в год, с едой и проживанием, а сверх того в базарные дни хозяин платил ему по пять крейцеров за погрузку и разгрузку каждого воза. Через год он вернулся домой – в новых сапогах, в дорогой черной шляпе и шелковом кафтане. С собой он привез две сшитые по мерке белые сорочки, подарки для младших братьев и сестер и сэкономленные восемь гульденов, но в нем самом что-то надломилось. Он был бледный, словно какой-нибудь ученый, и кашлял. На свои деньги он купил телочку, вырастил ее, отвел ее к быку, через какое-то время она отелилась, он ее продал, и теперь у него было больше денег и еще одна телочка как основа будущего богатства. Теперь он считался зажиточным, его уважали, им восхищались, причем не только младшие, но и отец. В доме он выполнял и всякую другую работу, а для младших был чем-то вроде заместителя отца, только еще более авторитетным, – чем брат, впрочем, никогда не злоупотреблял. Его лицо, обрамленное мягким пушком, теперь всегда было серьезным. Отец часто спрашивал у него совета, а иногда занимал гульден или два. Он теперь не ел наш черный хлеб, а каждую неделю привозил с рынка большой, обсыпанный тмином каравай из обдирной ржаной муки. Его хлеб лежал в ящике у стены, накрытый полотенцем, и никто к нему не притрагивался. Только если кто-нибудь из младших детей выполнял какое-нибудь его поручение, приводил с выгона его телочку или чистил его сапоги, то получал за это толстый ломоть этого нового, вкусного хлеба. С ярмарки он всегда привозил разноцветные конфеты или медовый пирог. Ах, этот медовый пирог был таким вкусным, что у меня слюнки текли, стоило о нем заговорить, а уж если я его ел, то на глаза наворачивались слезы.

Вторым по старшинству был брат Авром. Он был на год младше Шахне, но выше, шире и сильнее его. Еще он был большим тугодумом. Когда он что-нибудь говорил, над ним начинали смеяться, и он сразу краснел, за что его прозвали Свеклой. Чтобы этого избежать, он обычно говорил очень мало. А заметив, что чем меньше он говорит, тем меньше над ним смеются, он и вовсе замолчал. И люди перестали над ним смеяться. Он был самым сильным в нашем селе и легко справлялся с самой тяжелой работой. Аврома угнетало лишь то, что его не воспринимали всерьез. Он не был честолюбив и не завидовал старшему брату, но, как и он, хотел зарабатывать. Поэтому он тоже стал ходить в город, где нанимался грузчиком. Обычно он уходил в понедельник, а возвращался в пятницу. Так он работал несколько месяцев, а накопив деньжат, положил их в чугунок и закопал в саду. Потом вместе с Иваном Горбатым, самым бедным крестьянином в селе, они вскладчину купили свинью. Свинья принесла четырнадцать поросят. Сельчане насторожились и стали выведывать у бедного Ивана: многие думали, что свинью он украл. Наконец он сознался, и что тут началось! Еврей торгует свиньями! Кошерные люди продают трефных животных! Аврому вернули его долю без навара, из общего дела он вышел, но было уже поздно: пятно позора легло на него и на всю нашу семью. И тогда Аврому пришла в голову гениальная мысль: он снова стал вмешиваться в разговор, и, гляди-ка, люди стали над ним смеяться, а это было гораздо легче, гораздо приятнее выносить, чем молчаливое презрение.

На помощь Аврому пришел старший брат. Он продал свою телочку, и вместе с Авромом они начали торговать лошадьми, чтобы смыть пятно позора с нашей семьи.

