Призрак оперы

Сорелли побледнела.

– Я не смогу произнести приветствие, – прошептала прима-балерина.

Мамаша Жамм опрокинула рюмку ликера, стоявшую на столике, и высказала свое мнение: в подземельях и впрямь живет призрак.

В конечном счете так и не удалось узнать в точности, как погиб Жозеф Бюкэ. Следствие не дало никакого результата: единственной версией было самоубийство. В своих «Мемуарах директора» господин Моншармен, который сменил в этой должности Дебьена и Полиньи, так описывает случай с повешенным:

«Досадный инцидент нарушил маленький праздник, который давали по случаю своего ухода в отставку господа Дебьен и Полиньи. Я находился в своем кабинете, когда неожиданно туда вошел Мерсье, администратор. Он был крайне потрясен и рассказал, что на третьем этаже подземелья, прямо под сценой, среди декораций к «Королю Лахора»[3], нашли тело повешенного машиниста. Я кубарем скатился вниз по лестнице, быстро спустился в подвал, но к этому времени веревки на шее бедняги уже не было».

Господин Моншармен не увидел в этом событии ничего необычного. Человек повесился, его вытащили из петли, а веревка исчезла. И господин Моншармен нашел этому простое объяснение: «Это было время занятий в танцевальном классе, и балерины и ученицы балетной школы быстренько расхватали амулеты от дурного глаза»[4]. Все. Точка. Вы можете себе представить, как девушки из кордебалета опрометью несутся в подвал и в мгновение ока разрывают на куски веревку повешенного? Все это несерьезно. Но когда я думаю о том месте, где был найден труп, – на третьем подземном этаже, мне представляется, что там, глубоко под сценой, кому-то было нужно, чтобы эта веревка бесследно исчезла, и позже мы увидим, что я был прав.

Жуткая новость быстро разнеслась по всей Опере, где Жозефа Бюкэ очень уважали. Артистические уборные опустели, и юные балеринки, окружившие Сорелли, как стадо испуганных, сбившихся в кучу овечек, поспешили в общую артистическую залу по скупо освещенным коридорам и лестницам, быстро-быстро перебирая стройными ножками в розовых трико.

Глава II

Новая Маргарита

На площадке второго этажа Сорелли столкнулась с графом де Шаньи, который поднимался ей навстречу. На лице обычно сдержанного графа было написано сильное возбуждение.

– Я шел к вам, – галантно склонился перед балериной граф. – Ах, Сорелли! Какой прекрасный вечер! А Кристина Даэ: какой триумф!

– Не может быть, – возразила Мэг Жири. – Еще полгода назад она пела, как курица. Но пропустите же нас, милый граф. – И девочка присела в легком реверансе. – У нас плохие новости: одного беднягу нашли повешенным.

В этот момент мимо пробегал озабоченный администратор. Услышав эти слова, он остановился.

– Как! Вы уже знаете, мадемуазель? – сурово спросил он. – Ну ладно, не будем говорить об этом… Особенно господам Дебьену и Полиньи: это будет для них большим ударом в такой торжественный день.

И все поспешили в танцевальную залу, которую уже заполнили приглашенные.

Граф де Шаньи был прав: никогда в Опере не случалось такого торжества. Счастливчики, которые на нем присутствовали, до сих пор взволнованно и растроганно рассказывают о нем своим детям и внукам. Подумать только: Гуно, Рейер, Сен-Санс, Массне, Гиро, Делиб по очереди вставали к дирижерскому пульту и сами дирижировали отрывками из своих произведений! Среди исполнителей были Габриэль Фор и Краусс. Именно в тот достопамятный вечер весь Париж, пораженный и восхищенный, услышал Кристину Даэ, о загадочной судьбе которой я намерен рассказать в этой книге.

Гуно исполнил «Траурный марш марионетки», Рейер – свою прелестную увертюру к «Сигурду», Сен-Санс – «Пляску смерти» и «Восточную грезу», Массне – «Венгерский марш», до тех пор никем не слышанный, Гиро – свой «Карнавал», Делиб – «Медленный вальс Сильвии» и «Пиццикато Коппелии». Собравшиеся услышали пение мадемуазель[5] Краусс и Дениз Блох: первая исполнила болеро из «Сицилийской вечерни», вторая – заздравную песнь из «Лукреции Борджа».

Но главный успех выпал на долю Кристины Даэ, которая вначале спела несколько арий из «Ромео и Джульетты». Впервые в своей жизни молодая певица пела эту арию Гуно, которая, кстати, еще и не исполнялась в Опере, ибо упомянутая опера только незадолго до этого была поставлена в Комической Опере, а до этого много раньше в бывшем Лирическом театре с мадемуазель Карвало в главной роли. Ах! Воистину стоит посочувствовать тем, кому не довелось услышать Кристину Даэ в партии Джульетты, увидеть ее непосредственную и наивную грацию, вздрогнуть и замереть при звуках ее ангельского голоса, почувствовать, как душа устремляется вместе с ее душой к могилам веронских любовников.

«Господи! Господи! Господи! Прости нас!»

Но это были пустяки по сравнению с неземными звуками в сцене в тюрьме и в финальном трио из «Фауста», которые она исполнила вместо заболевшей Карлотты. Такого в Опере никогда не слышали и не видели!

Даэ представила публике новую Маргариту, Маргариту ослепительную, сияющую, о существовании которой раньше и не подозревали.

Весь зал стоя приветствовал восторженными криками Кристину, рыдающую и в конце концов без чувств опустившуюся на руки своих товарищей. Ее пришлось унести в артистическую уборную. Известный критик Р. описал незабываемое впечатление от этих восхитительных мгновений в статье, которую он удачно назвал «Новая Маргарита». Сам тоже будучи художником в душе, он писал, что эта прекрасная и нежная девушка принесла на подмостки Оперы нечто большее, чем свое искусство, – она принесла свое сердце. Всем завсегдатаям Оперы было известно, что сердце Кристины оставалось чистым, как у ребенка, и критик Р. написал такие строки:

«Чтобы понять, что случилось с певицей Даэ, необходимо представить себе, что она только что в первый раз полюбила. Возможно, я покажусь нескромным, но лишь любовь способна сотворить подобное чудо, такую потрясающую перемену. Два года назад мы слушали Кристину Даэ на конкурсе в консерватории, где она всего лишь подавала большие надежды. Откуда же сегодня взялось это совершенство? Если только оно не спустилось с неба на крыльях любви, я склонен думать, что оно поднялось из глубин ада и что Кристина, как когда-то мэтр Офтердинген, заключила союз с дьяволом! Тот, кто не слышал, как Кристина поет финальное трио из «Фауста», тот не знает этой оперы, потому что ни одна чистая душа, опаленная священным небесным огнем, не смогла бы превзойти ее искусство».

Тем не менее нашлись и недовольные. Как смели так долго скрывать подобное сокровище! До того вечера Кристина Даэ пела – хотя и неплохо – второстепенную партию, оставаясь в тени прекрасной, но немного слишком материальной Маргариты, партию которой пела Карлотта. И потребовалось непонятное и необъяснимое отсутствие Карлотты на том торжественном вечере, чтобы юная Даэ в полной мере показала себя в партии, предназначенной для испанской дивы. Наконец, как господам Дебьену и Полиньи пришло в голову обратиться к Даэ? Выходит, они знали о ее скрытом даровании? А если знали, почему скрывали это? И почему скрывала она сама? Странным было и то, что никто не знал ее учителя, да она и сама не раз говорила, что репетирует одна. Словом, все это было весьма загадочно.

Граф де Шаньи стоял в своей ложе, и его восторженные крики «Браво!» вплетались в общий оглушительный хор.

Графу де Шаньи (Филиппу Жоржу Мари) был в ту пору сорок один год. Это был большой вельможа и красивый мужчина. Роста выше среднего, с приятным лицом, несмотря на тяжелый лоб и холодноватые глаза, он отличался самыми утонченными манерами в отношениях с женщинами и был несколько высокомерен с мужчинами, которые ревниво относились к его успехам в свете. У него было доброе открытое сердце и чистая совесть. После смерти старого графа Филибера он сделался главой одного из самых известных и древних родов Франции, корни которого уходят во времена Людовика Сварливого[6]. Семья владела значительными богатствами, и, когда умер старый граф-вдовец, Филиппу ничего не оставалось, кроме как взять бразды правления в свои руки. Две его сестры и брат Рауль и слышать не желали о разделе, и все состояние перешло к Филиппу, как будто для младших древнее право старшего оставалось в силе. Когда сестры вышли замуж – обе в один день, – они приняли свою долю из рук брата не как нечто, принадлежащее им от рождения, но как приданое, за которое следовало благодарить.