В деле участвовал и третий брат – Янкл. Янкл был веселый. Он все время шутил, умел одновременно вращать глазами в разные стороны, а еще смотреть одним глазом влево, а другим – вправо, он умел лаять, как собака, мычать, как корова, кудахтать, как курица, и выгибать колесом колени в обратную сторону. Одевался он как украинец, потому что так было теплее зимой, прохладнее летом и дешевле круглый год. Он разгуливал по селу со своими приятелями, а так как был писаным красавцем, девки за ним так и бегали. Он был начисто лишен честолюбия, целыми днями сидел в трактире, и хозяин часто угощал его за свой счет, потому что он развлекал гостей уже одним своим присутствием, а однажды даже сам заместитель управляющего поместьем сыграл с ним в карты. Больше о Янкле и рассказать-то нечего, в отличие от следующего брата, Шмуэла.

Шмуэл был худым и юрким, с черными кудрявыми волосами и твердой убежденностью в том, что он самый умный. Он был находчивым, дерзким, предприимчивым и надменным. В жизни у него было две страсти: он любил врать и очень любил лошадей. Целыми днями он шатался по деревне, переходя из одной конюшни в другую, знал всех лошадей по именам, а люди говорили, что и лошади его знали и любили. Когда у кого-нибудь заболевала лошадь, а ветеринар из ближайшего города ничего не мог сделать, то у Шмуэла всегда находилось какое-нибудь средство. Ветеринар его ненавидел, а крестьяне называли его Шмулька Конюх. Разумеется, к торговле лошадьми привлекли и его, но он сразу же поссорился с самым старшим братом. Во вторник поздно ночью мужчины вернулись с ярмарки, а на следующий день отец с соседями ходил смотреть молодых лошадей на выгоне и обсуждал цены, как это бывало после каждой ярмарки. Потом соседи ходили друг к другу смотреть, кто что купил и наторговал, и обсуждали, кто сколько получил или заплатил за свою корову, лошадь, телку или свинью. Так прошла среда.

Наступил четверг – беспокойный, хлопотливый день. Уже начались приготовления к встрече субботы. Надо было замесить тесто для хлеба, белой халы и малая. Женщины сломя голову бегают по селу в надежде раздобыть закваску, немного дров или хороший совет. Все делается в последнюю минуту, в страшной неразберихе.

В ночь с четверга на пятницу все работают, не покладая рук: месят тесто, топят печь, чистят картошку, сначала варят еду сразу в нескольких чугунах, потом пекут – хлеб, халу, малай. Картофельный хлеб, который у нас называли «мандебурчинек» и съедали горячим еще в пятницу, невероятно вкусный, особенно если есть его с маслом или со сливками!

Пятница – день большой стирки и уборки. Старшие моют младшим волосы керосином и тщательно вычесывают: керосин хорошо помогает против вшей. В комнате стоит запах свежеиспеченного хлеба, жареного мяса и керосина. Ближе к вечеру все уже почти готово, и остается только поставить в печку чолнт. Печь плотно закрывают, после чего чистят добела. Земляной пол обмазывают глиной, у самого пола по стенам проводят узкую зеленую полоску. На стол кладут белую скатерть, на ней красу-ются начищенные до блеска латунные подсвеч-ники. Уже расставлены тарелки – каждому своя, каждому свое место, по возрасту и достоинству. Мужская часть семьи ушла молиться. Каждую субботу задняя комната корчмы превращалась в маленький шул. Еврейских семей в селе было всего четыре, но миньян набирался. Между тем мама уже благословила зажженные свечи и побеседо-вала с Господом. С Богом она всегда говорила так, как взрослая дочь говорит с отцом, напоминая ему о его ответственности и обязанностях. Так она делала каждую неделю.

Наконец из шула домой вернулась и мужская часть семьи, и все торжественно и чинно пожелали друг другу доброй субботы. Отец прочитал над вином кидуш, отпил из бокала и передал его матери, после чего бокал пустили по кругу. Сестра помогала матери подавать на стол, отец восседал во главе. Запах перченой фаршированной рыбы щекотал ноздри. Принесли воду для омовения рук, после чего можно было прикоснуться к субботнему хлебу. Все смотрели на отца, он начал мыть руки, как вдруг его взгляд упал на третье по левую руку место, где сиротливо лежали столовые приборы… Место было пусто!

Все как будто только сейчас это заметили. «Где Шмуэл?» – спросил отец, и Шахне Хряк, самый старший сын, ответил: «В последний раз я видел его во вторник на ярмарке». И всем сразу стало ясно, что со вторника Шмуэла никто больше не видел, но заметно это стало лишь теперь, потому что только в пятницу вечером и в субботу мы собирались все вместе за столом. Мама уже плакала, сначала тихонько, потом все громче и громче, а когда мама плакала, она старалась делать это всегда сразу по нескольким причинам: «Боже мой, Боже, – причитала она, – почему Ты наказываешь меня больше всех матерей этого мира? В одного вселился черт, другой сбежал ко всем чертям. Господи, за какие грехи мне такое наказание?» Но отец сказал: «Знаешь, какой грех самый страшный? Испортить святую субботу». И он запел теплым, глубоким баритоном: «Шабес шолем умевойрех», – что значит «мирной и благословенной субботы». И все остальные тихонько запели: «Шабес шолем умевойрех».

Потом принесли еду, но, хотя все очень проголодались, ели мы вяло, без аппетита, а мама кусала губы, чтобы не заплакать, и то и дело украдкой вытирала слезы.

В перерывах между блюдами, как всегда, пели субботние песни с веселыми, светлыми мелодиями, но сегодня они звучали тревожно и меланхолично, потому что каждый думал про себя: «Где-то сейчас Шмуэл?»

Вот и ушел первый сын в большой мир – а какой он, этот мир?

5

Времена года приходили в наше село и уходили, словно люди. Весна появлялась, как верный друг, которого давно ждут в гости и знают как родного. Но когда он приходит, ты все равно удивляешься. Он еще приятнее, еще приветливее, еще теплее, и каждый день он дарит тебе новые подарки. Где-то в чемодане у него припасен еще один маленький гостинец, еще один сюрприз, и тебе уже даже неловко принимать все эти подарки. Сначала появляется ласковое желтое солнце, потом подсыхают тропинки и дороги, и по ним уже можно ходить. Потом по лугам и полям расстилаются желто-зеленые ковры, а на деревьях и кустах распускаются нежные, мягкие листочки, и тогда наконец весна перестает быть гостем: ты успеваешь сдружиться с ней, словно с дорогим тебе, близким человеком, и дружба ваша с каждым днем становится все сердечнее, все теплее. И вместе с ней, сам того не замечая, ты вступаешь в лето, гуляешь на свадьбе, строишь планы, строишь целую жизнь! Потом наступает пора всеобщего созревания: все вокруг развивается, растет, приходят счастье и успех, урожай и богатство; все подходит к своему завершению, и уже видны первые предвестники осени – лысая, голая земля стыдится, что все раздала. Люди начинают складывать, считать, экономить. Потом наступает пора дождей, ветров и холодов, и жители села вставляют двойные рамы. Снаружи стены домов обкладывают охапками соломы или кукурузными стеблями. Потом вдруг наступают холода, воздух становится чистым и прозрачным, и однажды ты просыпаешься утром, а вокруг белым-бело. Снег. Снег и мороз. Все сидят дома, кроме тех, у кого есть теплая обувь: они могут кататься на санках или в сапогах по льду.

В один из таких зимних дней мы стояли с нашей маленькой мамой у окна; уголком своего фартука она всегда очищала ото льда небольшой кружок на замерзшем стекле, и мы смотрели из окна на холм, где была маленькая деревянная церковь с куполами-луковками и где жители нашего села шли за крестным ходом с зажженными свечами, которые то и дело норовил задуть легкий ветерок. Впереди кто-то нес большой железный крест с деревянной фигурой распятого человека, за ним шли и пели дети в белых одеждах, следом шел сельский священник, а потом уже – все село, очень торжественное и нарядное. Это было Рождество.