Графиня де Шаньи – урожденная де ла Мартиньер – умерла, разродившись Раулем, через двадцать лет после появления на свет старшего сына. К моменту смерти старого графа Раулю было двенадцать лет, и воспитанием подростка занимался Филипп. В этом ему охотно помогали сначала сестры, затем старая тетка, вдова моряка, которая жила в Бресте и заронила в душу юного Рауля любовь к морю. Юноша с отличием окончил морскую школу и совершил свое первое кругосветное путешествие. Благодаря мощному покровительству, его включили в состав официальной экспедиции на корабле «Акула», которая должна была отправиться в полярные льды на поиски пропавших три года назад исследователей. Пока же он наслаждался долгим шестимесячным отпуском, и обитатели дворянского предместья, видя этого красивого, хрупкого на вид юношу, уже жалели его и сокрушались над ожидавшей его суровой судьбой.

Этот молодой моряк отличался необыкновенной робостью, даже наивностью. Казалось, он только накануне вышел из-под опеки своих воспитательниц. Действительно, взлелеянный теткой и сестрами, благодаря такому чисто женскому воспитанию, он сохранил детски чистосердечную манеру поведения и какое-то особое очарование. В ту пору ему было немногим больше двадцати одного года, но выглядел он на восемнадцать. У него были светлые усики, красивые голубые глаза и девичий цвет кожи.

Филипп баловал Рауля. Первое время он очень им гордился и радостно предвкушал карьеру, ожидавшую младшего брата в военно-морском флоте, где один из их предков, знаменитый Шаньи де Ля Рош, дослужился до адмирала. Филипп воспользовался отпуском юноши, чтобы показать ему Париж, которого тот почти не знал, Париж, предлагавший самые изысканные радости и удовольствия.

Граф полагал, что в возрасте Рауля не следует быть слишком благоразумным, хотя сам имел очень уравновешенный характер, как в трудах, так и в удовольствиях, и был неспособен подать брату дурной пример. Он повсюду водил его с собой и даже ввел в обитель Терпсихоры. Поговаривали, будто граф был в очень близких отношениях с Сорелли. Но можно ли упрекнуть блестящего светского человека, холостяка, который мог позволить себе любые развлечения, особенно после того как его сестры устроили свою судьбу, за то, что он несколько часов в день проводил в компании танцовщицы, которая хоть не блистала умом, но обладала самыми красивыми в мире глазами? Кроме того, есть места, в которых истинный парижанин, в положении графа де Шаньи, просто обязан показываться, в то время одним из таких мест были артистические комнаты балерин Оперы.

Наконец, Филипп, может быть, и не привел бы брата за кулисы Национальной академии музыки, если бы тот не упросил его с той мягкой настойчивостью, о которой граф еще вспомнит впоследствии.

Итак, в тот вечер, выразив свое восхищение искусству Даэ аплодисментами, Филипп повернулся к Раулю и нашел его таким бледным, что это его даже испугало.

– Разве вы не видите, – сказал Рауль, не сводя глаз со сцены, – что этой женщине плохо?

– Я вижу, что это ты сейчас потеряешь сознание, – с тревогой заметил граф, наклоняясь к Раулю. – Что с тобой?

Но Рауль уже вскочил на ноги и дрожащим голосом произнес:

– Пойдем.

– Куда ты, Рауль?

– Пойдем же посмотрим! Она никогда так не пела!

Граф пристально посмотрел на брата, и легкая улыбка тронула его губы.

– Ого! – сказал он. И тут же добавил: – Пойдем посмотрим.

Они быстро прошли к входу на сцену, где толпились жаждущие проникнуть за кулисы, и в ожидании Рауль принялся нервно теребить перчатки. Добрый Филипп и не подумал посмеяться над нетерпением брата – теперь он понял, почему Рауль был рассеян, когда он заговорил с ним, и почему в последнее время так упорно сводил все разговоры к Опере.

Сцена была заполнена черными фраками, которые толпились у танцевального зала или устремлялись к артистическим уборным. Раздавались крики и споры машинистов и рабочих, подталкивая друг друга, уходили за кулисы статисты и статистки, над головами проплывали софиты и подставки, с колосников опускался задник, гулко стучали молотки, эхо которых будто предвещало какую-то неясную угрозу, – обычная обстановка антрактов, которая всегда смущает попавшего за кулисы новичка, каким и был молодой человек со светлыми усиками, голубыми глазами и с нежной девичьей кожей, быстро, насколько позволяла толчея, пробиравшийся через сцену, на которой только что триумфально выступила Кристина Даэ и под которой нашел свою смерть Жозеф Бюкэ.

Никогда здесь не было такой суматохи, как в тот вечер, но никогда Рауль не чувствовал себя таким смелым. Он шагал, раздвигая сильным плечом суетящихся людей, не обращая внимания на шум и гвалт вокруг себя. Его гнала вперед одна мысль – увидеть ту, чей волшебный голос похитил его сердце. Да, именно так – его бедное молодое сердце больше ему не принадлежало. Он боролся с этим наваждением с того самого дня, когда Кристина, которую он знал совсем маленькой, снова появилась на его пути. Тогда он ощутил в себе непонятное и сладкое волнение, которое хотел прогнать, потому что когда-то он, как честный и благородный человек, поклялся, что, полюбив женщину, непременно на ней женится, однако никогда, даже на секунду, ему не приходила мысль жениться на певице. Но прошло немного времени, и сладостное волнение сменилось каким-то жгучим ощущением. Это было для него совершенно новое чувство. Оно было материальным и духовным одновременно. У него сильно болела грудь, как будто ее вскрыли, чтобы вынуть сердце. Внутри оставалась пустота, ужасная пустота, заполнить которую может только сердце другого человека! Вот что происходило в этой чувствительной и благородной душе, и понять это может лишь тот, кто сам бывал поражен тем чувством, что зовется любовью с первого взгляда.

Граф Филипп с трудом поспевал за братом и продолжал улыбаться.

В глубине сцены, пройдя через двойные двери, ведущие в танцевальный зал, с одной стороны, и в левые ложи первого этажа – с другой, Рауль вынужден был остановиться перед группой девушек из кордебалета, которые, спустившись со своего чердака, загораживали проход. Не отвечая на кокетливые улыбки и восклицания, срывающиеся с накрашенных губок, он вошел в полумрак коридора, наполненного восторженным гулом поклонников, среди которых то и дело слышалось одно имя: «Даэ! Даэ!» Граф пробирался следом за Раулем, говоря себе: «Хитрец, знает дорогу!» Значит, он уже приходил сюда один, когда граф по обыкновению болтал с Сорелли в артистической, а она часто удерживала его до своего выхода на сцену и позволяла себе тиранить поклонника, вручая ему на хранение гетры, в которых выходила из своей уборной, чтобы не запачкать белоснежные атласные туфельки и телесного цвета трико. Впрочем, ей можно было найти извинение: она давно потеряла мать.

Граф, отложив визит к Сорелли, шел длинным коридором к Кристине Даэ. Никогда здесь не было столько людей, как в тот вечер, словно весь театр собрался сюда, потрясенный успехом певицы и ее внезапным обмороком. Бедняжка до сих пор не пришла в сознание, уже послали за доктором, и вот теперь доктор торопливо расталкивал собравшихся, а за ним по пятам шел Рауль.

Так врач и влюбленный одновременно оказались рядом с Кристиной, и она получила первую помощь от одного и открыла глаза в объятиях другого. Граф же вместе с остальными остался на пороге комнаты.

– Вам не кажется, доктор, что этим господам стоит выйти? – спросил Рауль, сам поражаясь своей смелости. – Здесь уже трудно дышать.

– Вы совершенно правы, – кивнул врач и попросил всех удалиться, за исключением Рауля и горничной, которая с искренним изумлением округлившимися глазами смотрела на юношу, потому что видела его в первый раз.

Однако она ничего не сказала, а врач решил, что поскольку этот молодой человек ведет себя так свободно, значит, он имеет на это право. Таким образом виконт остался в артистической и не сводил глаз с приходившей в чувство Кристины, а оба директора – Дебьен и Полиньи, – заявившиеся выразить своей воспитаннице искреннее восхищение, были выдворены в коридор вместе с остальными черными фраками.

– Ах, мошенник! – громко расхохотался граф де Шаньи, стоя перед закрытой дверью. И пробормотал in petto:[7] – Вот уж верно говорится: бойтесь юнцов, которые напускают на себя вид записных скромников. – После этого он с удовлетворением проворчал: – Настоящий Шаньи! – и направился к Сорелли, которую и встретил на полпути к ее уборной в окружении дрожащих от страха балерин.

Между тем Кристина Даэ глубоко вздохнула, повернула голову, увидела Рауля, вздрогнула, улыбнулась доктору и горничной, а потом ее взгляд снова остановился на Рауле.