Нам это было не просто чуждо. Всю неделю до этого мы были друзьями, помогали друг другу. У нас были одни и те же заботы, одни и те же печали, одна и та же корь, одна и та же ветрянка, одни и те же лекарства, мы плескались в одних и тех же ручьях или катались по льду на одном и том же пруду. Но каждую субботу мы вспоминали о том, что мы евреи. И каждое воскресенье они вспоминали о том, что они христиане. Между двумя этими понятиями были только вражда, холод и ненависть. На следующий день после того, как мы праздновали Пейсах или Симхастойре, соседские дети передавали нам, что говорили им их родители, а говорили они о том, какое это несчастье и какая глупость ничего не знать о спасении, о воскресении и, самое главное, о вкусе свиного мяса. А когда у них был праздник, нам рассказывали, как ужасно быть гоем, который никогда не сможет попасть на небеса к учителю нашему Моисею, Мойше-рабейну, и доброй праматери Рахили и никогда не отведает мяса Шорабора и Левиафана. А кому придет в голову сравнить Левиафана со свининой?

Вот и теперь наша маленькая мама стояла рядом с нами и потешалась над процессией, священником и прихожанами. Да, говорила она, наш Господь всемогущий сидит на небесах на огненном троне, Он послал на землю Мойше-рабейну, повелев ему раздвинуть перед нами бушующее море, и вывел наш народ из страны, где было еще хуже, гораздо хуже, чем нам сейчас, и привел нас в Землю обетованную, где течет молоко и мед и где каждый мог есть и пить столько, сколько захочет, а в придачу дал нам Тору и всю мудрость мира. А эти целуют статуи и молятся деревянным болванам. И тогда наша маленькая мама начинала рассказывать, и в рассказе ее не было ни начала, ни конца. Окно уже давно заледенело, но ей было не до того. На дворе уже стемнело, а она все говорила о духах и бесах, о заблудших душах и чертях, незримо кишащих вокруг нас, о ведьмах и привидениях, подстерегающих нас повсюду, и о том, что никто не может про себя сказать, что он достаточно благочестив, и о том, что нужно непрерывно молиться нашему Господу Богу, единому истинному Богу, молиться с чистым сердцем. Ибо только Он может вывести нас из тьмы. А в комнате между тем было уже совсем темно, и от страха у всех нас мурашки бежали по коже, а волосы на голове стояли дыбом, да и сама маленькая мама боялась сдвинуться с места, чтобы зажечь лампу. Мы теснились вокруг нее, словно цыплята вокруг наседки. Внезапно дверь с тихим скрипом отворилась, мы окаменели от ужаса, а мама крикнула: «Кто там?» Брат Янкл, который всегда шутил, чиркнул спичкой, закатил глаза и сказал, не открывая рта: «Я пришел с того света», – зажег лампу и рассмеялся. Мы все еще дрожали от страха и терли кулачками глаза, ослепленные внезапным светом. Мама уже ругалась и разводила огонь, но никто не решался выйти в сени за водой и дровами. Даже маме было страшно. Что ж, пришлось идти Янклу. Пора было готовить еду. На ужин в тот день был фасолевый суп с полентой.

Домой вернулись отец и старшие братья. Шахне Хряк раздал нам разноцветные леденцы. Но чувство страха нас не покидало. Мы быстро и тихо поужинали, и все были рады поскорее улечься в кровать, закрыть глаза и не думать обо всех тех жутких историях, что рассказывала наша маленькая мама. Молитву перед сном, которую мы обычно бормотали в полудреме, сегодня мы произносили с особым рвением. Но это не помогло.

Посреди ночи нас разбудил громкий мамин голос: «Нет, нет, не отдам своего ребенка. Арон, смотри, смотри, Арон, вон уже другая ведьма лезет че-рез камин, смотри, как она цепляется руками, как свисают ее длинные черные волосы! Ведьма! Помогите! Арон! Дети, вставайте! Мы благочестивые люди! Нет! Нет! Я не отдам своего ребенка! Помогите! Помогите! Арон! Арон! У нас в доме две ведьмы!»

Отец вскочил с кровати, зажег свет. Проснулись все дети, отец облачился в молитвенное покрывало, и вот тогда нам стало по-настоящему страшно. Мама продолжала выкрикивать непонятные слова, малыши вторили ей громкими рыданиями. Глаза у мамы были открыты, а своего младшенького она двумя руками крепко прижимала к груди, как будто кто-то хотел его у нее отнять. Отец начал петь псалом: «Ашрей оиш ашер лой олах баацас решоим»[1]. Время от времени он подходил к дверному косяку, целовал мезузу и говорил с монотонной напевностью: «Чист и благословен наш дом, и быть не может нечистых в нем, священные книги нас хранят, на дверях мезузы – свидетели наши и защита». Теперь мы тряслись от страха еще больше, чем во время маминого приступа. Потому что отец был для нас очень важным человеком, и когда он становился таким серьезным, вот тогда мы по-настоящему боялись.

Но тут весельчак Янкл неожиданно спокойно, сонно и едва ли не позевывая произнес: «Отец, не хочешь ли скрутить себе папироску? Мне сегодня проспорили пачку табака». И тогда Шахне сказал: «Ты слышал, отец? У него есть табак. Я бы тоже не отказался покурить». Отец резко оборвал молитву, сложил молитвенное покрывало, скрутил себе папироску и прикурил от лампы. Янкл и Шахне – единственные, кому было позволено курить в присутствии отца, – тоже скрутили себе по папироске. И пошел обычный разговор о самых повседневных вещах: о том, что Юз Федоркив хочет продать свою кобылу, что кукурузу надо бы засыпать в амбар, что для картошки в погребе нужно побольше соломы, а то она может и замерзнуть, что корову пора вести к быку, и еще много о чем. И все постепенно забыли про мамин сон, младшие уже посапывали, но отец на этот раз не погасил лампу, а только уменьшил фитиль и тоже лег спать. Он еще пару раз позвал маму, но она, бедняжка, уже спала, и отец сказал, словно про себя: «Да уж, послал Господь сон… Спокойной ночи».

6

На следующий день мы сгорали от нетерпения поскорее рассказать всем о том, что произошло. С утра старшие занялись обычными делами, а на всю ораву младших, как всегда, была только одна пара сапог. И взять их мог лишь тот, кто делал что-то полезное: шел за водой с бочкой, прикрученной к санкам, или за дровами, или в один из трех еврейских домов, чтобы что-то одолжить или, наоборот, вернуть. Сегодня мы едва ли не дрались за эту пару сапог: все готовы были делать что угодно, лишь бы поскорее выскочить из душной, затхлой комнаты на морозный воздух, встретить друзей, скользить с ними по льду и скатываться с горок, узнать их новости, а самое главное, рассказать о нашем небывалом происшествии. Младшие рылись в старом хламе в поисках хоть каких-то обрывков кожи – того, что осталось от давно изношенных сапог, и пусть они уже не подходили друг к другу, все, что когда-то было на ногах, теперь приматывалось к ним веревками, проволокой или старыми тряпками. Лишь бы вон из дому! Из комнаты, которая уже не способна защитить от ведьм и привидений!

Каждый рассказывал о пережитом по-своему, что-то приукрашивая, что-то выкидывая, что-то добавляя, в зависимости от темперамента рассказчика, – но каждый из нас имел огромный успех.