– Сударь, – тихим голосом спросила она, – кто вы и что здесь делаете?

– Мадемуазель, – ответил юноша, опустившись на одно колено и запечатлев пылкий поцелуй на руке певицы, – я тот маленький мальчик, который когда-то выловил из моря ваш шарф.

Кристина еще раз посмотрела на доктора и на горничную, и все трое рассмеялись. Рауль, весь красный, поднялся с колен.

– Мадемуазель, раз уж вам так хочется не узнавать меня, я хотел бы сказать вам что-то важное наедине.

– Прошу вас, когда я оправлюсь, сударь. – И ее голос дрогнул. – Вы очень любезны…

– Но вам лучше выйти, – добавил доктор с улыбкой. – Я должен оказать мадемуазель необходимую помощь.

– Я не больна, – неожиданно встрепенулась Кристина.

Она встала и быстрым движением провела ладонью по глазам.

– Я очень вам благодарна, доктор… Но мне надо остаться одной. Прошу вас всех выйти… Оставьте меня. Я так устала сегодня…

Врач собрался было запротестовать, но, заметив странное возбуждение девушки, решил, что в таком состоянии лучше ей не перечить, и вышел вслед за расстроенным Раулем в коридор.

– Я сегодня не узнаю ее, – пробормотал он, обращаясь к Раулю. – Обычно она такая сдержанная и приветливая…

С этими словами он удалился.

Рауль остался один. Коридор был теперь совершенно безлюден. Должно быть, в танцевальном зале уже приступили к торжественной церемонии прощания. Рауль подумал, что, возможно, Кристина тоже отправится туда, и стал ждать в тишине и одиночестве. Он даже отступил в тень, отойдя от двери. И слева, где сердце, снова почувствовал ноющую боль. Об этом он и хотел без промедления поговорить с девушкой. Вдруг дверь уборной открылась, из нее вышла горничная – одна, с какими-то пакетами в руках. Он остановил ее и справился о здоровье хозяйки. Она со смехом ответила, что та чувствует себя хорошо, но не стоит ее беспокоить, потому что хозяйка пожелала остаться одна. Когда девушка ушла, воспаленный мозг Рауля пронзила мысль: Кристина захотела остаться одна из-за него! Разве не он сказал ей, что должен поговорить с ней наедине, и разве не поэтому она отослала остальных? Стараясь не дышать, он приблизился к уборной, приложил ухо к двери и уже собрался постучать. Но рука его тут же опустилась. Он услышал там, внутри, мужской голос, который произнес странно повелительным тоном:

– Ты должна любить меня, Кристина!

Ему ответил исполненный отчаяния голос Кристины, в котором угадывались слезы:

– Как вы можете говорить мне это! Мне, которая поет только для вас!

Рауль бессильно прислонился к стене. Сердце, которого он не чувствовал до этого, гулко заколотилось у него в груди. Ему показалось, что эхо ударов раскатилось по всему коридору, и у него заложило уши. Боже! Если сердце будет биться так громко, его услышат, откроют дверь и с позором прогонят. Ужасное положение для человека с именем Шаньи! Подумать только – подслушивать под дверью! Он обеими руками прикрыл сердце, пытаясь заглушить его. Однако это ведь не собачья пасть, и потом, даже если держать обеими руками пасть истошно лающей собаки, – все равно будет слышно ее рычание.

– Вы, должно быть, утомлены? – продолжал тот же мужской голос.

– Ах! Сегодня я отдала вам всю душу, и теперь я будто мертва.

– Твоя душа прекрасна, дитя мое, – сурово произнес мужчина, – и я благодарю тебя. Ни один король не получал такого подарка! Сегодня ангелы плакали!..

После слов «сегодня ангелы плакали» виконт ничего больше не слышал. Однако он не ушел, а, опасаясь быть застигнутым, бросился в темный угол с отчаянной решимостью дождаться, пока мужчина выйдет из уборной Кристины. Он только что открыл для себя одновременно и любовь и ненависть. Он знал, кого любит, и хотел увидеть того, кого ненавидит. К его величайшему изумлению, дверь вскоре открылась. И Кристина Даэ, одна, вышла в коридор, завернувшись в меха и спрятав лицо под вуалеткой. Девушка закрыла за собой дверь, но Рауль заметил, что она не заперла ее на ключ. Он даже не проследил за ней взглядом, потому что глаза его были прикованы к двери. Когда фигурка девушки скрылась, он на цыпочках подбежал к двери, распахнул ее и тотчас закрыл за собой. Его обступила непроглядная темнота – газовый фонарь был погашен.