В еврейских семьях это нашествие считали доказательством того, что мы недостаточно благочестивы, а главный грех нашей семьи в том, что дети в ней не учат основ веры и не воспитываются в нравственной строгости; вместо этого носятся целыми днями с украинскими детьми – и этот случай должен послужить уроком для всех. Украинцы – бабы, мужики и дети, собравшиеся на площади перед трактиром в своих белых овчинных тулупах и нарядных одеждах, чтобы идти в церковь, – тоже не без злорадства усматривали в этом предупреждение Господне: «Столько детей в семье Арона, – причитала соседка Юза Федоркива, – а в Бога не верят. Но в наши праздники Господь предупреждает и неверующих, которые еще, быть может, не совсем потеряны…»

Вот и сейчас старый Юз Федоркив пришел к нам домой, пил чай и молчал. Его густые усы сурово нависали над верхней губой, седые волосы на голове были взлохмачены, а сквозь раскрытый ворот льняной рубашки виднелась волосатая грудь.

Уже много лет они с отцом вели один и тот же разговор. Разговор с продолжением. Начинали они всегда точно с того момента, на котором остановились в прошлый раз. «Арон, – говорил один, – вчера, или позавчера, или неделю назад ты утверждал то-то и то-то». А другой отвечал: «Юзик, не я, я никогда ничего не утверждаю, я только говорю, что если бы кто-нибудь стал утверждать то-то или то-то, то ему можно было бы возразить то-то и то-то…» И вот уже их было не остановить. Вертелся этот вечный разговор вокруг вопроса о том, поче-му Господь Бог, которого признают и почитают все народы и все религии и который сам, будучи отцом всего сущего, тоже признает и принимает всех живых существ, включая дождевых червей, почему же Он не создал один народ, большой единый народ и одну религию? Говорили они и о Его всемогуществе, чудесным проявлением которого был каждый аист, возвращающийся весной из теплых краев, и каждая полевая мышка. И что Он мог бы, если бы захотел, загнать в одну яму всех чертей и злых духов и замучить их до смерти, но почему-то Он их создал, этих духов и чертей, которым иногда удается сбить нас с толку? Последнее время их разговор вертелся вокруг шести дней творения, которыми оба они благочестиво восхищались. Бог только и сказал: «Да будет!» – и явилось. Из ничего, даже не из пустого кармана, ведь, чтобы в кармане было пусто, сначала у тебя должен быть карман!

И все же один маленький скромный вопрос не давал покоя нашему соседу Федоркиву: у мышки есть норка, у аиста есть гнездо, у лошади есть хлев, у собаки – конура, у льва – пустыня, у помещика – поместье, у нас есть наши дома, уголки и закоулки, а у Бога есть небо! И этот мудрый глубинный порядок – это самое прекрасное, что только есть на свете, но небо-то, небо Он создал лишь в первый из шести дней творения. Где же Господь Бог жил до того, как создал небо?

Это были очень серьезные разговоры, ни на секунду не становившиеся циничными или кощунственными. Потому что не верить или даже только сомневаться означало бы почти то же самое, как не верить или сомневаться в том, что твердая, надежная земля у тебя под ногами сможет тебя удержать, или что солнце взойдет и на следующее утро, или что после ледяной зимы снова наступит весна, или что, когда растает снег, взойдут озимые!

Сегодня они говорили о событиях прошлой ночи. Отец сказал, что и сам хотел бы поехать к своему ребе, обладавшему чудодейственной силой и мудростью, за советом. По его личному разумению, это был лишь знак, предупреждающий, что молодежь стала слишком легковерной. «На прошлой неделе я ехал из Городенки домой с твоим сыном, студентом, и он о своей собственной вере говорил кощунственные вещи, а на перекрестке у каменного распятия даже не снял шапку и не перекрестился».

«Да-да, – отвечал старый Федоркив, – тут ты снова прав, мои не крестятся, твои не молятся, отсюда все эти знаки и знамения».

Отношения между нашей семьей и семьей Федоркива были очень близкими. Жили мы по соседству, а отец и Юз Федоркив являли собой пример самой крепкой дружбы. И для каждого из нас в их семье находился приятель-одногодка. Мама рожала в то же время, что и Юзиха, и все малыши беспрепятственно ползали то по одному дому, то по другому, делили по-братски все, что им перепадало из еды, а совсем маленькие сосали грудь обеих мам.