– Кто здесь? – спросил юноша звенящим голосом. – Кто здесь прячется?

Ночная тьма и молчание были ему ответом. Рауль слышал только собственное дыхание. Он не отдавал себе отчета в том, насколько нескромность его поведения превосходит все мыслимые правила приличия.

– Кто бы здесь ни был, он не выйдет отсюда! – выкрикнул он еще громче. – Вы трус, если не хотите откликнуться! Но я найду вас!

И он чиркнул спичкой. Маленькое пламя осветило комнату. Она была пуста! Рауль, заперев дверь на ключ, зажег все лампы. Прошел в туалетную комнату, открыл шкафы, ощупал влажными руками все стены. Ничего!

– Ах так! – недоуменно проговорил он. – Значит, я уже схожу с ума?

Минут десять он стоял в пустой артистической, слушая шипенье газа, и хотя он был очень влюблен, ему даже не пришло в голову унести с собой хоть ленту, которая хранила бы для него запах духов любимой. Потом он вышел и побрел прочь, ничего перед собой не видя. Так он шел некоторое время, пока в лицо ему не пахнуло ледяное дыхание. Он оказался около узкой лестницы, по которой спускался кортеж рабочих, тащивших носилки, прикрытые белым покрывалом.

– Где здесь выход? – спросил Рауль.

– Вы же видите! Прямо перед вами, – ответили ему. – Дверь открыта. А теперь пропустите нас.

Он машинально поинтересовался, указывая на носилки:

– А это что такое?

– Жозеф Бюкэ, его нашли повешенным на третьем этаже подвала, между стойкой и декорацией к «Королю Лахора».

И Рауль отступил в сторону, пропуская кортеж.

Глава III,

в которой господа Дебьен и Полиньи впервые сообщают новым директорам Оперы, Арману Моншармену и Фирмену Ришару, истинную и загадочную причину своего ухода из Национальной академии музыки

А в это время проходила церемония торжественного прощания.

Я уже говорил, что этот удивительный праздник давали по случаю своей отставки Дебьен и Полиньи, которым хотелось уйти красиво.

В программе этого трогательного и грустного вечера принимали участие самые известные в Париже лица.

Основные торжества состоялись в танцевальном зале; в самом центре зала стояла прекрасная Сорелли, она держала в руке бокал шампанского и твердила про себя прощальную речь, ожидая появления отставных директоров. Позади нее столпились молодые и не очень молодые балерины из кордебалета, некоторые шепотом обсуждали события прошедшего уже дня, другие украдкой перемигивались с поклонниками, которые шумной толпой окружили буфет, воздвигнутый на наклонной платформе между двумя декорациями Буланже к воинственным танцам с одной стороны, к буколическим – с другой.

Некоторые балерины уже переоделись, но большинство были еще в легких газовых юбочках, и все старательно принимали подобающий случаю вид. Только малышка Жамм, чей счастливый возраст – пятнадцать весен! – помог ей беззаботно забыть и призрака, и смерть Жозефа Бюкэ, не переставала тараторить, щебетать, подпрыгивать и гримасничать, так что, когда в дверях появились Дебьен и Полиньи, недовольная Сорелли тихо, но сурово призвала ее к порядку.

У господ отставных директоров был очень веселый вид, чего где-нибудь в провинции просто бы не поняли, но здесь, в Париже, это считалось признаком хорошего вкуса. Невозможно стать парижанином, не научившись надевать маску беззаботной радости при всех печалях и неприятностях. И «полумаску» безразличия при самой глубокой радости. Если кто-то из ваших друзей попал в беду, не пытайтесь утешать его – он скажет вам, что уже утешен, но если с ним случилось нечто приятное, остерегайтесь поздравлять его, потому что удача кажется ему настолько естественным делом, что он будет очень удивлен, если вы заговорите об этом. В Париже происходит нескончаемый бал-маскарад, и господа Дебьен и Полиньи могли выказать свою грусть где угодно, только не в танцевальном зале Оперы. Они поощрили Сорелли улыбками, и она уже начала свою речь, как вдруг послышалось восклицание глупышки Жамм, которое мигом погасило улыбки директоров, и на их лицах проступило отчаяние и даже страх: